А Манька, закинув за спину заплечную котомку, в которую кроме железных запасок положила топорик, немного крупы, соль и спички, завернутые в водонепроницаемый целлофан, теплую зимнюю одежду, сменное белье и предметы ухода за собой, прошла огороды, пересекла поле, бродом перебралась на другую сторону реки.
Родная деревня скоро скрылась из виду. Места пошли незнакомые.
Направлялась она, по наущению кузнеца господина Упыреева, верхними путями вдоль Безымянной Реки к истоку. Через болота, как сказывал он, имелась тайная тропа, которая должна была вывести ее к тому месту, где некая таинственная женщина неопределенного возраста, живота не жалея, выписывала пропуск к Благодетельнице. Она-то и сообщала во дворец в обход установленных процедур о настоятельных прошениях посетителей, не имеющих доступа через парадную.
«Очередь, может, покажется тебе небольшой, — предостерег кузнец Упыреев. — Но это ли не показатель быстрого вразумления и удовлетворения запросов?!»  И клятвенно заверил, что если истина за нею, накормит ее Посредница, умоет и пренепременно рассмотрит внутренности надменных помышлений».
Не особо вникала Манька в мудреные речи кузнеца — заносило его, когда поминал он Интернационального Спасителя. Не могла она поверить, что лично знавал он Господа Йесю, будучи еще мытарем, и будто бы даже сиживал за столом, объедаясь душой, которой Тот щедро делился с желающими попить ее кровушки. Да разве столько живут?! Ох и наплел! И когда господин Упыреев обвинил ее в грехах, как знающий и понимающий в них толк, согласиться не смогла. Жила себе — не украла, не убила, не злословила… Тем более, что грехи как бы смыты… Знавала она грешников, взять ту же Благодетельницу, будет ли так же чиста?
Но и господин Упыреев не стал вникать ее в размышления.
— Бог ли не защитит Избранных, вопиющих к Нему день и ночь? Сия Благочестивая Жена помазана Господом Нашим!
— И за что полюбили-то ее так?! — позавидовала Манька.
— Молитва ее не от мира сего. Тайная она, из тайной комнаты, — раздраженно бросил кузнец. — И достигает нужных ушей… — он как-то сразу переменился, словно хотел ее обличить: — Сказываю, уважаемые люди идут в дом свой более оправданными, достигло их Царствие Божие, когда приблизили Небесное. Унижали себя и возвысились, а кто возвышался, тот унижен и низвергнут в геенну. Только, Маня, тебе не понять, сие есть тайна великая, а кто открыл, то встал у Спасителя нашего по правую и по левую сторону.
— Так я ж не возвышаюсь, я как раз наоборот. Вон, сколько железа на мне… — Манька нахмурила брови, задумавшись. —  И где эта тайная комната? Я бы тоже помолилась.
— А твой поезд ушел… — дядька Упырь вдруг прикусил язык и заюлил. — Без гордыни хвалит, истину возвещая. И не явно, а тайно, в помыслах, а вслух, чтобы знать, так ли думают о ней, и каковы им дела ее.
— М-да, но только неправильно это, — рассудила она, взяв на заметку порасспросить о тайной комнате кого-нибудь еще. Открывать важные секреты господин Упыреев не собирался. — Как можно через голову себя нахвалить, а после мнение спрашивать? И тоже через голову…
Манька крепко задумалась. Значит, не обманывалась она, прислушиваясь к своим чувствам. Вот и дядька Упырь подтвердил. Но ведь не все слушают свою внутренность.
— Все сказывают: не ты, а она — Великая Праведница! — уязвил господин Упыреев. — Нет ее, а люди помнят дела ее. А ты перед глазами, и не помнят. Наука-то нехитрая, посмотрел и понял: ничего святого в тебе нет. Нечем тебе хвалиться, и берет тебя злоба. 
— Я тоже людям помогаю, — запротестовала Манька. — А была бы у меня государева казна, давно бы землю раем назвали! 
От ее наглости господин Упыреев поперхнулся. 
— Поди-ка, расскажи, как живешь, на смех поднимут. Гордыня жжет нутро твое, как грехи, которые день и ночь вопиют к Господу. И видим гнилую натуру, чем бы ни хвалилась. А у Благодетельницы смирение перед бременем, которое возложил на нее Господь. И праведность, и скромность, и дела — видим и помним.
— Да разве ж это бремя? — возмутилась Манька. — Такое бремя любой бы с радостью понес!
— Ты гордыню-то усмири, — грубо оборвал кузнец. Он грубо схватил ее за шиворот и выбросил со двора, чуть промахнувшись мимо лужи. Вытер руки о носовой платок, остановившись за калиткой. — Вот откроется геенна, там и посмотрим, кто праведный, а кому более дается… Ты, Маня, отрезанный ломоть, — кивнул он на пса, посаженого на цепь. — Господь не соблазняется скотиной. Колоть ее велел и мясо кушать.
— С чего это я скотина?! — обиделась она.
Подняла со снега мешок с железными хлебами и обутками, поворачиваясь к кузнецу. Она вдруг вспомнила обгаженный драконом дом кузнеца и невольно позлорадствовала, приклонившись к Богу и расчувствовавшись. Не вступился бы Господь за скотину.
— Именно способность ко греху отличает человека.  Скотина грешить не умеет, потому и скотина, — образумил ее кузнец. —  Не умеешь, не знаешь, но несешь на себе. А мы и знаем, и умеем — и святы перед Господом. Белее белого снега одежка у нас и раскаяние на чело положено. А если ты про навоз, — кузнец словно прочитал ее мысли, гордо осматривая четырехэтажный, золотом изукрашенный дворец, — так тот, что я у кредиторов выкупил, с нынешним не сравнить. Во-первых, страховку получил, во-вторых, по форс-мажору, а и сам навоз, который нынче по цене молока, не в убыток. Ой, да, Маня, — вдруг спохватился он, взглянув строго: — Ты ж за навоз-то не до конца расплатилась!
Кузнец вышел, бесцеремонно заломил руку, заставив поклониться до земли. Залез в карман, вынимая то, что поначалу решил оставить, пересчитал, бережно прикладывая к толстой пачке купюр, которую убрал за пазуху. Вернулся назад, запирая за собой калитку на щеколду.
— Вот и посчитай, как благодать к человеку праведному приходит. У нас, Маня, благосостояние растет, а у тебя долги. И скрежещешь зубами. Так откуда тебе про грехи-то знать? 
— Получается, если не грешить, то и в люди не запишут?! — озадаченно изумилась Манька, потирая руку. Не согласиться со словами господина Упыреева она не могла. Грешит человек, обманывает, унижает — а имеет и свят.
— Спаситель, Единородный Сын Отца Небесного, радуется каждому грешнику, который любит его более, нежели себя… — деньги успокоили кузнеца, благодушное настроение к нему вернулось. — И чем греха больше, тем больше грешнику рад. Ибо поднимая верой в избавление от греха, поднимаем Спасителя и сами им поднимаемся, — объяснил кузнец мудрено. —  Ведь не радушного Симона избрал в праведники, а падшую женщину, которая угадала помышления сердца Сына Божьего!
— Значит, не голодный был, — задумалась Манька, не обидевшись на кузнеца, который мудрость знал. — А был бы голодный, не стал бы радоваться слезам. По большому счету, падшая женщина делала свою работу, — заключила она. — Ей не привыкать ублажать больших людей. А Симоне благовониями чьи-то пятки мазать зазорно, у него другой доход. Да поклонись он этой ораве, вмиг бы раздели и разули. Так ведь и бывает. Будь я на его месте, выставила бы Спасителя со всеми  мытарями.
— Тьфу, ты! — разозлился кузнец. — Вот ты! — он ткнул пальцем в землю, подождал мгновение, чтобы она увидела именно то, что он имел в виду, после перевел палец в небо, дожидаясь, когда она и небо узрит: — И вот поганым ртом твоим обозначенная грешница… Не ищет она оправдания греху, — гневно плюнул он в лицо словами. — И не противится. Но знает, молится в земле за нее всякий. И нет греха! А твои втайне, но на виду!
— А как это? — совсем запуталась Манька. — Если не грешила, как же можно увидеть то, чего нет? То я скотина, которая грешить не умеет, то грешница, греха не знающая… — она насупилась, тщетно пытаясь понять, о чем это кузнец толкует. — Так есть грех, или нет его?!
— Охо-хо-хо! — тяжко вздохнул кузнец Упыреев. — Жизнь твоя незамысловатая закончится скоро, — доверительно сообщил он. — И горе, и радость — все в юдоли земной останется. А когда разверзнется геенна, возопиют от земли свидетели. И кто в тайне, и кто явно. И поймешь, как было много проклинающих тебя. Ни отца у тебя, ни матери, ближний отказался. Кому ты нужна? Разве заботится о тебе Господь, как о птице небесной?!
— Нет, наверное, — согласилась Манька.
— Вот именно! Не нужна ты Богу! — горячо воскликнул господин Упыреев. — А человек, который приготовил белые одежды, ублажает себя плодами в Царствии Божьем. Поставил его Господь Царем и посадил одесную за разумение. И славят его люди, и нуждаются в нем, как в Пастыре.
— Это что же… И тут Ад, и там Ад? — вскинулась Манька сурово. — Тут меня раздевали, и там жизни не будет? А как же свидетельства, что там свет и родственники, которые смотрят на нас и помогают?
Господин Упыреев взглянул грозно, метнув в ее сторону свирепый взгляд.
— Тьфу ты! Дура! — в сердцах плюнул он. — Да нешто я тут одно, а там начну душой кривить? А люди? Тут умные были, а там дураками становятся?! Чтобы жить там, Маня, белее снега надо быть! Кто помогает-то тебе?!
Манька попыталась представить, каково оно в Раю.
Получалось, не лучше, чем здесь. Был у Упыреева один дом, а будет десять, была у нее одна сараюшка, и тоже десять. А зачем ей десять гнилых сараюшек? Вот накрыл Упыреев ее железом, а кто повинит его? Побегут от нее, уязвленной. А белая одежда тогда что? Дурак Господь, бельмо у него на глазу, если обман не видит? Ну, наберет в рай Упыреевых — и Свет стал Тьмою.
Она нахмурилась, не отходя от задумчивости, тяжело вздохнув.
— Значит, нет у меня родственников…  — согласилась она.
— Так не гневи Бога-то, смири гордыню, прими судьбу как должно!
— А какая у меня судьба? — шмыгнула Манька носом.
С тревогой вглядываясь в лицо Упыреева, в котором снова почудилось ей что-то темное, она не торопилась уловиться на его хитросплетения. После того, как открылось ей железо, честность кузнеца  вызывала у нее сомнения. Если и был кто проклинающий ее на земле, то он первым стоял на очереди. Никогда богатый кузнец не считал ее за человека. Хорош тот Господь, который возьмет его в свидетели, да только не ее это Господь, уж лучше вечная мука.
— Искра Божья Благодетельница наша! — негодуя, кузнец оторвал ее руки от забора, чтобы не пачкала выкрашенный белой краской штакетник. — Денно и нощно печется она о благе подданных. О душе вон твоей печалится. И оттого ей Царствие Божье. А перед тобой одна дорога: как попадешь в Царствие Небесное — гореть в геенне огненной! — засвидетельствовал кузнец. — А была бы покорной, многие грехи открылись бы, вышли бы наружу-то. Ан, нет! Зависть тебя гложет! — ядовито прошипел он. — Человеком себя возомнила! Да если тут в люди не вышла, кто ж там-то позволит?!
— Печется… — проворчала Манька, удаляясь от дома господина Упыреева. — Если печется, отчего ж тогда в геенне гореть? Где она, забота? Не вижу… Плохо печется…

Чувствовала, лицемерит господин Упыреев. Зловеще прозвучали его слова и хищный взгляд, идущий опять же из глубины нацеленных на нее зрачков, уловила. Но сама знала, как-то неправильно она любит Интернационального Спасителя. А как любить, если никакой отдачи нет?
В Боге она давно разуверилась. Не видела Его промеж людей. По ее разумению Бог живым должен быть, страшным в гневе, щедрым, когда правильно поступают, и объяснить, если что не по Его, когда человек хотел бы, да не знает как. Равнодушно взирал Он на ее мучения. Разве что, когда убивал мысли тяжелые, внушая глупую надежду: «Маня, понимаю, в глазах песок и соль сыпалась на рану, но теперь усни, а завтра будет новый день…»
Теплый голос шел издалека, легкий, как ветер. Но разве этот голос принадлежал Господу Йесе? Местный представитель Спасителя запретил слушать его, обозначив как  Дьявольское наущение. И Манька не понимала почему, мысль была здравая. 
В церковь она принципиально не ходила. Случилось это после того, как Святой Отец запретил хоронить на кладбище замученную мужем женщину, которая покончила с собой. Самоубийцам между покойниками лежать не полагалось. А спустя неделю тот же Батюшка простил изуверу грехи, причастил, полил святой водой, намазал душистым маслом… — и выразил соболезнование!
Поведение Отца оскорбило ее до глубины души.
Разве он собственник кладбищенской земли, чтобы отказать покойнику? И разве судья, чтобы прощать грехи изуверу? Откуда ему знать, что Бог думает по этому поводу, если ни разу Его не видел?
Но это было после. А сомневаться зародились еще раньше, когда однажды к Батюшке подошла нищенка и попросила свечку, чтобы поставить за себя. Отче показал на церковный магазинчик, устроенный тут же, неподалеку от входа. Женщина смутилась, а после призналась, что денег у нее нет. Батюшка нахмурился, взглянул на женщину с укоризной, посетовал, что пожертвования скудные, посовестил, что грех будет на двоих, если ограбят бедную женщину, которой придется отчитываться за недостачу. И долго втолковывал нищенке, что свечки тем и хороши, что человек жертвует, ведь и Господь Йеся должен пожертвовать временем, чтобы устроить на земле грешного человека.
В тот день вера ее пошатнулась.
Да что же это за Бог, если на свечку подать не захотел?
Денег нищенке она дала, но сразу предупредила, что сколько бы свечек за себя не ставила, жизнь лучше не становилась. Зря только деньги извела.  Наверное, прав был Батюшка, Спаситель Йеся знал, что мороки с нею будет много. Выводить в люди богатого человека проще, заметно, — и сразу слава. Вот, к примеру: удвоил он ей зарплату, а как заметить, если долгов вчетверо больше? Или состояние Упыреева удвоил: как не заметить, если и дома два, и завода два, и поле вдвое?
Но все это были лишь ее мысли… 

Из наставлений, сказанных на понятном языке, уяснила она, что не след ей пугать Посредницу высказываниями по поводу неприятнейшего запаха в избе. Гнилостные выбросы из тела несовершенных людей редко пахли по-другому. Она клятвенно заверила господина Упыреева, что когда Посредница вынет ее внутренность, чтобы рассмотреть загаженный отход, подобного с нею не случится: будет смирной, не ворочая носом, и сделает все так, как скажет, лишь бы дело не осталось без рассмотрения. И еще велел господин Упыреев поклониться всяким мудрым наставлениям, коими будут потчевать в имениях, предоставленных величайшими повелениями Благодетельницы народу лживому и проклятому от века.
Странно было Маньке слышать, что есть такая земля, где находили покой еретики. Значит, не врали про больницы!
И опять порадовалась, что умеет Благодетельница проявить заботу и о людях, которые не имели уважения к ее сану. Тем более она должна была понять ее, ибо чистотой помыслов, какие собиралась нести в сердце, затмила бы многих из народа, обозначенного кузнецом, как народ праведный, а по ее разумению как раз наоборот.
А еще просил господин Упыреев снять пробу с разбойничьего железа. Будто бы приготовили его по личному его наущению, чтобы катилась она не колобком, а как положено, защемленная в кандалы.
Манька расстроилась, когда поняла, что железо на ней еще не все. Одно дело, когда оно снаружи, из которого плуги и мечи отливают, а другое, когда вроде бы есть, а показывается как нехорошая отметина и мука смертная. Более всего могла бы она сравнить свое железо с болезнью и немощью. Непростое оно было — волшебное! И казалось таким тяжелым, что страшно было его высматривать. Но сдуру согласилась и на это.
И на том спасибо, что не сразу…

Долго ли шла она, коротко, но в стужу и лютый мороз не отступилась. Поначалу широкая полноводная Безымянная Река повлекла ее к неистовым ветрам, к Безымянно Морю-Океану. Было в царстве государстве, что некоторые реки, как бы наоборот, возвращались к истокам, где уходили в землю. А некоторые устремились от горных вершин в сторону моря-океана. Были и такие, которые соединяли одно море с другим. Но цивилизация развивалась так быстро, что откуда и куда без разницы, а только воду из реки не всем было можно испить. Когда пили, кто кем становился, это уж как повезет: сосед выпил —участок земли у него нарос, а она выпила, вроде вода та же, из той же кружки — и обернулась козликом.
Ох и били ее, пока она не поняла, что вода ей та не подходит.
Вот и с рекой, которая была в их краях единственной, она не сразу разобралась. Следуя совету, шла она против течения, думая, что идет на болото, а когда вышла на широкий берег — ужаснулась.
Буйные ветры рвали небо и гнали свинцовые тучи, страшные завывания в вышине схлестнулись с шумом прибоя, который разбивался о скалы широкими и высокими волнами. И тьма стояла такая, что страшно становилось. Где-то там, в глубине этой Тьмы, рождались образы, наполняясь неощутимой плотью, и тянулись к ней, как воинство нечистое, чтобы пытать и казнить — и были еще гуще и страшнее, чем Тьма.
Манька сильно расстроилась: Благодетельница жила на другом конце государства, и теперь была дальше, чем когда она отправилась в путь. Так долго добиралась — и напрасно. Но делать нечего, поворотила она назад.
Но дорога в обратную сторону оказалась много легче. Она знала к кому попроситься на постой, а чей дом лучше обойти. Люди узнавали ее и пускали на ночлег без боязни. Иногда она задерживалась на одном месте. Голод не тетка: правдами и неправдами Манька оправдывала себя, на неделю-другую забывая о железных караваях, если вдруг вместо платы сердобольная старушка угощала за наколотые дрова, за вымытую избу, за расчищенный с крыши снег.  И ровно через год она снова увидела знакомые места.
Внезапно предстала перед нею родная деревня…

Наступила весна, люди готовились к посевной. Она видела не полностью вспаханные поля, ребятишек, шныряющих по косогорам, собирающих первую съестную траву, отощавших за зиму коров и свиней, и стаи грачей и воронья,  которые кружили в небе, выискивая себе пару и собирая червей из-под плуга. 
Манька остановилась и присела на пенек, не решаясь идти дальше.
Ничем не могла похвалиться, воротившись с позором — именно такой конец прочили ей односельчане. Получалось, что она как бы крутилась вокруг да около, не испытав своего дела. Холодная зима отрезвила ее, от самонадеянности не осталось и следа, былое добродушие сменилось разочарованием. Деньги к тому времени закончились, одежда обветшала и износилась. Она надсадно кашляла — кровь шла горлом; седые пряди состарили ее на два десятка лет. Мало кто узнал бы в ней прежнюю Маньку. Она уже догадывалась, отчего помолодел кузнец господин Упыреев, только не могла объяснить, как такое стало возможным. Но голова на месте, руки-ноги целы — не пропадет. И только здесь, где знала ее каждая собака, она вдруг остро почувствовала крушение ее надежд и безысходность, словно кто-то приговорил ее к жалкому существованию. Нет, она не хотела от людей в своей деревне ничего, каждый хоть раз да напомнил о сиротской доле, попрекнул куском хлеба. Полжизни прожила она в деревне, и помогала, чем могла, и вела себя так, как хотела бы, чтобы с нею обходились, но не дождалась ни спасибо, ни доброго слова.
Крадучись, проскользнула она мимо деревни, обошла места, в которых могла бы встретить знакомого человека. Расстроенная, с мрачным настроем, шла она не разбирая дороги по лесу, петляя и хоронясь от взглядов. Дымы ее были тяжелые. Последний год ясно предстал перед глазами, и не было в нем ни одной светлой радостной минуты.
И незаметно для себя углубилась в глухие места… 
Опускался вечер. Тени деревьев расползались, образуя сумрак. Еще голые стволы берез и осин упирались вершинами в затянутое облаками небо, ели смыкались над головой густой кроной мрачно, без просвета. Лес о чем-то шептался, выдавая ее присутствие, и ни один знакомый шум не доносился до уха.
Манька вдруг спохватилась, что становится темно.
Она остановилась и оглянулась, вспоминая, с какой стороны пришла. Где была час или два назад? Там в сумраке могли хорониться дикие звери — ей стало страшно. Двинулась влево, свернула вправо. Но лес становился только гуще. С земли, фыркая, с глухими хлопками крыльев поднялась и расселась на нижних ветвях стая черных глухарей, пристально наблюдая за ней. Где-то неподалеку, в глубине чащи, раздалось тявканье лисицы или волчьего выводка.
Манька замерла, облившись холодной испариной.
Заблудилась!
Раздался треск: мимо, ломая сухостой, с важным видом проплыл огромный рыжеватый лось. Заметив ее, остановился, повернул в ее сторону королевскую голову, сверкнул миндалинами влажных глаз, раздувая ноздри, и неспешно скрылся за стволами.  Звери ее не боялись, они будто чего-то ждали: наивны помыслы человека, который рискнул забраться безоружным так далеко, забыв, что все животное царство ненавидит его лютой ненавистью за свое вымирание.
Ни живая, ни мертвая, Манька тут же пожалела, что не осталась в деревне. Ну, посмешила бы людей, мало смеялись? И так обидно ей стало, что села она под елью и горько заплакала.
Трудно дался ей этот год. И хотела бы отказаться от задумки, но как открыть тайну железа? Не убывало оно, а прибывало, заключая в себе, как только забывала о нем. Три пары железных обуток разом оказывались на ногах, три посоха в руке, три железных каравая, как только с губ ее исторгался стон. Боль от железа не проходила. Как мельничные жернова молотило оно ее силу, и порой она чувствовала себя семидесятилетней старухой, в теле которой не осталось живого места.
«Ну почему? За что?  — с тоской вспомнила она теплый голос,  который убаюкивал когда-то, обещая, что все в ее руках. — Обманул! Ох, обманул!»

На ту пору Дьявол, отвлекшись от дел своих, заметил Маньку и удивленно почесал затылок.
Шутка ли, самая богатая праведница государства, на которую без умиления не мог взглянуть даже он, потеряла из виду вола, который раздражал уже тем, что не имел уважения к хозяйке. Он противно выругался и захлопнул книгу, где записывал имена избегших мучительной смерти во второй раз, коя, впрочем, последние пару тысяч лет была ему без особой надобности. Собрался с мест космической долготы и ширины в одной точке, пристроившись к заблудшей овце.
— Что плачешь, красная девица? Сдуру в лес пошла, али имеешь на сей счет какое представление? — вкрадчиво вопросил он, заглядывая дуре в глаза, будто не надеялся, что она его увидит.

Услышав голос у своего уха, Манька вздрогнула, и обрадовалась, когда голос показался ей похожим на тот, о котором только что вспоминала. Отпрянула и расстроилась снова, заметив нематериальную основу незнакомца. Но все же теперь она была не одна, а что нематериальный, может оно и к лучшему, авось не слушает радио.
И все же глаза ее округлились, а брови удивленно поползли вверх.
Выглядел незнакомец необычно: лицо смазанное, окутан дымкой, будто марево застило его, а в глазах такая ночь, рядом с которой сумрак леса перестал бы пугать любого.
Странный — да человек ли?
— И вы туда же! — она разглядывала его с тревогой. — Я хотела Благодетельнице показать себя, чтобы не искала мне беды. И нате, заблудилась!
— А зачем показывать? — не удержался незнакомец от усмешки. Он  воткнул в землю лакированную трость, снимая черные перчатки. — Думаешь, не налюбовалась тобой?
Манька удивилась еще больше: ясно, что из богатых.
Слезы на щеках высохли, пока она искала хоть какое-то разумное объяснение его присутствия в этом лесу: ни ягод, ни грибов, разве что сморчки, которые еще не отошли, и от жилищ далеко. Чувствуя неловкость и неравенство положения, она опустила взгляд на рваный носок, постеснявшись своих обносков, но взгляд точно прилип к незнакомцу. 
Наконец, подняла голову.
— Откуда?! Не имеет обо мне ни малейшего представления! — уверенно и сердито воскликнула она. — Как наслушаются ее, каждый норовит укусить!
— Ну, здрасте! Быль твоя удивила бы, если бы не наблюдал за тобой сверху… Ну, или… снизу, — поправился незнакомец, ухмыльнувшись, словно подглядывание было делом благовидным. — Есть за мной такой грешок, — он прошелся перед нею взад вперед, выразив негодование, зачем-то постучал тростью о дерево, бросил раздраженно и осуждающе: —  На чужой каравай, как говорится, роток не разевай! На святость покусилась — за то и мука! 
Манька почувствовала протест, глянув на незнакомца хмуро, из-под бровей. Значит, слушал он радио, вон как железом обманулся. Сидит под деревом, ни зло не замышляет, ни благодеяние. Ну, прошел бы мимо, так ведь нет — плюнул! С первой минуты невзлюбил, давая понять, что горой будет стоять за Радиоведущую. А что за нее стоять? Ведь не пришла ни разу, не посмотрела, не поговорила, а нос совала во все начинания. Присутствие Благодетельницы она угадывала кожей.
И точно, рушиться планы начинали тотчас.
И как только ей это удавалось?!
Но ничего-то Благодетельница знать о ней не могла, даже если приставляла жучки — чужая душа потемки.
— Но не стоит об этом, — согласился незнакомец. — Поверни назад, выйдешь снова в небольшое селение, — посоветовал он.
— Мне не в селение, будь оно трижды неладно! — воскликнула Манька в сердцах. — Мне к Посреднице надо!
Минутная слабость прошла. Разве люди, окажись они на его месте, поступят по-другому? Теперь она была полна решимости, завершить паломничество. Она не сомневалась, что если доберется до дворца, дело непременно решится в ее пользу, и тогда уж никто не скажет обидного слова. Чужого ей не надо, а пусть бы не приставали и не мололи языком, чего не попадя. Нет, жалеть себя, значит поставить на себе крест.
Манька шмыгнула носом и не сдержала обиду, всхлипнув и отвернувшись, размазывая по щеке выкатившиеся из глаз слезы.
— … которая пропуски выписывает и смотрит внутренности. Чтобы к Благодетельнице попасть на прием.
— Эка ты хватила! — удивился незнакомец пуще прежнего. — А зачем?
Он как-то странно снова оказался перед нею, замаячив перед глазами.
— Не вашего ума дело! — разозлилась она, решив, что помощи не дождется. Высморкалась и поднялась, подбирая заплечный мешок. Но таинственный незнакомец не замедлил с ответом, попеняв:
— Посредница и близко, и далеко, это кому как! Я, например, отсюда вижу их обоих замечательно. Но видишь ли ты конец своего исхода так же ясно?
Манька задумалась: о чем это он говорит? Конечно, знает, а иначе, стала бы искать способ доказать Радиоведущей добрые намерения? 
— По серости и убогости возомнила ты себя невесть кем, — попрекнул незнакомец. — Не зря летит о тебе дурная весть от Помазанницы моей, ой не зря! — он взглянул строго, покачивая в такт словам отрицательно головой. — Проще простого объявить себя Светом  и доказывать Свету, что он Тьма. Перед кем становиться собралась? Не мешало бы спуститься с небес.
Помазанница?! 
Манька поперхнулась.
Она не то, чтобы расстроилась — в сердце словно повернулась игла, напоминая о себе болью. Не физической, нет… — мука, которая сдавила грудь. Просить незнакомца о помощи было бесполезно, ради смеха он мог отправить ее к черту на кулички. Она никогда не понимала, какое люди получают удовольствие, издеваясь над слабым и беспомощным человеком, против которого выступали как-то вдруг, неожиданно, единым фронтом. Это была даже не ненависть, а что-то другое. Как будто сама тьма вдруг опускалась на людей, когда она стояла среди них, и уходила вместе с нею, а толпа опять становилась мирной и удивительно разобщенной.
— Интересно, а что я могу, если житья нет? Откуда свету-то взяться? — криво усмехнулась она.
— Имеет власть… — проговорил незнакомец.
— Да кто она такая?   Чем я вам всем не угодила? — она угрожающе приподняла посох, направив конец в его сторону. Обычно наедине, когда человек чувствовал, что нет поддержки, резкое противопоставление и угрожающая поза срабатывали, в одиночку на нее нападать боялись. Она вдруг подумала, что он маньяк и мог за нею следить — мало ли кто по лесу шастает.
— Если ты такая праведница, почему же носишь железо в котомке? — ехидно поинтересовался незнакомец, с брезгливостью поджатых губ, ткнув тростью на ее ноги. — Я смотрю, не утруждалась... Не Благодетельницу ты искала — себя показывала! Ну, как, рассмотрели? — уязвил он. — Видишь ли, Маня, Матушка всея государства на царство взошла и люди ей поклонились. Царица она, Царица Неба и Земли! А ты? Кто принял правду твою?
Манька покраснела. И то правда, после того, как смозолила об железо пятку, она ходила в кроссовках — и везде, где была, никто ее не поддержал. Некоторые покатывались со смеху, кто-то непонимающе удивлялся, другие выказывали презрение. Для всех ее жизнь и была правдой о ней самой. Разве что, когда встретила старых женщин, которые показались ей мудрее остальных. Поняв, куда она идет, они пожалели ее, советуя держаться от Благодетельницы подальше, пока железо не сносится полностью. Одна снабдила узелком лечебной травы, научив ее использовать только в крайнем случае. Вторая завязала в узелок осиновые опилки и повесила оберег на шею. Третья помыла в бане и подставила спину, когда железо вдруг оказалось на ней и она повалилась. А четвертая долго гладила по волосам, пока она не заснула, и пока спала, постирала одежду и развесила сушиться над печкой.   
Незнакомцу Манька ничего не ответила. И не раскаялась.
Не показывала она себя. Она знала, что Благодетельнице есть над чем посмеяться. Сам бы попробовал надкусить это проклятое железо. А она попробовала — и проглотила осколки зубов вместе с железными крошками. От зубов осталась третья часть, корни гнили и вызывали боль, от которой впору на стену лезть. А железо не убывало, а только прибывало. 
Она зло поднялась и по мягкому мху пошла искать хоть какую-то тропу или просвет, углубившись в темную чащу леса. Стало совсем темно. Но облака разогнало ветром, и в над головой в просветах засияли звезды. Через несколько шагов она остановилась, чутко прислушиваясь. Ночь становилась гуще, ей следовало поторопиться.
— Кто кроме меня мог бы помочь тебе? — крикнул незнакомец вдогонку.
Манька не обернулась: к чему объяснять точку зрения, если заведомо предаст осмеянию. Ишь, холеный, и весь в черном — ему ли понять ее беду! Он не был сиротой, ему не жали сапоги, звери на него не нападут. С первого взгляда ясно, что на стороне Благодетельницы. Он, скорее, разозлиться, если окажется, что и она не по другую и единомышленник.  Как-то так получалось, что по другую, а остальные как бы посередине, прикрывают собой, загораживая от нее Радиоведущую.
— Ты селение с востока или с запада обходила? — приблизился незнакомец, озабоченно покрутив головой в разные стороны, будто тоже прислушивался. 
— С запада, — ответила Манька, припоминая дорогу.
— Тогда нам сюда, — незнакомец ткнул пальцем в густые заросли.
Манька поморщилась: через такой частый ельник, пожалуй, не проберешься, а если зверь — не заметишь.
— Почему сюда? — подозрительно прищурилась она.
— Есть такая наука, без которой в лес лучше не соваться, — ответил он раздраженно. — Правильная ориентация называется. С южной стороны муравейники и ветви на деревьях гуще, мох с северной, солнце на западе садится, все реки впадают в море…
— Не все! — отрезала Манька, помянув недобрым словом обманную Безымянную Реку. Будь у нее правильное направление, она уже поговорила бы с Благодетельницей и вернулась назад, рассказывая сельчанам, как хорошо ее приняли во дворце.   
— Все! — отрезал незнакомец. — А если об этой, — он устало махнул ладонью в ту же в сторону, куда направлял ее, — правильнее реки не сыщешь.  Кому-то она течет так, кому-то так, а для третьего на месте стоит. Вот была бы вместо тебя Мудрая Женщина…
Манька пригнула посохом ветви, пролезая в чащу.
Какая разница в какую сторону, если и так ясно, что заблудилась? Никто искать не будет, следовательно, надо двигаться куда глаза глядят, пока не выйдешь на поле или на ту же реку, а там обязательно дороги и люди. Шла она вслепую, зажмурив глаза и натыкаясь на сучья, прикрывая лицо ладонью. Незнакомец, недовольный тем, что она не слушает, последовал за нею. Он забежал вперед и завис, слегка осветив собой место. Не понять как, просто вдруг стали видны стволы вокруг.
Манька с удивление воззрилась на него, на мгновение растерявшись.
— Конечно, я не против, если твои внутренности будут рассмотрены… даже рад... Но, помилуй, к чему такая спешка угодить в пространные места? — он недоуменно развел руками, загораживая дорогу.
Она резко остановилась, до боли сдавила посох в руке. Сердце ее болезненно сжалось. Наверное, она побледнела.
Не об этом ли говорил кузнец господин Упыреев, когда приказывал не пугать Посредницу высказываниями о дурно пахнущих отходах загаженных людей? Как можно вынуть внутренности и не убить человека? А если не зря намекал кузнец на скорую геенну и жертвенного агнца? Может, ведут как вола на заклание? И этот… тоже ухмыляется! По глупости или преднамеренно незнакомец натолкнул ее на размышления? Странно, что самой не пришло в голову. И если незнакомец  намекнул на правду,  задорого она сложит голову! Но ведь Благодетельница была доброй — ее любили! А разве полюбили бы человека злого? Она так много рассказывала о себе, о своей мудрости, о добром расположении к народу. Может, странный полупрозрачный незнакомец — призрак еретика? С другой стороны, если есть кому взять грех на душу, к чему брать на себя? Она часто думала, что ей, наверное, было бы лучше совсем не родиться. Зачем, если нет ни единого шанса войти в общество человеческое? Сколько раз она пробовала сунуть голову в петлю, чтобы оборвать все разом? Так чего она боится?
Она выдохнула застоявшийся в легких воздух, стараясь взять себя в руки. До Посредницы было еще далеко, есть время подумать. Просунув посох внутрь чащи, она освободила проход.
— Мне все равно, — упавшим голосом призналась она. — Дойду, там видно будет.
— Вообразила ты себе, что дорога будет легкая. Но ведь не электромагнитной волной полетишь, ногами, обутыми в железо, — вкрадчиво произнес незнакомец. —  Разве не устала?  Стоит ли, Маня, продолжать твое путешествие, если конец один? К чему мучения твои? Стоит ли истязать себя, если умереть можно и здесь? Вот сук... вот веревка — все есть!
Манька стиснула зубы, стараясь не показать, что думает о том же.
Выходит, зря она ела железо, хоть и не убывало его. И снова боль сжала сердце, достав до самых его глубин. Не было у незнакомца повода подозревать ее в неискренности. Ведь не было рядом Благодетельницы, зачем же идеализировать, стараясь выставить все так, будто он любит ее, а она нет? Откуда столько желания угодить ей? Она не претендовала ни на первое место, ни на второе, и не со зла искала ее, а чтобы поговорить. Так отчего он пытался объявить ее врагом? 
—  Может, покажешь, как это делают? — процедила она сквозь зубы с неприязнью. — А намылить я помогу. 
Нелюбезного обхождения незнакомец не ожидал: он поотстал, глядя ей вслед, словно раздумывал идти ли ему дальше или отправиться по своим делам. В присутствии незнакомца Манька чувствовала себя неловко, словно была ему обязана, и когда осталась одна, перестала думать о том, что он сказал. Теперь мысли ее были лишь о том, чтобы выбраться из леса. Но спустя какое-то время незнакомец ее нагнал, и некоторое время продирались через заросли молча.
Но вскоре густой ельник закончился.
К своей радости, Манька обнаружила грязную дорогу, укрытую толстым слоем не сгнивших листьев и хвои и не полностью стаявшим снегом. Она бы и не заметила: ночь была в самое темное ее время суток — но незнакомец остановился на колее. Он висел в воздухе, как светляк. При этом сам не светился, скорее наоборот, выглядел еще более темным, как пугающие образы на море-океане, при воспоминании о которых ее вдруг пробирала дрожь. Но тени и мрак вокруг него уже не казались такими страшными, как если бы она осталась с ними наедине. И сразу заметила, что деревья в том месте ровно раздвинулись, открывая чистый участок неба с яркими звездами, указывающими на просеку.
Незнакомец тоже облегченно вздохнул, будто вымотался не меньше.
— Фу-у! — он отряхнул с плаща сухие веточки, сняв несколько сучков с ее волос. 
Манька усмехнулась, вспомнив, как проплывал он сквозь деревца, не забывая скорчить при этом страдальческую мину. Фантастические способности удивляли ее, но она раньше и про кузнеца господина Упыреева не подумала бы, что тот нематериальное может на пользу себе обернуть, сколотив вполне материальное состояние.  Не человек, а туда же!
Неловкое молчание затянулось.
Было темно, силуэты елей и полуголых лиственных деревьев то угрожающе надвигались со всех сторон, то отодвигались в отсвете незнакомца. Она шла торопливо, насколько позволяло железо. Дорога постепенно становилась накатанной, а спустя час затопленные талой водой колеи стали глубокими и сделали ее непроходимой. Свернули на обочину. Глаза ее привыкли, или стало светлее и ночь отступала, но теперь дорогу она видела лучше.
Еще через час лес вдруг резко оборвался.
Сердце Маньки  глухо ухнуло, когда на противоположном крае поля  открылась взору до боли знакомые очертания деревни, освещенной уличными фонарями, а чуть дальше темная лента реки. Односельчане спали, огни горели лишь в трех-четырех домах. Наверное, забыли выключить свет или бодрствовали, как бывало и с нею, когда мучила бессонница. Деревня просматривалась, как на ладони. До восхода солнца было еще далеко, но первомайские ночи короткие. На земле лежала темень, а воздух уже наполнился голубоватыми сумерками, небо стало светлым и звезды гасли одна за другой. Здесь страх оставил ее.
Она с радостным видом обернулась к незнакомцу, чтобы поблагодарить. Но он опередил.
— Не стоит! Не все в этом мире имеет запах мертвечины, —доброжелательно кивнул он. — Рад был нашему знакомству. Куда теперь, домой? Вижу, год не прошел для тебя даром.
Манька пожала плечами.
— К Посреднице, куда же еще-то? — тяжело вздохнула она, пугаясь своей дороги.
Незнакомец смерил ее взглядом. И вдруг оживился, заметив, как с тихой надеждой она прощается со своей деревней.
— Провожу что ли немного… Посмотреть уж больно любопытно, чем заканчивается у блаженных позором застолбленная дорога. И кто, Господи, посадил на твоей земле такое гламурное деревце? —  улыбнулся он.
Во взгляде его, хоть тот и остался черен и пуст, промелькнула укоризна, сменившаяся оживленной заинтересованностью. Он встал рядом, будто тоже прощался с деревней.
— Ты что ли столбил, чтобы позорной называть? — по привычке резко ответила Манька.
Деревьев на ее земле: черемуха, рябина, две яблоньки, смородина, да еще малина вдоль плетня — обычные, не гламурные. На каждом огороде такие растут. Все равно… он был какой-то нематериальный. И любил Благодетельницу. Пусть бы любил, она ее тоже не ненавидит, но ведь станет высмеивать. А когда дойдут, выставит в невыгодном свете. Все так делали. И кого послушает?
Ей стало грустно. И тревожно. Нет, она совсем не обрадовалась.
Оттого, что незнакомец проявил повышенный  интерес, она почувствовала себя так, словно обманом втягивала его в какую-то авантюру.
— Без меня не обходится, — признался незнакомец.
Манька пытливо взглянула на него, вдруг сообразив, что не знает ни его имени, ни происхождения.
— А вы… Вас как зовут? — спросила она.
— Дьявол. Бог Нечисти, — галантно поклонившись, представился незнакомец. — Только я один. Всегда один.
На мгновение Манька смешалась. Встречала она чудаков, но этот переплюнул всех. В голове поднялась какая-то муть из разных предположений. Обычно люди боясь обнаружить поведение, не свойственное общепринятым нормам, а он превознесся главой выше Благодетеля. Шутит? Или всерьез полагает себя Богом Нечисти?
— Откуда здесь Богу Нечисти взяться?! — обличила она его. — Дьявол, он… он…
— Что он? — вежливо, с некоторой озабоченностью, поинтересовался незнакомец, сложив перед собой ладони и отведя два мизинца в сторону.
Ну в точности скопировал Батюшку, когда она приходила на исповедь, вдруг подметила Манька, заметив, что у незнакомца появилось еще и пузо, а плащ выглядел теперь как сутана. Пока ходила, стараясь быть примерной прихожанкой.
— Он в Аду, рогатый и с зубами! — с жаром произнесла она. — А глаза у него… во! А еще огонь во рту, и воняет. Зря вы так себя не любите, — осуждающе покачала она головой. — Это не тот идеал, с которого бы стоило брать пример. Ему на волю нельзя. Да он тут с нами такое сделает! — округлила она для убедительности своих слов глаза.
— И что же? — проявил незнакомец повышенное любопытство.
— Распотрошит! И будет на земле, как в Аду — реки крови! Место там ужасное: огонь, сера, вопли… скрежет зубов, — объяснила она, чтобы незнакомец ясно представлял, кого избрал для подражания. — Не-е-ет, не место ему здесь. Пусть там у себя злобствует, мучая грешников, — безразлично пожала она плечами.
— Можно подумать, без меня реки крови не текут! — едко усмехнулся незнакомец. — Вот ты! Куда бежишь от хорошей жизни?
Наверное, теперь над нею посмеивался он. 
— Я не бегу. Я иду, по своей воле, — она с любопытством примерилась к незнакомцу. — Меня никто не наказывал, просто жизнь у меня…
— Что — жизнь? — он въедливо сверлил ее взглядом. 
— Несправедливая какая-то, — задумчиво махнула она посохом, сбив молодую траву. — Неправильная, не сложилась.
— Неправильной жизни не бывает! — не согласился он, голос его прозвучал твердо. —  Она или есть, или ее нет! 
— Тогда я неправильная, —  покраснела она, отгрызая ноготь. — А Дьявол… Дьявол не стал бы со мной разговаривать... Кто я такая?!
— В миру не так много людей, которые ищут Дьявола, — тяжело вздохнул незнакомец.
Лицо его внезапно изменилось, сделавшись звериным. На лбу выросли рога, на пальцах наросли острые когти, точь-в-точь как на картинках, а ноги обратились в мощные расставленные в стороны когтистые лапы. Он увеличился в размере, превосходя ее втрое по росту. Манька отшатнулась, окаменев от страха. В горле мгновенно пересохло, шею сдавило невидимой удавкой.
Но видение длилось недолго. Через мгновение, когда вдруг снова увидела незнакомца там же, она уже была не уверенна, не привиделось ли ей. Незнакомец стоял, вернее, висел в воздухе к ней боком, заложив руки за спину, любуясь тихими сумерками, которые словно зазвенели в ночи. Страх ушел, но под ложечкой продолжало неприятно посасывать. Она внезапно сообразила, что не так уж много знает о Дьяволе. Лицемерный, лукавый, лживый, боится крестов и молитвы, изгнан из Рая. Действительно, заведует чертями и демонами. В свое время пытался соблазнить Интернационального Спасителя Йесю, но тот не клюнул ни на государства, ни на хлеба, ни на дружбу с ангелами. Зачем, если все это прилагалось к Нему, как к Божьему Сыну?!
Но она не Спаситель!
И страшно стало: вот она правда — не зря Спаситель ее не жалует!
И растерялась: плюнуть в Дьявола или обождать еще? Искушает ее?
Плюнет, не плюнет — а жизнь перемениться? С какой стати она вдруг скажет: «Извините, ваше имя меня не устраивает, не могли бы вы перестать тут висеть?» Если уж на то пошло, земля в этом месте принадлежала господину Упырееву, и это ей тут не было места.  Вел себя незнакомец миролюбиво — хуже, помог!
Но разве он не должен быть где-то там, у себя?!
Или все же на земле?
Кажется, Отец Небесный в землю Дьявола изгнал… Отцы Святые часто пугали Дьяволом, будто бы ходит по земле и покупает души. Иногда получалось, и он одерживал верх, исторгая на головы Отцов из человека проклятия, когда те изгоняли его с помощью молитв. Впрочем, отчего же тогда психиатрические больницы переполнены? Значит, не всем помогали и не всегда побеждали. Манька внутренне похолодела. Что же, за душой ее пришел?
— Душу не отдам! — и на всякий случай сразу заявила она, чтобы даже не думал торговаться. — Вот разве что господина Упыреева… — прокашлялась она, намекнув на явного кандидата в нечисть.
— Господин Упыреев на Небо метит, — усмехнулся незнакомец. — Не подойти к нему ни слева, ни справа. И душу свою он уже пристроил.
Манька вдруг мысленно перекрестилась, не решившись поднять руку: а ну как и вправду Дьявол?! Когда тот Интернационального Спасителя соблазнял, что сказал, что ответил — описали, а как выглядел? Никому в голову не пришло пролить свет на столь незначительную мелочь. Если уж на то пошло, никто не видел Дьявола во плоти. Не было его «во плоти».  Считалось, что речей с Дьяволом удостаиваются лишь те, кто, по сути, был ему ровней или превосходил по силам, а к остальным объектам домогательства подсылались демоны и бесы, выставляя человека на смех.
И снова похолодела, разуверившись теперь уже в себе.
Почему же она такая невезучая?! Ей не правду искать, ей самое место в сумасшедшем доме! Она прислушалась к себе, пытаясь определить, сошла она с ума, или не сошла, отыскивая признаки помешательства. Внешне ничего не изменилось. Дьявол, или тот, кто называл себя Дьяволом, был не внутри нее, а снаружи. Стоило закрыть глаза, как он оставался где-то там. Вряд ли она могла себе такое придумать, грубые ее манеры не предполагали утонченности и уверенности, которая чувствовалась в незнакомце.
— Тогда кто же обращается из человека с грязными словами? — расстроено спросила она. — Вы же внутри меня должны сидеть? 
— Бесы — произведение человека. Они не всегда грязно ругаются, — незнакомец вполоборота повернул голову в ее сторону, бросив скептический взгляд через плечо. — Иногда очень даже чистые супруги, судьи-праведники, галантные любовники, — он прищурился.  — А может, Дьявола не существует? Спаситель ведь устоял? Одержал верх, получил власть, всех осчастливил — справедливость торжествует, ушла неправда с земли… Вот ты, оскотинилась — и перестал любить, — теперь незнакомец смотрел на нее прямо, и от его взгляда Манька поежилась. — Денег нет, счастья нет, любви тоже нет, а была бы человеком…
Она почувствовала, что незнакомец снова задел за живое.
— Может быть, — уставилась она в пространство. — Господь Йеся почему-то еще в детстве меня невзлюбил. Наш кузнец… ну, господин Упыреев, говорит, что я грешить не умею... Осознанно. А разве так бывает?
Краснея, она вдруг поймала себя на мысли, что не меньше других боится быть уличенной в порочащей связи. От Дьявола открещивались, его побаивались; одержимые Дьяволом становились объектом пристального рассмотрения — их выставляли в невыгодном свете. А еще раньше могли сжечь заживо за такую связь: вешали на деревьях, топили в пруду. Но кто еще мог выслушать ее?  Кому она нужна?
— Но Дьявол... Вы, безусловно, не можете быть Дьяволом! — оправдала она незнакомца, в котором виделся ей человек. — Он же нечистый! Есть много приятных имен. Я решительно не понимаю, как Вам пришло в голову сравнить себя Бог знает с кем, — постаралась она переубедить его, проявляя вежливую настойчивость. — Вы такой… такой необыкновенный! 
— А ты, чистая? — гордо перебил незнакомец.  — Ногти грязные, волосы войлоком. И кровь… Черная кровь! Имя дает человек. Когда-то меня звали по-другому, но в настоящем я — Дьявол!
Манька почувствовала, как краска залила ей лицо.
— Это у меня гребешок сломался, там всего два зуба осталось. Крайний левый и крайний правый, — смущенно оправдалась она.
Она ревниво смерила незнакомца взглядом: ну да, рядом с незнакомцем нечистой, пожалуй, была она. Был он весь какой-то холеный, но не существующий. Странный, метафизический, скорее, плотноэфирный. И вроде был, но там, где он стоял, она видела и траву, и стволы деревьев, но неясно. И когда она смотрела, уже казалось, что эфирный не он, а то, что позади него. Пространство словно бы раздвоилось. Не молод и не стар — без возраста. Она часто именно так чувствовала людей, которые имели над нею власть. За плечами его, как крылья, тихо струился необыкновенно глубокого черного цвета плащ-накидка с капюшоном. Плащ его, оставаясь вне пространства, не волочился, а именно стелился за ним. Трава и земля словно составляли с ним одно целое.
Одет незнакомец был просто: рубашка с широким воротом, с золотыми пуговицами и запонками на манжетах, красная в тени, и черная, точь-в-точь как его плащ, в открытых местах. Без единой морщинки брюки строго покроя, перетянутые ремнем, кожаные туфли, начищенные до блеска. Но, скорее, ей это казалось или она домыслила. Обеими руками он упирался на лакированную трость красного дерева — спокойный, уверенный, открытый. А кожа на руках мягкая, бархатная, ногти чистенькие, обточенные. Длинные его черные волосы развевались, и каждый волос становился прозрачнее на концах и вдруг переставал существовать. Лицо — несколько смазанное. В нем угадывались знакомые лица, но стоило вспомнить их, как лицо его тут же становилось другим. Разве что глаза — тихий ужас! — словно сама Бездна, и не слепые — как отсвет далекой звезды. В глубине их горел огонь, который она опять же, скорее, угадывала.
Дьявол, не Дьявол, а за демона вполне мог сойти.
Манька уже сомневалась и в том, что Дьявол существует, и в том, что не существует, и что в Аду, и что на земле.
— Ну, не знаю… — протянула она неуверенно.
Незнакомец, заметив недоверие, обиделся. Он щелкнул пальцами и произнес слово, от которого  сверкнуло, прогремело и сразу стало светлее.
Манька шагнула вперед и застыла с разинутым ртом…
На краю деревни, недалеко от того места, где стояла ее сараюшка, вспыхнуло одинокое сухое дерево, занявшись огнем от корней до самой верхушки. Мгновенно! Одновременно, словно по команде, завыли собаки, закричали петухи. Пока она пыталась осмыслить увиденное, ударил набат. На случай пожара на каждой улице висела разрезанная рельса с привязанной к ней металлической колотушкой. Через какое-то время захлопали двери, засветились окна, деревню огласили вопли и возгласы. Там, в свете огня, забегали люди с ведрами, перекрикиваясь между собой.
— Видала? — произведенным эффектом Дьявол остался доволен.
Манька утвердительно кивнула. Но лучше бы гребешок подарил, или ножницы, которые она где-то оставила. Ей было жаль высохший тополь, который кто-то проклял, по кругу срезав кору. Она всегда верила, что однажды он пустит поросль и оживет. Иногда ей даже казалось, что он оживет вместе с нею, когда для обоих наступит лучшая жизнь. Заметив в отсветах по окна вросшую в землю избу, которую никто не считал за полноправный дом, в сметенных ее чувствах на мгновение проснулась надежда. Возможно, там еще что-то осталось из вещей. Перед уходом она прибралась, уложила все самое ценное и полезное в мешок, а мешок спрятала. По крайне мере, незнакомец мог бы увидеть ее другую. Но когда взгляд ее наткнулся на людей, она тяжело вздохнула. Путь назад был отрезан, вернуться она могла лишь добившись справедливости.   
— Ладно, пойдем, может, там что-то найдется, — позвал незнакомец, приценившись к ее ветхой одежонке, будто прочитал мысли. — Дорога долгая, снимется с тебя не одно платье. Если рядом, отчего дом не попроведать?
— Увидят, — нерешительно произнесла Манька. — Скажут, совсем опустилась, напридумают невесть что.
— Эка невидаль! — сварливо проворчал незнакомец, засмотревшись на хоровод людей, которые бегали с ведрами. — Может, сначала им докажешь, что молиться на тебя надо, а не на Благодетельницу? — он кивнул в сторону пожарища. — Будешь эдаким Руби Гадом в юбке. Петуха красного пустишь, колодцы потравишь, скотину изведешь. Ну, пока вредителя не поймают, — улыбнулся он. 
— Хи-хи-хи… — невольно прыснула Манька в кулак.
Мысль была интересной — почти правильной. Боль сразу ушла.
А и в самом деле, может, не боялись ее? Но ведь и она носы поразбивала, когда ее всем миром. Она прислушалась к себе: никаких желаний по этому поводу не возникло. Любила она деревню, и людей, с которыми прожила бок о бок половину жизни. Конечно, всерьез ее жизнью никто не интересовался, самим плохо жилось, но, например, издревле было заведено здороваться друг с другом, а когда забывала, обязательно останавливали и выговаривали. Теперь она вспомнила об этом с грустью.
Жители уже расходились, убедившись, что огонь не угрожает домам. Всем с утра надо было выгонять скотину, еще не привыкшую пастись на пастбище, ехать на работу, не проворонив автобус, отправлять детей в школу, до каникул оставался месяц.  Возле догорающего тополя стало пусто.  Взглянув на свою сараюшку, Манька решительно взвалила на себя котомку с железом. Правильно говорил Дьявол (если ему так нравится) — кому какое дело? В конце концов, это ее дом, ее одежда.
— Пошли! — кивнула она, спускаясь к догорающему дереву напрямую. — Надо успеть до утра, не хочу я их видеть.
— Ну, Маня, не ожидал, что так не захочешь здесь жить, — удивился Дьявол, закутываясь в плащ.
— Жить-то я хочу, — призналась Манька. — Но не так, как раньше. 
— По-другому не получится. Люди не тяготятся железом, — добродушно ответил Дьявол. —  Можно изменить себя, но не их.
— Что же, в худшую сторону? Так ведь самой противно, — посочувствовала она себе. — Если поговорить с нужными людьми, да как перестанут палки вставлять, должно получиться.
— С волками жить — по волчьи выть, — Дьявол зашагал бодрее. — Унижен человек не по незнанию, а по закону.
Манька тяжело вздохнула: не получалось у нее волком.

Вскоре Манька к Дьяволу привыкла, даже к философии его. Надо заметить, Дьявол оказался преинтереснейшим собеседником, обладая какой-то своей, особенной разумностью, выворачивая шиворот-навыворот любое представление о жизни, и потом вывернутое представление обратно не поворачивалось никак. Например, по Дьяволу выходило, что каждый человек сам в себе дьявол: будто бы прописывал он на своей территории бедного родственника, а тот садился на шею и, вместо того, чтобы сорняки в голове пропалывать, начинал прописывать свои уставы. Но чтобы рассуждать о бытие нужны извилины, а откуда они у нее? Никто ее этому не учил, а может способностей к философии не имела.
От нечисти Дьявол ничем не отличался, разве что за неимением другого общества приобщал ее к культуре, когда она вдруг начинала чувствовать себя именно человеком, советы разные давал, но по большому счету, вреда от него было больше, чем пользы. Бывало, она послушает его, сделает, а спохватилась — некого винить: Дьявол — лицо нематериальное. Он горой стоял за нечисть,  и то избавлял ее от иллюзий, то открывал глаза на правду, то искал какой-то подвох, озвучивая ее коварные якобы планов, до которой своим умом она бы ни в жизнь не додумалась. И как только у нее что-то получалось, тут же размножал эту нечисть (в смысле, плохих людей), чтобы жизнь медом не казалась. И иногда она не знала, что хуже: люди с их злобой, или Дьявол с его вывернутой праведностью. Доброе в нем было только то, что каждый раз, как она угождала в неприятность, он поучал ее:
— Вот, Маня, беда не пришла бы... — и далее следовали размышления, которые она должна была перебрать в уме, прежде чем на что-то решиться.  Да где ж столько умных мыслей взять? Ей бы десятую их часть, так умнее не сыскался бы человек! Но не роились, как у нечисти, ей обычно доставались те мысли, которые были никем не востребованы.
Но сам он никогда ни за что не брался.
— Вредить идешь, а не голову склонить! — укорял он ее. — Я бы в раз доставил к Помазаннице, корчи тебя мысль, что пора тебе на кол. Но ведь зубы, вон, выставила!
И иногда Манька придумывала, что именно за этим и идет, чтобы ее распнули и посадили на кол.  Но Дьявол тут же изобличал ее:
— А ты, смотрю, умницу из себя строишь? Мечтаешь проехаться на мне и в глазик Идеальной Женщине плюнуть?! Ох, и завистливая ты! Я Бог Нечисти, оберегать Благодетеля должен. — И доверительно посвящал ее в свои планы. — Вот сносишь об железо всю плоть, там поглядим. Так задумано, чтобы силенок у тебя не осталось. Ну, если доживешь с твоей-то мерзостью!
А жалоблив был — еще поискать!
— Ой, Маня, — бывало, сетовал он, хлюпая носом. Да так натурально, что у самой слеза навернется: — Как мы по дорогам неухоженным да разбитым? Голодные, обремененные… И сама погибаешь, и меня губишь! — и просит елейным голосочком: — Повороти назад, ну чего нам Благодетельницу обижать?!
В общем, не единожды намекая, кто она, а кто Благодетельница, и что не каждому дано государством управлять, Дьявол всеми силами старался заставить ее признать, что правильно Большие Люди прохаживались на ее счет. Но не на ту напал: стоило ей посмотреть на малюсенькую Дьявольскую голову, и чудилось, будто он ее передразнивает, только она мысленно подумала, а он вслух повторил — и так противно на саму себя!
Она, естественно, злилась и ставила вопрос ребром:
— Да на что оно мне ваше государство?! А хоть бы совсем его не было, а жил бы человек, как вольная птица. Подалась бы я к теплому морю… — с мечтой вздыхала она. И тут же спохватывалась, напуская на себя суровость: — Я не жду, что вы мне поклонитесь, но молиться на вас тоже не собираюсь. Нужна тебе Помазанница, вот и иди к ней, иди-иди!
Противиться Дьяволу для Маньки стало привычным делом, и каждый раз обходила она ловушки, в которые он ее улавливал.
А витиеватые его пророчества сбывались — но тоже как-то навыворот. Послушать его, так все масляно, а на деле выйдет шершаво да колюче. Напугает до смерти, а дорогу точно кто маслом смазал. А бывало, как есть, так и скажет, а она возьмет да не поверит — и снова в беду попала. 
Наконец, поняла она: не мог Дьявол ничего из того, о чем говорил, или не хоте — не была она нечистью, тут хоть тресни. Но в редких случаях польза была, когда забегал вперед, и чаще врал, но порой разными намеками открывал, что, мол,  стучится в твою дверь неожиданность. И тут она ухо навострит, глазами по сторонам зыркнет, потому как неизвестно, какого неожиданность рода. А неожиданности случались всякие — много оказалось в царстве-государстве доселе невиданных ею чудес…

Первое время с Дьяволом, как и предыдущий год, ходила она от селения к селению, от дома к дому, стараясь обходить места, в которых водились дикие звери. Манька боялась леса: стоило оказаться в стороне, как тут же слышалось ей завывание зверей и урчание их желудков. Она обычно оставалась в стороне: люди от нее брезгливо отворачивались и пугались вида, когда открывала им кровоточащие язвы, когда видели беззубый рот, не оставляя места у костра, а случалось, что побивали. Но иной мог пожалеть, поделившись куском хлеба. И давно запросила бы смерти, если бы вдруг не заметила, что от каравая немного убыло, посох стал короче, и обутки потеряли прежний вид.  А когда поняла, что с железом ждать от людей милости бесполезно, и не снять его, разве что сносить, перестала себя жалеть. Но нет-нет, да и плакала украдкой, рассматривая раны и прикладывая к ним лекарства, которые против железа оказались бесполезны. Стоило подлечить язву, как железо тут же становилось таким железным, будто булатное, и новые раны на следующий день язвили еще глубже. К слову сказать, была у таких язв одна особенность: гноились, чернели, но редко поражались инфекцией — грубели и будто сами становились железными. И она часто думала, как бы отнеслись они к ней, не будь на ней железа: были бы такими же жестокими? Ведь ничем не хуже. Однажды в деревне сгорел дом, а хозяева выскочили на улицу почти голые. Она оказалась рядом и первая подала рубаху.
Подавала, пока рубахи не закончились…
А когда сил не оставалось, Дьявол пристраивался рядом, призывая образумиться, указывая на праведность Благодетельницы, которая отрезвить и пристыдить людей умела даже в этом лесу, а после рассказывал удивительные истории из жизни тех людей, с которыми свела ее судьба. И поначалу Манька верила — подходила с расспросами, но обычно оказывалось, что Дьявол наврал от первого до последнего слова. И однажды она решила не слушать его, но как вдруг рассказанная история произошла прямо на глазах. И дело даже было не в том, что история сбылась, а как Дьявол ее преподнес. Вот тогда-то она и поняла, что все Дьявольские истории сбывались, но язык у него оказался обоюдоострым.
А случилось вот что… 

В телеге одного человека, который, естественно, сразу же заявил, что ничего подобного с ним не случалось и случиться не могло, больной пассажир просыпал свои порошки, а после дождя товар его пропитался этим порошком. И когда покупатели использовали товар по назначению, вдруг выяснилось, что порошок тот — сильно действующее лекарственное средство. На глазах изумленных свидетелей многие лечились от всех хворей целыми семьями в одночасье, и были среди радостных покупателей Очень Большие Люди,  которые решили пренепременно его отблагодарить, на долгие годы обеспечив беззаботное казенное существование.
День выдался ненастный, с утра шел дождь, изнурительная дорога вымотала всех. Думали лишь о том, как просушить одежду и отдохнуть, а сырой хворост, как назло, не хотел гореть, дымил, не давая тепла. После того, как она рассказала историю, люди, да и сам человек, почему-то решили, что она навязывается, чтобы ее покормили, пожалели, но нужда не повод морочить людям головы — накопившееся раздражение тут же обернули против нее.
Маньке было неловко и стыдно. С обидою на Дьявола она тихонько сидела в стороне, стараясь не попадать людям на глаза. Человек тот был весьма уважаемым, а она обратилась к нему вот так, запросто, точно он был ей ровня, и она уже планировала подождать в первом селении другой обоз, ибо по опыту знала: не забудут, и, не дай бог, повернут так, будто чего-то натворила.
А спустя час нагрянули Чрезвычайные Стражи…
Удивленному человеку объяснили, что товар его имел некоторые особенности, и многие жители селения, где он продал товар, теперь приглашают его на похороны своих родственников — и забрали и его, и товар. 
После отъезда Стражей, Маньку обвинили во всех грехах, а чтобы еще кому-нибудь чего-нибудь не ляпнула, оставили посреди леса. И благо, что в обозе на ту пору не было Святого Отца. Уж они-то разбирались, кто от Спасителя, а кто пришел погубить, запросто могли сжечь или утопить, высматривая экстрасенсорные способности, которых она отродясь не имела — иметь такие способности в государстве позволялось не каждому. Потрясение ее было столь велико, что она снова зауважала Дьявола. Каким-то чудом он реабилитировал ее: сначала посмеялся, а после избил человека, который сделал ее посмешищем. Будь она умнее, могла и позлорадствовать, но злорадствовать она не умела. В этот час тому человеку было много хуже, чем ей с железом, и она искренне жалела его.
С того времени каждое повествование Дьявола Манька слушала с осторожностью, а вскоре признала: нипочем не угадаешь, то Дьявол шутит, то ли угрожает. Как ни поверни, все равно выйдет не так, как ждешь.   

Река осталась далеко, а переходам не было конца. Она попадала то в одно место, то в другое. И еще дальше отодвигали ее, когда она расспрашивала о Посреднице. О существовании такого нужного человека, конечно, все подозревали (только так в государстве решались вопросы), но конкретно никто ничего не знал, и предпочитали тему эту обходить стороной. А уж если стоило обмолвиться, что собирается показать себя Совершенной Женщине, как тут же демонстративно затыкали уши, спрашивали, как такой ненадежный человек попал в дружный коллектив и просили друг друга избавить их от ее общества.
Дьявол, который лишь презрительно фыркал, когда благородное ее самоистязание по-обывательски судилось серой посредственностью, не ведающей ничего про железо, которое и делало любую тварь серой посредственностью, уговаривал ее отойти от людей. Он жалел, что не имеет в очах своих такую муку, которая не походила бы на обычную, всякому доступную. В железном ее мытарстве нравилось ему, что мучила она себя добровольно, да еще таким  паранормальным способом. Чтобы развеять его смертную скуку, обычных гонений было недостаточно. В то время, пока она тут пыталась понравиться людям, где-то там по-обычному рвали друг другу глотки, по-обычному выгоняли из домов на улицу, по-обычному поджигали, продавали и оставляли с голым задом или издевались над животиной, что, в общем-то, и мукой не считалось. Он даже ужасами сие деяния давно не считал, разве что способ переправить человека на тот свет.   
Манька, естественно, на уговоры не соглашалась. Скормит зверям и порадуется за Благодетельницу. Дьявол даже не скрывал, что не исключает такой вариант — все смертны, все рано или поздно окажутся по ту сторону, а каким способом — ему решать. А кто пойдет на смерть добровольно?
Впрочем, есть такие… самоубийцы.
Но она была не из их числа. Ради жизни мытарилась, а не ради смерти.
Конечно, из правды слов не выкинешь. Все получалось как-то не так, как она планировала. Но у людей она могла и дорогу спросить, и заработать на пропитание. А когда следующее селение было далеко, пристроится к обозу, и если повезет, то проехать в повозке. Плату она обычно не просила, поэтому иногда ее нанимали вместо сторожа или даже продавца. Но случалось такое редко. Безработица в государстве была болезнью хронической, периодически обостряясь, когда Указом из столицы  завозились новые народы для вливания свежей крови. Им платили еще меньше, но как бы больше. Лесов в их государствах не было, только пустыни, и оттого деревянные рубли считались в их государствах чуть ли не золотыми — из них и дом можно было построить, и землицы прикупить.
Но однажды Дьяволу все же удалось вылечить ее от лесофобии…

Манька побывала уже во многих местах. За два месяца с Дьяволом она успела даже за границу государства заглянуть, а теперь возвращались назад, чтобы еще раз встретиться с господином Упыреевым, который только один и мог указать, где живет Посредница, но теперь уже по карте, которую везла с собой. Дорога местами была разбитая, а местами размытая, и непонятно, почему ее называли «новой». Выглядела она не лучше и не хуже других дорог. Еда закончилась, денег не осталось. Основную часть сбережений пришлось отдать за проезд. Обозный караван двигался быстро, все на лошадях. А кто-то на железном — резвый, но то и дело застревал в колдобинах, откуда вытаскивали его всем миром. Оставшиеся сбережения, завернутые в узелок, она повесила на шею. Но пока спала, кто-то перерезал шнурок и умыкнул сбережения.
Так она осталась ни с чем. 
Когда она пожаловалась на вора, караванщик рассвирепел, обругав ее, на чем свет стоит. В обозном караване собрались уважаемые люди, и он, скорее, подумал бы на нее. И тут же заявил, что, мол, когда плату брал, думал, что не может она расплатиться по полной стоимости проезда, занизив ее себе в убыток, а раз деньги есть, насчитал такой долг, что Манька ахнула. И предупредил, что если денег не получит, когда оплаченное расстояние закончится, дальше пойдет пешком. И чай с того вечера ей уже не наливали, да и смотрели косо.
И осталась бы она опять посреди леса, если бы не Дьявол...
Заметив, что люди перевели стрелки на нее, Манька обозлилась. Ведь не она, ее обворовали, а другие коллективно покрывали вора. Но ничего не поделаешь, обвинить пострадавшую сторону в государстве было обычным делом. То себя жалко — всякий мог оказаться на месте преступника, то руки коротки: дело-то копеечное, а хлопот не оберешься. И начала она разводить свой костер, заваривая чай из трав, которые собирала на коротких привалах.
Дьявол в травах разбирался, от чая шел одуряющий аромат. Сладкий и здорово поднимал настроение.
В первый же вечер многие не смогли устоять, подсаживаясь к костру и пробуя напиток на вкус. Люди Дьявола не видели, он мог спокойно сидеть рядом с нею или, обуздав лошадь, прокатится с ветерком, оборачивая вверх дном и повозку, и тех, кто в ней сидел. Она по обыкновению в это время старалась скрыть смех, делая вид, что испугалась вместе со всеми, чтобы во вредительстве не заподозрили ее. В отличие от караванщика, чаем она людей поила бесплатно, а они в ответ иногда зазывали ее к себе. А один из торговых людей так расположился, что позволил караулить товар по ночам, пока все спали. Не спать сутки было тяжеловато, но не тяжелее, чем нести железо, зато теперь место в повозке она занимала на законном основании, и пока тряслась, успевала вздремнуть. 
Манька радовалась. Дорога подходила к концу. Два месяца ее не было дома, и скоро она увидит родные места. Погода стояла ясная, начало июля — лето в самом разгаре. До деревни, где караван собирался ненадолго остановиться для торговли, остался день пути, а до селения, где она могла напроситься к другому каравану — два перехода. И она уже думала о том, что наконец-то избавится от караванщика, который все еще искал способ посчитаться за упущенную выгоду. А от этого на душе было еще светлее. 
И вдруг навстречу из леса вышли женщины с полными ведрами спелой малины.
Караван остановился.
Женщины начали торговаться, отсыпая полные горсти ягод. Попросить малину Манька не посмела, даром никому не давали. Но она не расстроилась,  приятно удивившись, почем ягоды продавали. И не удивительно, год выдался неурожайный, в других местах малина только-только началась, а уже сохла на корню. Она прикинула и получилось, что если собрать и продать ягоды, то хватит и на ночлег, и на еду, и еще останется на дорогу для оплаты проезда, возможно, даже в автобусе, который домчит ее до самого дома.
Солнце стояло высоко, но полдень еще не наступил. Спешить ей было некуда, у нее не было товара, чтобы успеть выставить на прилавок. По словам женщин выходило, что малинник был недалеко, и до темноты она могла обернуться туда и обратно. Диких зверей в этих краях уже лет сто, как не видали. Дьявол сразу же оживился, идея ему тоже понравилась. Похвалил и объяснил, что именно так люди могут угодить Благодетельнице, которая радела о благополучии подданных, приучая к трудолюбию. И Манька перестала сомневаться: взвалила за спину котомку, перекинула через плечо посохи, наскоро попрощалась, предупредив, что нагонит караван вечером.

На малинник вела широкая дорога. Будто в деревню шли, не иначе. Пока она сидела в повозке и слушала описания урожайного места, найти его казалось просто, но теперь вертела головой и видела только мшистый глухой сумрачный лес по обе стороны дороги. Манька удивилась, и засомневался Дьявол: в хоженом месте вряд ли торговки насобирали бы за утро по ведру, обобрали бы ягоду раньше. Она стала приглядываться, не свернет ли куда тропа. И нашла: след, вдавленный в сырую землю, заметный лишь по свежепримятой траве, уводил вглубь сумрачного леса, петляя между стволами вековых елей и зарослями папоротника.
Прошли довольно далеко…
Манька развернула карту. Место было незнакомое. Сколько селений проехали за ночь, она не спросила, и мучительно наморщилась, припоминая ориентиры.  Дьявол, как всегда, усмотрел в упущении криминал, прочитал лекцию о безголовости. Лекцию она прослушала с кислым видом: не так далеко они были от дороги, чтобы переживать по такому пустяку. Повернули обратно, собирая по дороге недозревшие ягоды черники и крепкие боровики, в надежде, что и они имеют свою цену. 
Спохватилась она, когда тропа неожиданно оборвалась, а на дорогу не вышли. И хотела бы идти обратно, но и тут трава примята, и там. Она растерялась, понимая, что снова заблудилась, а Дьявол поспособствовал. Но обвинять Дьявола — ему на радость. Солнце уже склонилось за верхушки деревьев, лучи падали косо, с трудом пробивая листву. Даже на прогалинах стелились тени, вытягиваясь.  Манька прислушалась: дневные веселые голоса птиц неожиданно оборвались — ее окружило вечернее безмолвие. Ей стало не по себе.
И тут Дьявол не выдержал, напомнив, что не он, а она не расспросила о дороге как следует — и случилось это не в первый раз.
— По крайне мере, теперь не ошибешься с востоком и западом! — ворчливо посмеялся он над тем, как она прикладывала карту на местность. И посоветовал, усаживаясь на поваленное молнией дерево: — Забралась бы на высокую ель да посмотрела вокруг, вдруг поле или дорога.  Хоть какая голова, а все лучше, чем твоя.
Совет у Дьявола был дельный. Манька тут же простила и себя, и Дьявола, достала железный каравай и погрызла, чтобы сделать ему приятное. Выбрала самый толстый ствол, с трудом взобралась на ель, пробиваясь сквозь толстые, переплетенные между собой густые сучья.     
Выбранное ею дерево для обзора оказалось не самым удачным. Шпили высоких деревьев выставлялись то тут то там, и ель в три обхвата, густо увешанная шишками, не доставала и двух третей их высоты. Горизонт открыл не много: она находилась в яме — то синевато-зеленые, то с желта, то серые волны обступали без просвета. Но все же не далеко она заметила оборвавшуюся, чуть ярче освещенную полосу, которая сливалась с общим массивом. 
Манька обрадовалась и этому: быстро слезла и припустила бегом, пока не стемнело. Ветви хлестали по лицу, иглы втыкались в кожу, сучья ранили, цепляясь за одежду, но она не замечала. Такие пустяковые раны не пугали ее, она и к язвам давно привыкла, не жалуясь, как раньше, когда снимала железо.
Не прошло и часа, когда она вдруг обнаружила себя на берегу полноводной реки. Она узнала то место, которое оставила полтора месяца  назад!
Манька не поверила глазам...
Вот осинник и могучий дуб, и три древние березы обступившие его. И заброшенная дорога, которая вилась по берегу Безымянной Реки. Заселенные места здесь заканчивались, Безымянная Река плавно сворачивала к Мутным Топям, в места дикие и безлюдные, а старая дорога оборвалась. Ее уже давно не использовали, разве что местные, в прошлый раз крестьянин, подбросивший ее на телеге до отворота, собирался проверить заготовленный зимою сруб для бани.
Он-то и посоветовал добираться до столицы новой дорогой, которая вела к южной границе, а оттуда, вдоль нее, в цивилизованную часть государства, за перевал горного перешейка. Той самой, по которой она возвращалась назад. Дьявол и тогда был против изменения маршрута, но, выбирая между рекой и дорогой, Манька естественно выбрала второе.
Так она попала в три пятое государство…

За границу ее, вестимо, не пустили. Но с удовольствием раскрыли секрет установленного во дворце порядка приема посетителей, по которому она, не имея рекомендации, попасть к Их Величествам она никак не могла.  Тем более, что лицо ее уже обозначили недостойным и занесли в черный список. Ей даже карту выдали. Приблизительную, сделанную рукой неизвестного разведчика, единственного, который сумел побывать в Манилкиных Землях и вернулся, лишенный памяти только наполовину, а частично отснятую со спутников и самолетов — и тоже разведчиков.

Территория государства, протянувшись от Теплого Моря до Холодного Океана, представляла собой вытянутый, с оплывшими краями овал. Условно его можно было поделить на четыре части по сторонам света. На северо-западе, надежно прикрывая цивилизованную часть государства от холодных циклонов, лежали Неизведанные Горы. С севера к горам примыкали Северные Ледники, а в подножии, со стороны цивилизованной части государства, располагалась Великая Река, собирая в себя талые воды и сходы лавин и селей.   
Манька те горы не видела, но слышала, что крепкие люди, рискнувшие подступиться к ним, или оказывались искалеченными до неузнаваемости, или не возвращались вовсе. Вот уже многие века Неизведанные Горы оставались белым пятном на карте. Про них как будто забыли, и многие не считали территорией. Но там что-то происходило, то долетал пепел, то земля в той стороне вдруг дрожала, и даже самые оголтелые государственные ненавистники признавали: нападать на государство, у которого такой надежный тыл, бесполезно, лучше низвергнуть его из среды его самого. И где-то там, у края Неизведанных Гор начиналась дорога в обход выступающего Горного Перешейка, протянувшегося до южной границы. В одном его месте, ближе к югу, имелось широкое, но все же опасное ущелье, которое соединяло две части государства. Про дорогу узнали заранее, на тот случай, если не найдут Посредницу или она откажется препроводить во дворец коротким путем.
Юго-западная часть государства представляла собой равнинное плато, которое протянулось от южных Горных Склонов, с дорогущими горнолыжными курортами, до подножия Неизведанных Гор, и от Горного Перешейка до Теплого Моря. Горный Перешеек прикрывал цивилизованную часть государства с востока, а ласковое Море обогревало теплыми течениями Гольфстримом с юга. И где-то там, на другом краю земли, располагалась Столица Первопрестольная, и жили самые богатые и знаменитые — особо оберегаемый генофонд нации, и где-то там возвышался дворец Их Величеств.
Цивилизованная часть Маньке казалась почти другим государством, и, наверное, не только она, но любой, кто рискнул перебраться в цивилизованную часть, невольно чувствовал себя преступником. Туда утекали богатства нецивилизованной части государства, будто всегда там лежали: и газ, и нефть, и золото, и алмазы, и прочие ценные элементы периодической таблицы Менделеева, а оттуда происходили все беды с каждым новым Указом. Местных там недолюбливали, считая балластом, которое прикладывалось к природным богатствам, и редко кому удавалось выбиться в люди. Впрочем, и населению цивилизованной части в люди выбиться бывало нелегко, необъяснимыми способностями должен был обладать человек, но Большие Люди было как бы поближе, чем в цивилизованной части государства безмерно гордились. Но пока до Неизведанных Гор было далеко, а до цивилизованной части и того дальше, и она старалась не думать об этом, или успокаивала себя, что если другим как-то удавалось выжить, то, может, и ей повезет.
Восточная часть государства, где добывались богатства и энергоресурсы, о которых местные знали только понаслышке, была так же поделена надвое. С севера от Безымянной Реки лежали Тайга, Мутные Топи, Тундра, Северные Ледники и Зачарованные Горние Земли. Из населения здесь были лишь браконьеры, охотники и старатели, которые добывали из земли и из Тайги богатства. По другую сторону Реки проживало население, которое в цивилизованной части считалось необразованным и нецивилизованным: спивалось, не голосовало, не проявляло должной любви к властям. А уж сколько было вреда от него! Бывало, пробились в Тайгу, а тайги как бы нет, на многие версты токсичная свалка осталась. И не поймать вора: покосившиеся дома как стояли, так и стоят, даже новую баню не сыщешь, и главное, не понять, где столько ядовитых отходов насобирали. Да еще заклеймили, будто не их это отходы.
А в юго-восточной части залегали Манилкины Земли. Горные кряжи их были невысокие, но, поговаривали, если смотреть издалека, испускали они невообразимое сияние, и любой, кто повидал их, лишался рассудка. Проверить, так ли это, не представлялось возможным: Манилкины Земли по большей части находились в частных владениях престолонаследников, а другая считалась заповедным местом и охранялась пуще глаза. Разве что иностранные послы перед переговорами, бывало, издали любовались Манилкиными Землями, и иные, которые в своих государствах таких не имели, сразу соглашались на все условия, будто богатства тех угодий уже лежали у них в кармане. Других же, ни людей, ни зверей, ни прочих заинтересованных туда не пускали, а те, кто соблазнился древними легендами и решился испытать судьбу, обычно тоже возвращались искалеченными до неузнаваемости, но уже по другой причине. Оттого-то эту часть земель знающие и разумеющие часто прозывали Полем Ужаса.
Примечательной самостоятельной частью могли считаться Северные Ледники и Тундровые Топи. Но если Тундровые Топи как-то удалось покорить оленеводам, Северные Ледники пока оставались на карте таким же белым пятном, как и Неизведанные Горы. Что под ними, никто конкретно не знал, то ли океан, то ли материк, но на всякий случай территорию то и дело пытались объявить своей: вывешивали флаги, метили ядерными убойными экскрементами, чтобы отвадить соседей, промышляющих там рыбой, пушниной, китовым жиром и белыми медведями. После ядерных фейерверков ни белых медведей, ни тюленя, ни рыбы, конечно же, не осталось, но цель была достигнута — о Северных Ледниках надолго забыли. Правда, в последнее время пробовали расселить гражданское население — обученных и приспособленных к суровым условиям военных спецназовцев. Но поселения их затирало льдами, а куда девались они сами, осталось загадкой — все таинственным образом исчезли, оставив нетронутой еду и прочие свои пожитки.  И поговаривали, что виной всему Северное сияние, которое сводит человека с ума, вызывая необъяснимую панику, жажду крови или желание совершить суицид, и будто бы бросали они свои дома, бежали прочь и замерзали, становясь лакомством белого медведя. 

Полученным сведениям Манька не обрадовалась. К тому времени она потеряла всякую надежду найти Посредницу; где искать ее, знал только кузнец господин Упыреев, а объяснения его ни в едином разе не привели в нужное место. Бродила она по государству бесцельно, съедая и изнашивая железо. Она уже начала подозревать, что кузнец господин просто Упыреев посмеялся над нею.
Получалось, что без Посредницы с Благодетельницей не свидеться…
Манька долго разглядывала карту, пытаясь разгадать, о какой реке шла речь. Карта оказалась точнее, чем те, которые были в ходу в государстве, тут даже ее деревня была. Так что карте можно было верить. Рек и речушек было пруд пруди. И все они впадали в большую Безымянную Реку, которая брала начало возле гор и делила нецивилизованную часть государства надвое. 
Пока Дьявол сам не ткнул пальцем в Безымянную Реку.
Манька расстроилась: Протяженность реки была в половину государства, и большая часть ее располагалась там, где бывали только охотники и рыбаки. А часть русла лежала в Мутных Топях и Зачарованных Горних Землях.
— Но она может жить где угодно! — всплеснула она руками.
— Думаю, где-то там ее и надо искать, — ответил Дьявол, проведя пальцем вдоль реки и остановив его в том месте, где река прерывалась, обратившись в болото. — В лицо ее никто никогда не видел. Это странно, если она живет среди людей. Или здесь, — он перевел палец еще дальше к Неизведанным Горам, которые лежали на карте белым пятном.
Мутные Топи и Зачарованные Горние Земли...
Соваться в Мутные Топи и Зачарованные Горние Земли было чистым безумием. Как можно идти туда, куда за смертью ходят?!  Они пользовались такой дурной славой, что о них предпочитали не вспоминать на ночь. В тех землях пропало без вести столько народу, что и думать о тех местах было страшно, а от рассказов бывалых по спине пробегали мурашки. 
Не могла Посредница жить среди дремучих лесов и болот!
Нет! Нет, нет и нет!
Но спустя какое-то время Манька уже сомневалась. Если верить карте, то дальше по реке, с южной ее стороны, была еще одна дорога, которая родные ее края не доставала, но вдоль дороги имелись селения, к которым добирались со стороны гор. Кроме того выяснилось, что в тех землях бывали многие — не только пропавшие без вести. И за клюквой туда хаживали, и охотники в тех местах зимовали. Да и сами пропавшие теперь уже вызывали у Маньки подозрение. Не от хорошей жизни уходили без вести пропавшие в Мутные Топи и Зачарованные Горние Земли. Но если не вернулись, значит, шли к Посреднице. И, возможно, им удавалось встретиться с Благодетельницей — и она поднимала их,  да так высоко, что домой не тянуло. Тогда понятно, почему пропавших людей никто не искал, а если спрашивали, (таких было немного), им всегда отвечали ласково и с намеками на тайну великую: «не извольте беспокоиться, нет никаких оснований!»
Пожалуй, попробовать стоило.
Поиск Посредницы решено было возобновить. Конечно, не через лес и болота, а в обход их, или с людьми, которые знали хорошо те места. Бесцельное хождение закончилось, теперь в каждом селении она интересовалась людьми, которые согласились бы стать проводниками. И даже нашла. Но раньше зимы в Мутные топи  и Зачарованные Горние Земли никто сунуться не рисковал, так что подготовиться к походу основательно у нее оставалось достаточно времени. И она решила еще раз повидать господина Упыреева, уже с точной картой государства, чтобы знать наверняка, куда идти, а не мыкаться по лесам и топям.
Домой она возвращалась полная надежд. Оставалось дождаться зимы. 

Солнце стало красным, зависнув над горизонтом крупным огненным шаром. Было еще светло, но тени расползались по земле. Попасть в деревню до темноты не успевали. В прошлый раз, с крестьянином на лошади, до развилки от деревни добирались больше трех часов. Она сразу же решила, что лучше добежит на завтра в полдня, чем застрянет на дороге ночью. В дремучем лесу, когда и волк, и рысь могли запросто ее выследить, оказаться ей не хотелось. Мало ли что не видели: на то они и звери, чтобы хорониться. А здесь местность была открытая. По берегам и с той и с другой стороны раскинулись широкие луга, и пряно пахло свежескошенным сеном, сбитым в высокие стога. Если залезть на один, то никакой зверь не достанет.
Река, мятежная, неистовая, здесь была в четверо уже, чем рядом с ее деревней, но глубже и с быстрым течением, с обрывистыми и крутыми берегами. Обволакивая валуны, торчавшие над поверхностью, безудержный, бушующий поток тащил за собой крупные камни и песок и шумно бился о каменистый берег. Выбрасывая мощные струи и образуя водовороты, вздымаясь на порогах  и разверзаясь водопадом, стремнина бурлила, как кипяток, подмывая верхний глинистый слой и перемешивая его с песчаником, ниже которого выступали скальные породы. А по берегам на угорах стоял красный от спелых ягод малинник, возможно, тот самый, из-за которого она заблудилась.
Получалось, что с вечера она могла себя побаловать, а на продажу с утра набрать свежих ягод. И не только в котелок, но и в корзинку, которую запросто сплела бы за вечер из ивовых прутьев.
Перво-наперво собрали побольше хворосту, чтобы хватило для костра на всю ночь. Дьявол помогал, управились быстро. Лес пилили и вывозили, освобождая место под покосы, оставляя гнить обрубленные сучья. Хвороста вокруг было в достатке. Когда костер развели, Манька взяла один из котелков, радуясь, что на завтра в деревню придет не с пустыми руками. Дьявол остался сторожить костер, пообещав к ее приходу приготовить такой чай, который и сладкий, будто с медом, и душистый, как осеннее яблоко, и нажарить грибов, которые теперь не было нужды беречь. И тут же начал обрывать лепестки цветущего шиповника и выискивать в траве солодку, 
Манька немного помогла ему и оставила его на хозяйстве.
Дьявол, конечно, не думал о ней с такой любовью, как о Помазаннице, но иной раз она понимала, что без него не прошла бы и половину пути. С Дьяволом она чувствовала себя человеком, и каждый день она чему-нибудь да училась. И иногда мысленно представляла, что и ее он любит.
Так, с приподнятым настроением, она углубилась в малинник. Сочная малина таяла во рту. И крепкая, без червоточины. Ягод было так много, что сами падали в котелок. И почти наполнила его, когда заметила, что ушла немного дальше, чем следовало.
С теми же приятными мыслями, она повернула назад. 
Грибы, ягоды, чай — ужин обещал быть царским. Останься она —голодная искала бы, куда преклонить голову. Чтобы окончательно помириться с Дьяволом, вспомнив, что в котомке у нее осталась заначка — неполная коробка с сахаром, Манька решила не поскупиться. К чаю теперь могли себе позволить варенье. Если на завтра продаст малину, сахар она купит.

Как вдруг, раздался треск...

Манька вздрогнула и резко обернулась. Треск был рядом, за спиной — из-за трухлявого ствола, который она только что миновала. Она осторожно привстала на цыпочки, вытягивая шею, с тревогой уставившись на зашевелившуюся массу, которую в подслеповатом, расползающемся под ногами сумраке, она приняла за огромный валун, покрытый комом земли, чуть не наступив на него.   
И неожиданно нос в нос уткнулась в страшную пасть.
Зверь тоже привстал на задние лапы, тревожно втягивая ноздрями воздух и выставив вперед лапы с когтями — пять ножей, с неимоверной чудовищной силой. Глаза у морды, две настороженные блестящие черные пуговицы, уставились на нее.
Зверь оказался огромным!
Вытянутая пасть раскрылась, обнажая клыки…
Манька  оцепенела от страха, не в силах пошевелиться. Руки и ноги отнялись, ледяной ужас пронзил ее до костей. Кровь застыла в венах, язык прилип к гортани — не получилось даже вскрикнуть.
Видимо, медведица тоже не ожидала ее увидеть.
Но сориентировалась она быстрее...
С враждебностью напуганного и потревоженного зверя, она зарычала и решительно шагнула в ее сторону. Махнула лапой, достав вскользь и разодрав рубаху в клочья.
Манька отлетела, сбитая с ног, прокатившись по склону.
Старая с проседью медведица встала на четыре лапы и неспеша потрусила за ней, ломая кусты. Манька сжалась от ужаса, уловив на себе решительно настроенный взгляд. Через силу заставила пошевелиться, отползая назад.
И на мгновение медведица замерла, словно давала шанс напасть первой. Она едва не упустила этот шанс — в отчаянии, покатилась по склону, съезжая на заднем месте к реке, не успев встать на ноги.
Медведица нагнала ее у самого берега…
Ухватила когтями за штанину, зацепившись в ткани, открыла пасть, ткнувшись влажным носом в грудь, угодив в подвязанный платком котелок, который Манька едва успела выставить, как щит. Краем глаза она заметила, что наполовину висит над кручей: вырвав ее из небытия, мысль пришла сама собой, как спасение. Она выпустила котелок, вцепившись в шерсть зверя обеими руками, оттолкнулась ногами, рванув тяжелую тушу на себя и увлекая за собой по мягкой глине и галечнику. Подминая ее по себя, медведица, сорвалась с обрыва — через секунду они оказались в воде.

Их тут же подхватил бурный поток и растащил в разные стороны.
И сразу Манька поняла, что день не ее. Ее потащило бурным течением, засыпая щебнем и песком, кидая на валуны и прижимая ко дну. Водоворот засасывал в себя, утягивая в пучину, она едва успевала глотнуть воздух. И были мгновения, когда ей казалось, что кто-то держит ее над водой, направляя к берегу. Объяснить иначе, как она оказалась на мелководье, она себе не могла. Плавать она умела, но не в этот раз, река тащила ее за собой, как щепку. Выжила она чудом.
С трудом выбравшись на насыпь, она свалилась лицом в сырую глину с песком. Вставать не хотелось — сил у нее не осталось.
От настроения не осталось следа. Вой загнанного зверя рвал грудь, перехватывая дыхание. Наверное, боль единственное, что она могла себе позволить. Река словно вымыла из нее грязь, оставляя лишь горькую правду — и теперь эта жестокая правда жгла ее, словно каленое железо. Зачем, куда она идет? Почему она всю жизнь цепляется за каждого, кто мог бы стать ей хоть какой-то опорой, не спрашивая, нужна ли им? Почему слушает Дьявола и примеривает его на себя, когда он расписывает красоту и совершенный образ мышления Идеальной Женщины? Не такой ли конец готовил он ей? Почему не умерла?!
Лежала она долго. Жизнь медленно возвращалась в одеревеневшее тело.
Она с трудом заставила ползти себя вперед. Это оказалось труднее, чем она себе представляла. Разорванная рубаха и располосованная медведицей штанина не грели, и не хватило сил снять с себя сырую одежду, которая висела на ней лохмотьями. Цепляясь за скальный выступ, она перебралась чуть дальше, где подъем был менее отвесным. Взобралась по склону, вымазавшись в глине с головы до ног, обнаружив, что находится довольно далеко от того места, где оставила свои вещи.
И тут же открыла в изумлении рот, тупо, с недоумением уставившись на реку…   
Вода тащила ее против течения?!
Что же, все время она шла против течения, когда думала, что по течению?! Выходит, Дьявол прав, и вправду она смотрела на реку как-то не так?! Но как такое возможно?
Манька пришла в себя не скоро, но думать она могла и на ходу.
Солнце почти полностью скрылось за алым горизонтом, повсюду разливались прозрачные летние сумерки. У нее оставалось не так много времени, чтобы вернуться, забрать вещи и найти укрытие до ночи.
Быстрая ходьба разогнала кровь по венам. Она почти согрелась, когда добралась до места. И слегка испугалась еще раз, заметив двух медвежат. Они весело катались по поляне, таская пустую коробку из-под сахара, как раз в том месте, где стоял хохочущий Дьявол, наблюдая за ними. 
Маньке стало вдвойне обидно. Сахар она берегла.
Дьявол будто специально издевался над нею, лишив ее разом и возможности заработать, и забрав то, что у нее еще оставалось. А она-то собиралась его угостить! Да, конечно, он мог обедать и ужинать в царских палатах, с Помазанниками. И, наверное, смеялся над нею, когда она пыталась возомнить себе, что он ее друг.
Так стоило ли унижаться?
И пусть идет своей дорогой, а она своей — так лучше для обоих.
Она быстро собрала котомку, затушила костер. Медведица была не одна, и от этого становилась еще опасней. Но от разных людей она слышала, что медведи охраняют свою территорию, и где один медведь, там другой, но в пяти-шести километрах. Нерест закончился, звери должны были уйти от реки. Но, чтобы не столкнуться с этой медведицей еще раз, не мешало перебраться на другой берег. Она побрела по течению, отыскивая переправу.
Но река словно взбесилась… 
И как назло, медвежата  увязались за нею. Брошенные в них камни  только веселили их. Она уже начала беспокоиться, что мать не ищет их и не зовет. Она торопилась. Медведице не составит труда отыскать выводок по запаху. Встречи с медведицей  она не боялась, знала, что кинется в реку прежде, чем страшный зверь успеет подступиться. Но встреча с медведицей не обещала ничего хорошего, стоило вспомнить страшную морду и огромные клыки, ей сразу становилось дурно. 
Дьявол, то ли чувствуя себя виновным, то ли меньше всего думая о ней и тихо радуясь, что сумел навредить, лишив последней радости, примолк. Он изредка чесал затылок и, изображая из себя опростоволосившегося человека, хлопал на себе комаров, которые тучами вились в воздухе. Наблюдая за ним искоса, Манька пожалела, что не достала, когда выплеснула в его сторону чай — всегда до противного чист, и не только в одежде. Ведь чуть не убил ее, и не заставишь держать ответ!
Они прошли довольно далеко.
Прокладывая русло между двумя каменными плитами, река стала чуть спокойнее. Лучшего места, чтобы перебраться на другой берег, она, наверное, вряд ли нашла бы. Но, глядя на беспомощных малышей, Манка уже подумывала вернуться. Без медведицы медвежатам было не выжить, люди здесь появлялись часто. Если пошли за ней, пойдут за другими.
И вдруг она увидела морду над водой…

Манька бросила котомку и посохи, пытаясь рассмотреть, что происходит.
Медведица барахталась недалеко от берега, метрах в двадцати, и тихо ревела, ухватившись за валун. Она тонула, угодив в рыбацкую сеть. Сеть опутала ее тело, а часть висела на морде. Вода заливала ее черный нос, который выставлялся уже изредка. Видимо, старалась протолкнуть голову сквозь шелковые нити, чтобы поднять себя над водой и набрать воздуха. Было заметно, что зверь напуган и выбился из сил. 
Не раздумывая, Манька вытащила нож, крепко сжав его меж зубов. Поднявшись чуть выше, чтобы не отнесло течением, скатилась в воду.   
Заметив ее, медведица забилась в сети сильнее. — и тут же скрылась под водой. Манька с ужасом вспомнила, что именно так утопающие утягивали на дно. Но успокаивать зверя было бесполезно, а отступать поздно. Она нырнула глубже, заплывая со спины.
И промахнулась.
Не позволив приблизиться, бурный поток оттащил ее в сторону, прежде чем она успела ухватиться за сеть.
Второй раз удалось разрезать сеть в двух местах.
Медведица чуть-чуть приподнялась над водой — морда ее теперь была свободной. И неожиданно, то ли поняв, что человек хочет ее спасти, то ли выдохлась, или Дьявол действительно умел что-то объяснить зверю (она не раз замечала, что перед бедой или ворона или сорока обязательно низехонько пролетят над головой и каркнут во все горло), стала смирной. Только кряхтела, обхватив валун лапами, пытаясь воткнуть когти глубже в твердый камень.   
Подплыть на достаточное расстояние и разрезать шелковые нити получилось только с четвертого раза.
Зверь, почувствовав свободу, ушел под воду и вынырнул почти рядом. Медведица плавала много лучше, и Манька в который раз облилась страхом, рассчитывая, что успеет нырнуть и вода отнесет ее подальше. Но зверь сразу развернулся и поплыл к медвежатам, которые скатились по откосу и нерешительно топтались на прибрежной полосе, а Манька из последних сил поплыла к другому берегу.
До противоположного берега было пара сотен метров.
И снова она почувствовала, как ее словно бы несут на руках, не позволяя утонуть. Плавала она хорошо, могла прикинуть, как далеко должна была унести ее стремительная река, и тем более удивилась, выбравшись на пологий подмытый берег — она оказалась почти напротив того места, где вошла в воду. Вода в реке была холодной, она замерзла, а все ее пожитки: спички, топор, сухая одежда — остались там, на другом берегу.
Нетерпеливо дожидаясь, когда медведица уйдет, Манька тихо хлюпала носом, с обидою на выпавшие на ее долю неприятности. Но было что-то мистическое в том, как она сумела пережить столько ужасов. Ей еще больше захотелось пролить слезу, когда она вспомнила, как многообещающе начинался день. Но глаза остались сухими — и только удивление самой себе.
«Глупая, до чего же я глупая», — думала она, понимая тщетность своей цели.  Где-то там виделась ей деревня, и видела она себя то в стогу, то в стороне от остра, возле которого грелись люди чужие, далекие, словно отгородившиеся стеной, а после в своей избушке, которая была как она сама — ее прошлое, настоящее и будущее. И снова не выкатилось ни слезинки, которая бы смыла ее застрявшую и осмысленную боль, ставшую частью ее самой.
А медведица уходить не торопилась…
Она что-то вынюхивала на берегу, копая лапой, переходила с одного места на другое, нюхала воздух, и тихо ревела.
Дьявол присел на валун рядом.
Манька сделала вид, что не заметила его. Другие не видели — вот и она не видит. В душе ее закипала тихая ярость: он не мог не знать, что рядом бродит зверь. Если умел поманить, значит, чувствовал их.
Дьявол тяжело вздохнул, почесал голову, и щелкнул пальцами. Как змеи, со всех сторон к нему стали сползаться сухие сучья, вынесенные на берег при разливах вод. Минуты две он медитировал в позе лотоса. И вдруг хворост занялся взметнувшимся живыми язычками огнем и весело затрещал.
Манька сделала вид, что ее это не касается, и отвернулась.
— Погрейся, — попросил Дьявол.
— Не ходи за мной! — хмуро бросила она.
— Ну, не ради меня, ради себя, — не обиделся Дьявол. — Простынешь ведь.  А твой мужественный поступок, Маня, я обязательно занесу в Летопись Времен, — подкупающе пообещал он. — Куда оно, железо, от тебя денется?
— Отвали! Не хочу тебя видеть, — угрюмо отозвалась Манька, испытывая смятение.
Она всхлипнула. Тепло костра достало ее.
— Неужели мир рухнет, если я буду жить чуть лучше, чем сейчас? — спросила она, не взглянув на Дьявола. — Что я вам сделала, что вы все так ненавидите меня?
— Не умеешь ты стучать в закрытую дверь, — осуждающе покачал Дьявол головой. — Послала ты Благодетеля, а он переступил через голову и снова перед тобой стоит. И хоть гони, хоть не гони. А тебе сказали — разобиделась, гордость показываешь. Зачем же отказываться от того, что даю? Брать надо. И брать, когда не дают. 
— Никто передо мной не стоит, — Манька вытерла нос.
— Тайно стоят, куда бы ни пришла, они всегда перед тобой, — рассмеялся Дьявол. —  Вот нет их, а ты помнишь и снова чувствуешь, как гордо звучит их отверстый голос, который ни разу не слышала в жизни. А кто вспомнил о тебе за это время? А почему они не слышат твой голос, в который ты вложила столько достоинства? Почему в их ушах он звучит как жалкое блеяние овцы?
— Я хочу, чтобы ты ушел, — ответила Манька. — Мой голос — это мой голос. — Он жалкий, убогий, неприятный, но у меня нет другого и он не станет другим. Зато там, где меня не будет, ты сможешь наслаждаться голосами твоих Помазанников хоть вечность.
— Ну, о желании речь не идет, — усмехнулся Дьявол. — Скорее, ты отпускаешь меня, как если бы я был к тебе привязан. Но это не так. Я свободен, как в тот день, когда родился, и ничем не обязан тебе,  тогда как ты многое переосмыслила. Жизнь твоя не наладилась, но свет разогнал иллюзии, и четверть твоей жизни обрела тот цвет, в который я ее окрасил, когда положил ее на тебя.
— Ты положил? — скептически покривилась Манька.
— А кто еще-то? — удивился Дьявол. — Я незримо присутствую в каждом злодеянии, которое творит на земле моя паства. Легионы моих верных слуг обращают мечты ваши в прах и возводят на троны воров и убийц. Я же Бог Нечисти! — напомнил он.
Но Манька Дьявола уже не слышала...
Привстав с камня в смятении и приложив руку козырьком к глазам, она ступила в воду, наблюдая за медведицей, затаив дыхание. Медведица, перестала обнюхивать берег и копать лапой песок, переворачивая камни — она вдруг зацепила лапой ту самую сеть и потянула на себя, вытаскивая ее из воды.
Хоть и порезана была сеть, и порвана, рыбы в ней застряло много.
Манька тупо смотрела на медведей, убедившись, какой лакомый кусок им достался…
Медвежата обнюхали ловушку, пугаясь, когда добыча била хвостом. И тут медведица, совсем как человек, начала показывать им, как бы играясь, как глушить рыбу, как рвать сеть лапами и зубами, а медвежата в это время путались в сети и выбирались из нее, и делили между собой лакомство. А когда рыбы осталось немного, медведица встала на задние лапы и помахала ими, будто звала ее к себе. И сразу же отошла, направившись против течения, зазывая медвежат за собой.
Манька в недоумении смотрела то вслед медведям, то на Дьявола.
Она крепко зажмурилась, ущипнула себя за ухо, открыла глаза, но ничего не изменилось. Медведица с медвежатами уходила неторопливо, исследуя береговую линию. Очевидно, именно ради любимого лакомства она и пришла сюда. 
— Мы умнее, чем думают о нас, — подытожил Дьявол. — Как же ты найдешь Посредницу, если все время идешь в другую сторону? — он задумчиво окинул взглядом даль. — Тебе ведь не в деревню нужно. Кстати, если двигаться вдоль реки, будет перевал, а там  снова цивилизация. А по проторенным дорогам дойдем ли? Там, Маня, хожено-перехожено и не раз доказано, охрана с той стороны у Их Величеств — не подступишься. Если люди не могут похвалиться, что видели их, думаешь, тебе повезет?
— Ну, а как я… Но там же… — Манька была потрясена увиденным. И не могла поверить. — А как же Мутные Топи? — она колебалась. — Кто поведет нас?
— До Мутных Топей дойдем ли? — тяжело вздохнул Дьявол. — Если мы здесь будем искать проводника, он все равно поведет нас этой же дорогой. Проверить мы должны все русло Безымянной Реки, Посредница может жить где угодно. Если мы сделаем это сами, сэкономим время. Сейчас лето, а с проводниками мы пойдем не раньше зимы, — напомнил он. — Если же не найдем ее, проводника можно подыскать и за перевалом. Но наш путь до нее будет короче.
— Значит, по берегу пойдем?
— Тебе решать! Я уже устал ждать, когда закончится наша эпопея, — Дьявол засмеялся. — И сними ты этот груз со своей шеи!
Манька только сейчас заметила, что когда собирала котомку, забыла сунуть в нее котелок. Косынка развернулась, котелок все еще болтался за спиной. 

Так случилось, что после того случая Манька уже не искала общества людей. Велико было государство, благодатная земля лежала от края до края. Лес и река кормили ее бесплатно: грибы, рыба, фрукты, орехи — всего в изобилии. И звери не трогали, даже мошки кусали для острастки. Железо стирало ноги до кости, болели и крошились зубы, отказывала рука, в которой она несла посох, но хорошо ей было.
Сеть подобрали. Она часто на ночь закидывали ее в реку, обнаруживая утром небольшой улов. Печеной в костре рыбой Манька заедала железный каравай, который только после того раза и начал уменьшаться в объеме. Пока однажды сети не оказалось на месте: то ли медведь баловал, то ли течением унесло. Но к тому времени она поднаторела: умела разжечь костер, имея в руках лишь два камня, соорудить на ночь укрытие из веток, в травах разбиралась. Были трава и  соленая, и сладкая, и лечебная. И всегда имели мед про запас.
От добычи медведей тем вечером досталось ей немного. Но ужин они устроили для любого стола на зависть. А после, на сытый желудок, долго не спали: смотрели на желтую луну и рассуждали о путях неисповедимых, но предсказуемых. Например о том, что когда кто идет проторенной дорогой, рискует скорее быть ограбленным, чем тот, кто прокладывает дорогу новую, где разбойник не ждет.
Несколько раз попадались зимовья охотников и старателей, пополняя запасы соли, крупы, одежды. Искали люди золото и не гнушались браконьерством. Обнаруживая мешки с пушниной, Манька снимала высушенные шкуры и выносила их во двор, и все продукты, чтобы на зимовье нечего не осталось, обливала керосином и поджигала, чтобы труды хищной нечисти пропали даром. Оружие приводила в негодность и капкан оставляла у порога, чтобы уж наверняка. И записку хозяину оставляла, что, мол, мы, Зеленый Мир, место ваше знаем, и каждый раз будем наведываться, проверяя взятые под охрану заповедные угодья.
Дьявол, не слишком усердствуя, журил ее, обещая обязательно доложить о вредительстве, куда следует, чтобы ее наказали по всем правилам.
Но сдавалось ей, что будет как раз наоборот: узнает Благодетельница и похвалит за радение флоры и фауны — все-таки лес и звери были государственные. Жалела она зверей и часто вспоминала медведицу, гадая, хотел ли Дьявол ее погубить, или случайно все вышло. Но обернулось все наилучшим образом. И не однажды она пожалела, что столько времени потеряла, пока собирала на себя человеческое железо. 

Вскоре начались селения. Дома лепились друг к другу и с того и с другого, да так близко к воде, что приходилось идти по улицам. Манька расстраивалась, когда видела, как люди беззастенчиво отравляют ее отходами, а потом берут воду для питья и полощут белье.  Наверное, еще так вода в реке становилась мертвой.
На этот раз ее не пугались. Зубы у нее были ровные и белые, и сама она лучилась здоровьем. И криком исходились бабы, когда, вдруг замечали, что она разговаривает с хозяином.
— Теперь их красота моя раздражает! — ворчала она. — Да откуда такие мысли? Им не угодишь!
Она качала головой и шла дальше, замечая, что Дьявол опять исчез. Он возвращался обычно к вечеру, когда она оставалась одна и красавицей себя уже не считала. Красавицей, в его представлении могла, быть только Помазанница.
— Где ты был? — однажды спросила она недовольно.
То, что Дьявол не замечал явного ее преображения, ее обижало. Они столько времени провели вместе,  что уж он-то обязательно должен был заметить, что она не хуже других. Но что с него возьмешь, если ему живые люди мертвецы. Он был не человек, и все человеческое ему было чуждо. Но она чувствовала, что Дьявол в  глубине себя добрый. Если он был Богом и мог на царство помазать, то, наверное, мог бы и ей помочь. Были у нее и новые зубы, и пушистые темные волосы, и бархатная кожа, и золотой песок, который она собрала в реке, когда он показывал, сколько скрыто в земле богатств. Она хитро посмотрела на Дьявола, вспоминая, как днем один из важных людей предложил ей провести с ним вечер.
— Как думаешь, меня замуж можно взять? Вот ты не видел, а я не такая, как Помазанница говорит! 

— Сама ты изменилась, или вода изменила? — уязвил Дьявол. — Кто соблазнился железом? — удивленно раскрыл он глаза. — Неужто нашелся тот, у кого его еще больше? Я бы понял его зависть!
— Неужели ты не можешь принять меня только потому, что на мне железо? — с горечью спросила Манька, до боли сжимая в руке посох. — Но разве железо это я?
Дьявол тяжело вздохнул:
— Ох, Маня, Маня, я не ищу любви, чтобы любить себя! В глазах людей я не больше, чем ты, но я Бог, хотят они того или нет, — проворчал он. — Красота не заменит Истину, а Истина бывает горькой и жестокой. Железо твое — мерзость. И когда смотрю на тебя, вижу Город Крови твоей.
— Где ты видишь кровь? — обиделась Манька.
Нисколько она не хуже тех, которых на все государство славили. Придет во дворец — и увидит Благодетельница, что не только добрая она, но и показать есть что. Откуда Дьяволу знать, что только так и мог бы подняться человек?
Дьявол загадочно улыбнулся.
— Скольким умным и талантливым удается поднять свою мечту? — пожал он плечами. — Единица выходят в люди. Необыкновенные должны быть прелести. Так и должно быть, заслужили! Но у тебя таких нет.
— Чем же заслужили? — рассердилась она.
— Чтобы выйти в люди, не людям надо понравиться, а пастуху. Пастух выбирает пастбище. Что приказал любить, то и будут любить, —  отрезал Дьявол. — А ты свой талант не на пастуха, а на овец прикладываешь, заведомо зная, что пастуху твой талант даром не нужен.
— Но ведь это не справедливо! Это что же, на триста тысяч человек лишь один достоин? — подсчитала Манька в уме. — Быть такого не может! Как будто у нас таланты перевелись…
— По закону нечисти — справедливо! — удовлетворенно хмыкнул Дьявол.  — А ты думала легко стать Помазанником? Недюжие способности надобны: и на голову конкурента наступить, и одежды не запятнать!
Не согласиться Манька не могла.
Не многих в государстве прославляли, раз два и обчелся. И талант тут был ни при чем, но крепость мышц, чтобы в нокаут соперника отправить, крепкий лоб, чтобы дверь вышибить, и язык, который вместо слюны елеем сочился, а иначе ни столицу не завоюешь, ни продюсера себе богатого не найдешь — мало их было. 
— Получается, что у народа выбора нет?
— Ну, выбор есть у каждого. Только так знаю, что нужен человеку и не в мечтах делаю его чистым от крови. И пусть он нищ, и гол, как сокол, он Мой Народ — и нечисть положу перед ним. 
Манька поморщилась: Дьявола опять понесло. То он боготворил свою нечисть, то грозил наказать. 
— Голый сокол — мертвый сокол. Никто и никогда не попросить сделать его нищим. Вот я, нищая, что же в этом хорошего? — поймала она его на слове. — Выбора у человека нет, это иллюзия. Миллионы людей учатся играть, писать, рисуют. Зря учатся, не покажут их. 
Дьявол покачал головой.
— Однажды ты спросишь себя: войду ли я в царство живых или мертвых. И я отвечу, войди в любое, но пусть твое имя станет устрашением злой нечисти, которую я помазал на царство. И если будет, ты войдешь только в одно. Ты счастливее, чем миллионы людей, которым нет до меня дела, а мне до них. Я знаю! – Дьявол добродушно и загадочно улыбнулся. — Выбор есть у каждого, но когда человек бежит вслед иллюзии, он не смотрит по сторонам, чтобы увидеть другие пути.
И порадоваться Манька не могла, и огорчиться. Из слов Дьявола она поняла только то, что ее он, наверное, никогда не полюбит. Но нечисть у него как бы тоже не в чести, а то с чего бы ей становится устрашением?
Нет, не умел он радоваться человеческой радости.

Но окончательно Манька утвердилась в мысли, что Дьявол не умеет быть ни добрым, ни злым, когда на глазах ее он разочаровался в людях. То бишь, в любимой нечисти. Тогда-то она и убедилась, что Дьявол хоть кому запросто  проедет плешь, благословляя и на доброе, и на худое, руководствуясь исключительно своей, какой-то особенной порядочностью.
Оказывается, не только в ее голове его порядочность не укладывалась…
А она-то, было, уже решила, что те, кого он называл нечистью, получив неопровержимые доказательства его материального пришествия и имея перед глазами, поладят с нею! И ведь она только хотела порадовать людей, открывая глаза на истинного Покровителя, отвращая от горестей и скорбей.
Но люди вдруг повели себя странно.

В одном из селений попала она в вертеп разбойников.
То, что это разбойники, она узнала потом, но тогда мысли ее были лишь о то, что наконец-то все у нее наладилось, и жить она теперь будет по-человечески. Она как раз обменяла золотой песок на деньги у одного ростовщика. Она отдала почти даром, но тут уж ничего не поделаешь, оказывается, поднимать с земли богатство в государстве разрешалось не каждому. Тот ростовщик оценил песок чуть дороже остальных. И сразу накупила себе всего: одежду, еду, мыло и полотенца.
А когда проходила мимо трактира, в котором сдавалась комната, вспомнила, что когда-то и у нее были простыни, и спала она не на земле.  И захотелось ей себя побаловать…

Трактир Маньке не понравился сразу — грязный и бедный. Вроде трактир, а еду на стол не подают, кашу хвалят, а кашу не хлебают — и спрашивают, не принесла ли она чего с собой. Манька всю еду и выложила, только живую воду, промочив перед этим горло, сунула обратно в котомку. Но несколько нагловатых парней выхватили бутыль — и пошла она по кругу. А когда дошла до нее, отлила немного воды в котелок, чтобы развести ее после.
«Пусть пьют, — думала она, передавая бутыль дальше — Им тоже надо быть здоровыми!»
Но самый крайний парень за столом, которому вода не досталась, заметив, что у нее осталось немного, стал настраивать против нее остальных.
— Уразумейте, какая грымза к нам подсела! — ткнул он в котелок. — Не делится с честными людьми! — на нее посмотрели неодобрительно и с пристрастием.
Манька и испугалась, и обиделась. Конечно, она в трактирах не бывала — за неимением денег старалась обходить их стороной, но много слышала о них. Люди туда приходили отдохнуть. Она собрала железный скарб и собралась уйти.
Но трактирщики загородили проход.
— На что ты, Маня обиделась? — спросил один из них. — Не стоит так болезненно реагировать на слова, день выдался худой, — объяснил он. — Но несешь ты поганым ртом твоим такое, что всем нам не по себе становиться.  Не смешно нам, а страшно! Да разве можно Дьявола всуе поминать?
И тут трактирщики обступили ее с нездоровым интересом и стали наперебой  просить:
— Растолкуй, может, поймем, как Дьявол замечен был тобою и уважать себя заставил… Так его же как будто в природе не существует! Молитвы наши летели бы и к нему, если бы знать наверняка, что услышаны будем. А ну как не тому Богу молились?
Манька засомневалась. Правильно ли поступает, отказывая в знании необыкновенном? Может, изначально повела себя неправильно и оттого возникло недопонимание?
Пока она сидела за столом, то все пыталась выяснить, видит ли кто Дьявола, и рассказывала про чудесные его способности и любовь, которую испытывает он к людям, обладающим завидным образом мышления. Каким, она так и не разобралась, но вывод напрашивался сам собой: интеллект должен быть особенным. Дьявол ей нравился, после того, как он помог ей устроить себя, чувствовала, что он как бы и ее помазал. И хотелось сделать ему приятное, что-то такое, чтобы и другие его полюбили, а не только она.
Сам факт, что трактирщики славили Ее Величество, был явлением обыденным. Что к ней с неприязнью, не иначе, докатилось радиовещание. Но Манька была уверена, что простая незамысловатая речь вразумления должна были охарактеризовать ее с положительной стороны. Тем человек и отличается от скотины, что думать умеет и носит в сердце жажду узнать многие пути, которые даются ему.
«А если расскажу, — подумала Манька, — может, и они смогут его увидеть?!»
Отмахнувшись от Дьявола, который в это время в ухо шепчет, что, мол, тут, Маня, неладно, ибо нечисть — поворотила она назад, потому как люди, шикнув на Дьявола, который тут же перевел разлад в шутку, повесившись на люстре. «Ничего, ему полезно, пусть повисит!» — усмехнулась Манька, усаживаясь за столом, над которым болтались ноги Дьявола.
И рассказала она про то, как встретился ей Дьявол, как прошли  они много дорог, и сколько испытали, чтобы свидеться с Благодетельницей, которую Дьявол лично помазал на царство.
Когда Манька раскрыла свой секрет, трактирщики всполошились не на шутку.
—  Разве ты Сатана, чтобы смущать наш разум? Ох, накличешь на нас беду!
— Да как же можно накликать, если добрым словом помянула Бога вашего?! — опешила Манька. — Он же прямо перед вами! Вот! — ткнула она в Дьявола, который к тому времени из петли себя вынул. — День и ночь слышу, как любит вас!
— Господь Йеся наш Бог! — возмущенные трактирщики аж раскраснелись от натуги. — Правит Он землею, а ты что же, решила Дьявола усадить?!
—  Да как же правит, если Дьяволу земля отдана?! — рассмеялась Манька. — Вы обманщика поставили над собой, который хороших и честных людей обозвали преступниками. Вот взять, к примеру, Иуду…
Манька была даже рада, что может реабилитировать человека. Она много думала над тем, что сказал ей Дьявол, когда убегали от разъяренной толпы. И понимала, что если бы в государстве славили Иуду,  бежать никуда бы не пришлось.
— Ну, Маня, ты загнула! — перебил Дьявол, не давая ей договорить, соглашаясь с образованными трактирщиками. — Стал бы я называть любящих меня нечистью? Не любят, и правильно делают. Я Бог земли, и пока в земле — нечисть, но Святыми подойдут к Папе Нашему. Земли уже не будет, я ее заберу, но к чему она им? Там главное грехи, в которых может покаяться человек, чтобы быть в чести.
Манька окончательно запуталась.
— Да что же непонятного?! — рассмеялся Дьявол. — Свят человек перед Отцом Небесным, если смог Дьявола на место поставить. Вот Йеся плюнул в меня — и Свят. А с другой стороны, зачем они мне, если на меня войной поднимаются? С радостью откажусь. И пусть она, нечисть, у Папы и Братца Моего, а я здесь. 
— Каждый день говорил, что ты Бог, а как до дела дошло — половик, о который ноги вытирают, — раздраженно бросила Манька.  — Считать себя Богом и быть Богом не одно и то же. Стыдно за тебя!
— Когда вытирают ноги, в половике копится пыль. А что такое пыль? — ничуть не расстроился Дьявол, объясняя свою позицию. — Земля! И так темница моя расширяет пределы. А когда темница -- хоромы, то уже не темница, а золотая клетка с удобствами! — вывернулся он. — Так как же мне не любить нечисть? Радуюсь и ублажаю, чтобы плодилась и размножалась, и жду прибыль, и ставлю в пример, и наказываю, и вставляю палки в колеса…  И вот уже не Бог, а как бы на побегушках. Но ведь никто никогда не скажет, что кара пришла от Йеси или от Папы Нашего, но от Дьявола, — привел он еще один довод в оправдание. — А если наказываю, то опять как бы Бог!
— Ну, знаешь! — раздраженно бросила Манька, пожалев, что вступилась за Дьявола. — Иди и собирай свою пыль! — направилась она к двери.
— Нечистый в тебе сидит! — один из разгневанных трактирщиков выставил против нее крест, отрезая путь к двери. — Исторгаем на тебя проклятие, как велит Матушка, помазанная на царство, и Господь Йеся, воссевший на престоле Отца Небесного!
Манька отшатнулась, попятившись назад. Явная агрессия всегда вызывала у нее чисто человеческое желание бежать. Народу стало еще больше, пока она славила Дьявола, возле них собрались все, кто в это время был в трактире, и никто из слушателей не склонился на ее сторону.
— А-а-а! Видали! Видали! — заорал трактирщик. — Она креста испугалась!
— Так ты же собирался меня ударить! — возмутилась Манька. — Вы что, не слышите меня? Бог Дьявол или не Бог, разобраться надо! Он же всю дорогу только про праведность вашу говорил, светом вас называл!   
— Крепко слово наше, ибо воскрес Йеся, и мы воскреснем, украсив Царствие Божье, которое отдал Отец Сыну своему Единородному, — нараспев протянул один из трактирщиков, перекрестившись. — На что нам твой Дьявол?
— Если воскрес, где же он?! — она еще не теряла надежды просветить непосвященных. — А Дьявол тут! Он любит вас… Я бы от такого Бога никогда не отказалась!
— Нет, вы только поглядите на нее! Какой дух изворотливый!  — один из набыченных трактирщиков, обращаясь к сотоварищам, ткнул в нее пальцем. — Что это за Бог, который с бомжами дружбу водит? Этак любой может из грязи в князи!
— Да как же можно выбирать Бога? — упорствовала Манька. — Он же не товар в магазине!
— Как, как… Обыкновенно! — опять вмешался Дьявол. — У нас, Маня, у нечисти, не прыгают через голову, а только по головам, — порадовался он за власть почитающих. —  И та голова поднимается, у которой лоб крепче и крыша надежнее.
— А как же я?! — упала Манька духом, испугавшись численного превосходства недоброжелателей.
— А ты, Маня, протиснулась пространными путями, необъяснимо и преступно для неискушенных, — осудил ее Дьявол. — И удивительно мне стало, ты или хитрая-прехитрая нечисть, или закона не ведаешь.
—  Ну, вообще-то… это ты ко мне приблудился! — со злостью напомнила она.
Дьявол озадачено почесал макушку. 
— Объявила ты мне войну, — объяснил он. —  Вручил я железо пастухам, как жезл, чтобы правили овцами. А ты ухватила конец и стегнуть себя не даешь. Но ведь ты не пастух! Вижу, не по зубам оно тебе — и разумения нет. 
— А твоя Помазанница с железом на ты! — хмыкнула скептически Манька. — Да она, поди, и не знает, что оно из себя представляет! Они только ковать его умеют, а чтобы самим попробовать… Так за что любишь?
— А им это и ни к чему! Жезл железный — знание о том, как  на человека железо положить, чтобы овцой его сделать. Как же мне Помазанницу не любить, если она работы не оставляет?! Я вот, Бог Нечисти, а где очереди в приемную? Жизни не хватит, чтобы со всеми предстоящими головами аудиенцию согласовать! А ты что делаешь? Прямо ко мне ведешь! И что мне с ними делать? Слезой эту нечисть облить? Так что, вошла ты с черного хода, как разбойник, который за собой ведет разбойников!   
— … А если слова наши ложь, пусть поминутно будем выплевывать жабу из уст наших! — возвышено поклялся один из трактирщиков, не обращая внимания на Дьявола.
Удивляясь мудреным взаимоотношениям Бога Нечисти с нечистью, Манька обескуражено уставилась на трактирщиков, которые окружили ее со всех сторон. И тут у Дьявола было все не по-человечески. Она не ожидала, что Помазанники так воинственно воспримут весть о Боге.
Получалось, что Дьявол как бы и не Бог, раз даже слышать не хотят, а он упорно продолжал считать себя их Богом, одаривая всеми благами. Ведь столько добра для них делал! Наверное, только Дьявол так радовался успехам людей, которые шли по кривой дорожке, поднимаясь в высшие эшелоны, куда попасть могла только самая крепкая нечисть. И иногда люди повторяли за ним слово в слово то, что он только что перед тем сказал. Да другого такого Бога еще поискать! А Дьявол-то, Дьявол — как он мог любить таких людей?! Что же, сам себя обманывал?
— А если  нет, — еще один трактирщик угрожающе встал, опершись грубыми ручищами на столешницу, — то увидишь, как хороша петля, когда приложится на твою шею! Так Господь Наш Йеся, сказавши: «Кто не со Мной, тот срубится и извергнется!», наказывает грешников, которые не Имени Его, ни звания не чтят! А ты исторгнешься с земли и уйдешь к своему Дьяволу в геенну огненную! — пригрозил он кулачищем. — И будет душа твоя прислуживать нам, а мы будем в чести!
— Ведь не имеешь, к чему нам твой Бог? — голос другого трактирщика прозвучал мягко, примирительно. —  Беднее мы разве, чем он? Что он может нам дать?
— Ну, мне он золотой песок дал… И воду живую, — попробовала заступиться Манька за Дьявола, ухватившись за доброжелательный тон. — Как же он уйдет с земли, если в землю заключен, а сам он геенна?!
При словах «золотой песок», трактирщики насторожились. Но опять же, как-то не по-доброму.
— Проклят он Отцом и Спасителем нашим, — теряя терпение пригрозил воинственный трактирщик. — И ты проклята, и золото его…
— Про золото не стоит поминать, мне вот по барабану, чье оно, — испуганно и настоятельно попросил один из его товарищей.
И попросил, обращаясь к Маньке:
— Докажи, что умеет твой Дьявол истязать того, кто живет в мире с Нашим Спасителем, омывшем грехи наши кровью и принявшем их на Себя! Бессилен твой Дьявол против верных рабов и узников Спасителя, —  уверенно заявил он. —  Уповаем, и оттого спасены от происков Дьявола. 
— Это они во мне сомневаются?! — вдруг снизошло на Дьявола озарение. — Это я не умею?!
Он словно не поверил ушам, заглянул трактирщику в глаза. Пощелкал пальцами перед его лицом, постучал по голове. Голова в ответ сначала прогудела, а после из нее послышался перезвон колоколов. Дьявол ненадолго задумался, решая, что с ним делать.
— Скажи им: «Не спасетесь! Не от меня…»
— Как я скажу? Умнее я их разве? — разозлилась Манька. Дьявол, похоже, вредить и что-то доказывать мог только ей.
— Ни о чем тебя попросить нельзя! — расстроился Дьявол, но тут же ухмыльнулся лукаво. — Ведь премилые люди! Да кривду скажи и хорохориться начинай! — подучил он ее. — Ты подняться хочешь?
— Хочу! — ответила Манька честно.
— Тогда как будут они глаза тебе открывать на неправду твою, слушай и примечай, как чисто и складно умеет говорить человек, когда за него говорит Дух Святый, — Дьявол стал серьезным. — Конечно, неправдой опозоримся, но если есть учитель — научись! Где ты еще найдешь таких учителей? А согласишься сразу, подумают, что учить тебя уже нечему — повернутся и уйдут. И останешься, как была, неучем!
Манька с сомнением взглянула на Дьявола. Ни дать, ни взять — опять на поводу идет. Но она действительно не умела ответить трактирщикам по-ученому. Истинно на правильную дорогу ее ставили.   Если она была права, почему же ее никто не услышал? Друг друга трактирщики понимали, пожалуй, даже с полуслова. Все складывалось как нельзя лучше, были у нее деньги, была она лицом пригожая, многому научилась в дороге и могла научиться еще большему.
— Не спасетесь! — сказала Манька взволнованно. — Не от меня…
— Что, не от меня? — в некоторой растерянности переспросил один из трактирных людей. — Она нам угрожает? — обернулся он к сотоварищам.
«Стыд-то какой!» — подумала Манька, краснея.
— Ну, Дьявол сказал: «не спасетесь! Не от меня…» — честно призналась она.
Но не смеялся ли Дьявол…
После оброненной фразы замечательные речи трактирщиков закончились?! Они переглянулись. Добрее трактирщики не стали, скорее, наоборот. Она всегда предчувствовала беду — вот на этот раз стало ей тоскливо.
— У нее что, глюки? — один из них помахал рукой, приветствуя Дьявола. — Привет! — но махал он не в ту сторону.
— Примем к сведению! — Дьявол утер слезу. — Человек слеп!
— Вы можете мне не верить, — в сердцах бросила Манька, —  но я вижу его! 
Она сердито посмотрела на Дьявола: опять он толкнул ее на осмеяние. Дверь была так близко, но так далеко! Один из трактирщиков держал ее крепко. Она уже была готова извиниться и признать какую угодно правоту, лишь бы покинуть негостеприимный трактир.
И тут вдруг голова ее налетела на кулак …

Очнулась — тьма застила глаза. И только когда почувствовала, как болит голова от удара в висок, как штормит от сотрясения и не может встать, Манька сообразила, что выставили ее из трактира. А спустя некоторое время, когда вернулось зрение и осознание самою себя, обнаружила свое тело под забором. Пожитки ей вдогон бросили, а сверху еще железа добавили, так чтобы металлолома на всю жизнь хватило и после смерти осталось. Ноги оказались закованные в кандалы, на цепях за нею тащились чугунные шары — тяжелые, как имена, высеченные на них. Руки и шею заковали в обручи и соединили цепью крест-накрест. Одежду порезали и вываляли в грязи, и забрали деньги.
Но самое страшное — не было у нее живой воды.
Дьявол  сидел рядом и недовольно хмурился. 
— Ну что, Маня, помолились на тебя? — спросил он угрюмо. — Мда-а!
Манька не ответила. Губы ее распухли, один глаз ослеп от крови.
— Вот если бы не дала ты им волю, попустив в сердце свое... —Дьявол прочитал имена на гире, с удивлением заметил: — Тут и мое есть! 
— Уйди! — попросила Манька, едва пошевелив губами. — Я не ходок, мне не сдвинуться с места… Это ты меня так?
— Я бы прокаркал, — по-дружески напомнил он. — Но не могу сказать, что не я, ибо нечисть. Маня, с сознанием у тебя все в порядке, — успокоил Дьявол. — Сознание у человека или есть, или его нет. И не важно, каким Святым Духом слетела крыша, в день Суда ни одно доброе дело не достанется человеку. 
— Знаешь что, нечисти своей рассказывай, а с меня хватит! — взорвалась Манька. — Я по горло сыта твоими сказками! Мало мне было своего железа, — она разревелась, всхлипывая. — У меня ничего не осталось, кроме него… 
— Да разве ж это железо?! Все на виду, и мягкое, будто булка с маком, — в голосе Дьявола прозвучало сожаление и смех. — Сомневаюсь, что оно могло бы так называться!
Он брезгливо отцепил кандалы и наручники, перебросил с руки на руку, будто приценивался. И вдруг легонько надавил обеими руками. Из железа вышел сок. А когда отверз руки, осталось немного. Теперь разбойничье железо уложилось бы в каравай и было рыхлое, как размолотый порошок.
— Вот как быстро я умею ходить по земле! — поучительно похвалился он.
Покачал с сожалением головой.
— А ведь учил, предупреждал, что и мерзость надо уметь делать! — расстроился он.
Испытав зависть, Манька пожалела, что не успела разобрать, как так быстро Дьявол управился с железом. И тут вдруг до нее дошло, что он принял издевательство над нею (или недостаточно качественное издевательство) близко к сердцу и направил гнев не на нее, а на нечисть! Да разве ж можно было показать себя в очах Бога восставшей тварью, недостаточно приготовившейся к восстанию?! Она не поверила глазам. Затаив дыхание, она следила за крещением интересов…

Среди прочего скарба углядел Дьявол веревку с петелькой. Видимо на случай, если тяжело покажется железо. И картежную метку в виде шестерки, как намек, что бьют они Дьявола Большим Человеком, который в Аду его видел. А может, что не в свои сани села и не должно Благодетелям с шестерками разговаривать. Манька и о петельке и не помыслила бы и несла ношу дальше, с нею веревками частенько расплачивались, так что привычно было за плечо кидать.
Но не тут-то было…   
Дьявол не злился, не планировал сжить разбойников со свету. Веревочку он достал, добавил кусок мыла, чтобы споткнувшиеся недолго мучились. Вернулся в трактир, примерив каждому.
Глубокий след оставила примерка в уме их. Но шею дьявольское железо не давило и о кожу не терлось, а ношение было приятным, оставляя немногие достоинства для служения выдающимся Помазанникам. А когда Благодетель затягивал туже, разбойник только радовался, получая нескончаемое блаженство. Но обманывались только разбойники. Людям железо с первого взгляда в глаза бросалось, стали они их обходить стороной.
— Не давит и греет, — мудро заметил Дьявол. — Всякому железу должно быть железным.
— И не страшное, — согласилась Манька.
— Думаешь? — посмеялся он. — Тысячелетняя история твоего государства вот на такое железо наскочила. Реки крови проливали Благодетели, а народу оставались в радость. Рабство — состояние противоестественное, но с петелькой — естественное. 

Карточную метку он прилоботомировал гвоздиком к каждому разбойничьему лбу, доставая до внутренности черепа, явно намекая на остроту своего зрения. Мол, вся нечисть к нему  приколочена и ни одна лбом пяту не достает,  и когда с кем здоровается — не промахивается. Отодвинулся, посмотрел на проделанную работу. Заметив, что железо смотрится криво, вернулся, помял в руках, подправил — и каждому досталась корона в виде тернового венца.
И опять Манька заметила: не сносить разбойникам  корону. Как увенчала головы, всякий сделался как Бог.
— Это терновый венец Сына Божьего, который вышел в люди, как Мученик, — открыл Дьявол свой секрет. — Любой Мессия порадуется такой мессе. Ангелы не изнемогают, справляя литургию Сыну Человеческому, и не умолкнут до скончания дней. И хочется ему быть Благодетелем Благодетелю, что бы все с ним было общее.
— А почему мученики? — не поверила Манька.
— Тут и мудрости не надо, — рассмеялся Дьявол. — Нет такой силы, чтобы заставить истинного Благодетеля думать о ком-то еще, кроме себя, — он постучал себя по лбу: — И не до Истины человеку с Сыном Человеческим, Истина у него здесь! Как же оправдает Иуду, если такой Истины не положили?

С руками и ногами разбойников Дьявол обошелся еще хуже. Руки теперь могли только брать, если отдавать, то в определенное место. Ноги ходили по одной половице, а если кто-то хотел иначе, то сразу отнимались и случалась с ним падучая. Разбойник падал, и поднимали его всем миром. Но, как корона на голове, как веревка на шее, железа разбойники не чувствовали, а только радовались, когда думали и поступали по железу.
— Вот, Манька, мелочь вроде бы, пустячок, а свет ядреный! — залюбовался Дьявол проделанной работой. — Стройная система моего мировоззрения положена в основание, как камень.
— Да откуда свету взяться? — удивлялась Манька, пожалев разбойников. — Им про себя теперь не подумать, не то что про тебя. 
— А вот тут ты не права! — не согласился Дьявол. — Факты бытия и то, что о нем нафантазировали — вещи несовместные. Половица одна, а хочешь на другую — светильником помаши. А светильники страшную силу имеют: тьму открывают, которую светом мнили. И тут уж, хочешь, не хочешь, а о железо споткнешься. А как железо наружу вышло, ну, тебя вряд ли, но я встану во весь рост.
— Не станут они железо есть, — засомневалась Манька.
— Не станут и не надо, — спокойно ответил Дьявол. — Тогда экзорцист с психиатром еще положат.

С тайным злорадством Манька гадала, чем Дьявол так расстроен: или нанесенным оскорблением, отрицающем факт его существования, или железо было некачественное? Ей было приятно думать, что первое. Порядочный Бог обязан был принять насилие над нею, как попытку противиться его божьему велению. Присутствуя при знаменательном событии, когда вершился Дьявольский Суд, с нескрываемой радостью, что наконец кто-то из дорогой его сердцу нечисти вывел Дьявола из себя, обрастала она такими знаниями, от которых захватывало дух.
Но сами по себе знания оказались бесполезными. Они пригодились бы разве что той же нечисти, чтобы использовать против человека, как посох железный. Но теперь она уверилась: всякому железу есть объяснение. «Вот бы мне так уметь!» — позавидовала она, тут же простив Дьявола за подставу.
Одного она не могла понять: почему потянуло в этот трактир? Словно кто на ушко подсказал. Не об этом ли железе говорил господин Упыреев, гадала она. С самого ж начало было ясно, что трактир не настоящий. Ни постояльцев, ни еды — пыль кругом. Сковать железо в надлежащие формы понадобился бы ни один день. Значит, ждали, и не появись она, поймали бы в другом месте. 

— Им бремя Спасителя будет легко! — подытожил Дьявол. — Не на злобу дня, а в назидание каждому пристрою даю имя Господа Йеси.  Гордый был, не соблазнился ни царствами, ни хлебами. Хотел и Раем править, и Ад судить, и чтобы ангелы служили. А я разве против?
— В смысле? — спросила Манька, стараясь ничего не упустить.
— Вот восстал я, и навечно поставил меня Отец над пространной землею. Йеся принес себя в жертву — и наградил Бог воскресением. Но кто как не мертвец мечтал бы о нем? С удовольствием исторгну желающих повторить его подвиг. Если человек при жизни признал, что он мертвец, после смерти не вразумить. В общем, Манька, — пояснил Дьявол пространное высказывание, — на чьем пристрое обозначенное имя, попадут в удел Первенца из мертвых независимо от грехов и праведности. И буду думать, что Отец Мой, Абсолютный Бог, сумеет принять их достойно.
— А если вселенная — земля, то где Абсолютный Бог? — спросила она, радуясь за разбойников. Повезло им: Абсолютный Бог — хоть кто соблазнится!   
— В удивительном месте! — ответил Дьявол с нежностью. — Откуда вся земля вышла.
Он повздыхал, растревоженный воспоминаниями. А после принялся мучить железом ее, укорив, что не послушала добрый совет  бежать от нечисти, обманувшись мыслью, что доброе живое слово сильнее радио.
— Маня, я ценю свое время и собираюсь при жизни узреть твой поединок с Благодетельницей, — строго сказал он. — Вдруг я ошибся и не ту голову помазал? Прикуси удила и жуй! — приказал он, высыпая перед нею опилки разбойничьего железа.
Манька и согласиться не могла, и не согласиться. С одной стороны, ну не с радио же разговоры вела, а с живыми людьми. С другой стороны, дурак человек, если преподносит себя разбойнику на блюде. Радио не молчит, не изнемогает, а мелет и мелет. И была благодарна Дьяволу, что не бросил ее и сделал железо порошком. Оно действительно оказалось не такое забористое, как то, что ковал кузнец господин Упыреев, зубы об разбойничье железо не ломались. И она давилась, но ела. Лучше так, чем тащить его на себе кандалами.

По истечении трех суток Дьявол отошел от обиды и примял железные крошки к караваю. Каравай сразу увеличился в объеме в полтора раза, но так, пожалуй, было даже лучше. Крошка взрыхлила его. Потом напоил ее чаем и сказал, что если будут сидеть на месте, Помазанница ближе не станет. Манька сразу же согласилась — от железа в животе начались жуткие колики. Она живо собрала свой нехитрый скарб и пошла прочь от того селения.
Кончится ли железо, думала она, с опаской поглядывая на Дьявола, если он так легко умеет положить на человека новое? И когда сносит свое, которому разбойничье железо в подметки не годилось.

Что случилось с разбойниками, Манька в точности не знала. По возможности разбойничьи вертепы она обходила стороной, боялась, что не сносить ей железа. Но было ей ни то сон вещий, ни то видение, ни то опять же по радио слышала, будто разбойники те крепко-накрепко зареклись участвовать в дискуссиях с явной крамолой. 
Поначалу, конечно, когда першило в горле или ломило голову, пугались и бегали по докторам. Или молились Спасителю, выясняя мотивы наложенного креста. И тогда Благодетельница, сидевшая у Спасителя одесную на Престоле Славы, проводила с ними долгие заочные задушевные беседы, вразумляя, что добро ее не хуже того, что лежало бы у них в кармане. И что истинно добро их теперь на небе, где ни моль, ни ржа не подъест, и успокаивала, что любоваться им можно сколько влезет. И говорила, что половица половице рознь, а пространный путь ведет к погибели. И как хотят они, чтобы обращались с ними, то так же должны обращаться с нею, не рассматривая другие половицы. И посылала воздушную моральную поддержку на пути служения.
После ее вразумлений, когда вдруг мерещился разбойникам еретик, они уже сразу бежали к Святому Отцу. Уж она-то, Святая Церковь, про то, что творилось там, знала все-все-все. Только так была надежда однажды воскреснуть в виде хоть той же иконы, которая, возможно, даже когда-нибудь станет достоянием. В доказательство у Церкви имелся прах великомучеников, в которых еще теплилось сознание, и то сукровица сочилась из мощей, то слезились кровью пустые глазницы.
Пример был настолько показательным, что маститые разбойники, которые в железе понимали толк, поглядев на товарищей, которым досталось Дьявольское железо, к Маньке долго не подходили близко, посчитав опытным железоведом. С виду она была дура дурой — и вдруг такие загадки, что впору голову сломать. Конечно, когда история позабылась, все вернулось на круги свои. Но к тому времени Манька изменилась, обросла знаниями по железу, и против правил обращалась  с ним безо всякого страха.

А Дьявол, после того, как послания его были объявлены вне закона, чтобы наивные люди не ломали бесхитростные головы и не отвлекались от славословия Идеальной Царицы радиовещания, надолго примолк, замкнувшись в себе. Он долго размышлял, почему так бывает, что те, кого любишь, обычно оказываются упорствующей в неверии последней жестоковыйной свиньей. Ведь холил разбойников, лелеял, направлял. А вот, поди-ка, очернили. Но одно дело обречь на муки Маньку — это святое, это тот самый жертвенный агнец, которого он ложил. Но размножить и высечь на камне его самого, это, простите, вершина безразличия к Богу, под которым ходишь. Ведь каждый Святой Отец учит бояться и чтить имя Бога Нечисти, обращая внимание на тот факт, что все грехи от него и обращаются они к человеку из среды его самого. И что Дьяволом прикрываются все удачные темные делишки, и без Дьявола любой разбойник тут же становится жертвой еще больших злодеев, которые спишут на него все нераскрытые за последние пару десятков лет преступления — даже те, которые были не раскрыты, когда разбойник еще не родился.
Манька его болезненность понимала: предательство бьет по самым больным органам — в сердце и печень. К слову сказать, она к изжоге привыкла, а у Дьявола ни сердца, ни печени, ни мочевого пузыря, одно большое самосознание, но и то жалко. Но, разглядев его человеческие слабости, стала относиться к нему с некоторым пониманием и любовью: больше всего хотел Дьявол быть не просто Богом, а Узретым Богом, что явно противоречило само в себе, учитывая, что Богом его никто не видел.

Дыхание осени с каждым днем становилось заметнее — близился сентябрь. Погода все чаще портилась, часто накрапывал мелкий изматывающий дождь. Ночи стали холодными, а дни прохладными. Трава дала семена и теперь засыхала; на выкошенных лугах поднималась отава. Листья потеряли былую свежесть и огрубели, и нет-нет, да падал на землю то желтый лист, то бурый. Птицы сбивались в стаи, репетируя дальний перелет. Небо и в полдень оставалось белесое, выцветшее, затянутое облаками.
Здесь, вдали от дорог, где не было верстовых столбов, Манька часто разглядывала карту, мерила ее вкривь и вкось, словно путь от возьмет да и станет короче. Теперь она с закрытыми глазами могла бы нарисовать ее. Выводы были неутешительными: если к зиме не найдут Посредницу, Дьяволу и его Помазаннице недолго придется ждать, когда она замерзнет. Места снова пошли дикие и глухие — и никаких следов Посредницы. Пройденное расстояние было невелико: дорогу то и дело преграждали вздымающиеся скалистые пальцевые гребни, которые приходилось обходить стороной или поверху, а после сползать вниз, рискуя сломать шею, или продирались валежниками и буреломами, изрезанными лощинами, с ручьями и небольшими речушками, которые стекались к Безымянной Реке.   
Но все когда-то заканчивается…
«Наконец-то! — подумала Манька, когда Безымянная Река внезапно оборвалась, открывая взору мутную водную гладь ржавых торфяников, затянутых ряской и тиной. На карте это место было таким же белым, как и территории под Неизведанными Горами, Северными Ледниками и Манилкиными Землями, с той лишь разницей, что белое пятно было испещрено черными параллельными черточками.
Далеко зашла, а у болота ни конца, ни края.
Шли наугад, ориентируясь по солнцу и звездам. Первое время использовали плот. На то, чтобы соорудить его, ушло полтора суток, но задержка окупала себя сторицей. С таким комфортом Манька не путешествовала ни до, ни после. Но дальше начались места, где густо нарастал камыш, ситник или кочкарник. На восьмой день плот пришлось бросать, пошли пешком, пробираясь ощупью. Иногда приходилось возвращаться, чтобы искать новую переправу.
Из воды поднимался промозглый вонючий туман, оседая на одежде мелкой моросью, играли и манили светляки, глядя на которые вдруг появлялось странное желание шагнуть навстречу. Спать приходилось  в трясине. Она втыкала посохи глубоко в землю и привязывалась к ним на случай, если вдруг повернется во сне. И не было спасения от гнуса: после укусов обескровленная кожа вздувалась, деревенела, сочилась сукровицей, приманивая новые их полчища. От грязи, проникшей в язвы, началось заражение. Отравленная токсичным ядом плоть гнила. Временами ее одолевала лихорадка, и мир вдруг погружался во тьму. Манька растворялась в этой тьме без остатка, после удивляясь, как смогла удержаться на узеньких, едва прощупываемых мыльно-вязких глинистых тропах. Были моменты, когда ей отчаянно хотелось разом прекратить мучения, шагнув за светляками.
Она уже сомневалась, что когда-нибудь выберется из этих гиблых мест. И только присутствие Дьявола удерживало на краю пропасти. Во-первых, не было страха: он знал о нечисти почти все, и когда неуспокоенный дух болотного утопленника грозил ей, выступал вперед и показывал ту основу, которая стала духу временным телесным пристанищем — то мог быть и куст, и гладь болотной прогалины, и кочка, поросшая травой, и  трухлявая  колода.
«Я бы на твоем месте пугался не призрак еретика с вывалившимися внутренностями, а явное величие тех, кто покарал его», — с насмешкой напоминал он. 
А во-вторых, не могла она позволить себе упасть в грязь лицом перед лицом врага: не оставляя иллюзий, Дьявол добивался капитуляции в здравом уме и твердой памяти, чтобы и умирая не думала, что могла бы возвыситься над нечистью.  Манька недавно поняла, что именно так убивала людей Таинственная Непреодолимая Сила — издалека, без яда, без единого выстрела. И она ненавидела себя, ненавидела жестокий мир, ненавидела железо — и болью отзывалась мысль о Дьяволе,  который волочился за нею с одной лишь мыслью: увидеть, как любимая его нечисть смешала ее с грязью. Он даже не скрывал своего равнодушия, обращая на нее не больше внимания, чем на все, что происходило вокруг.
Но сейчас у нее не осталось сил даже ненавидеть.
Какое ей дело, что будет думать Дьявол и какой еще святостью облачится Благодетельница? У нечисти была своя истина, удобная и прощающая все грехи, которых чем больше, тем лучше.
Ощупью выискивая тропу, пробиралась она вперед, не чувствуя ничего, кроме смертельной усталости. Тело, налитое свинцовой тяжестью, давно не подчинялось ей: хотелось лечь и заснуть навеки. Она забыла, когда спала, когда ступала по твердой земле. Время перестало существовать — осталась только  Топь, которая должна была вскоре стать ей могилой.
Шли двадцать вторые сутки. День клонился к вечеру, солнце зависло у горизонта, подрумянив водную гладь, чистую от камыша, багульника и рогоза.   
Как вдруг…
Точно наваждение, предстал выступающий из топи островок, с несколькими уцелевшими деревьями и мелким подлеском и густыми зарослями клюквы вдоль берега, красные от ягод. Тихо, спокойно было там, и сухо, точно его вырвали из другой жизни и перенесли по волшебству. Солнце посылало прощальные лучи, освещая небольшую поляну с мягкой травой на берегу, безмятежно квакали в высокой траве лягушки.
Манька вздрогнула, тряхнула головой, заподозрив, что у нее снова галлюцинации. Но когда воспаленное сознание прояснилось, стало ясно, что видение не мираж. Остров не таял, очертания его в свете наползающих сумерек стали отчетливее.
Она осмотрелась, пытаясь найти способ перебраться на остров.
Сердце радостно екнуло: чуть левее того места, где она стояла, как выступающая коса, протянулась к нему узкая полоса изумрудной дернины, словно кто-то специально разостлал половик. 
— О! Смотри-ка, добрались, наконец, — оживился Дьявол.
Болото ему было нипочем: он не проваливался, не искал дорогу и даже здесь умудрялся найти удовольствие, когда замечал неизвестно каким ветром принесенный лист. Вдруг представлял его уложенным в произведение искусства, сравнивал с нею, или объявлял письмецом от нечисти, которая якобы посылала ей прощальный привет. Но болотом и он измотался, в последнее время плыл над топью мрачнее тучи.
— Тут, пожалуй, заночуем. В воде по брюхо не больно-то отоспишься. И подкрепиться есть чем, — он мгновенно оказался на островке, набрал на пробу горсть ягод, сунул в рот, смакуя раздавленную мякоть.
Манька следила за Дьяволом с вожделением. И всем своим существом потянулась она к этому островку, внезапно почувствовав прилив сил и желание жить.  До зимы оставалось недолго — месяц, два, три. Остров был невелик, но она не сомневалась, что протянет и выберется из этого гиблого места. На огонь всегда наберет камыш, на еду лягушек наловит, а то поймает в заводи рыбу.
Манька примерилась к полоске дернины. Пожалуй, она могла бы до нее дотянуться, до берега оставалось не больше двадцати шагов. Дьявол тоже заметил тропу. Спустился, попрыгал на ней невесомым телом. Дернина качнулась, в обе стороны покатилась волна.
Заметив волну, Манька насторожилась — зыбун!
— Ох, земля не земля, но уж больно разбавленная, — засомневался Дьявол.
Манька замерла, прислушиваясь к себе. Берег был так близко, не больше двадцати шагов, но сотканный из корневищ коврик мог не выдержать. Желание и сомнение боролись между собою. Еще немного, и она ляжет и заснет, чтобы не проснуться — ей нужен был отдых.
— Когда кругом муть — и манилово путь! — тут же поменял Дьявол точку зрения. — Болото оно в любом месте болото, и оттого зыбкая сия трясина более того доказывает, какими заботливыми руками ее воздвигли, — он постоял, наблюдая за нею. — Ну, ты думай, а я, пожалуй, вздремну, что-то я устал.
Он вернулся на остров, выбрал место посуше, привалился к стволу, с блаженством вытянул ноги, накрылся плащом и громко захрапел. У Маньки сразу отяжелели веки, глаза стали слипаться, а сознание снова оказалось на грани бытия и небытия, как будто кто-то положил на голову руку и крепко придавил. И снова ее одолела лихорадка, в глазах все поплыло. Манька крепко сжала зубы, успокаивая сердцебиение и отгоняя туман.
«Господи, но почему нет ни одной мысли, что можно, а что нельзя?!» – с тоской подумала она. Всю жизнь она цеплялась за такие тропки,  радовалась им, а они не из болота вели, а кружили по болоту, обращая мечты ее в дым. Она вдруг с отчетливой ясностью постигла суть своих мытарств: жизнь ее была, как это болото, из которого не могла выбраться. И дело было не в болоте, а в том, что она не могла переступить там, где не боялись другие. «Не садись не в свои сани!» — вспомнились слова господина Упыреева. А где они — ее сани? Где преклонить голову, чтобы пережить оставшиеся дни проклятой жизни?
Но она не привыкла отступать — где-то внутри ее зрела уверенность, что дернина выдержит. Двадцать шагов, она ясно представляла их. Она уже много раз ползла по такой трясине, но тогда посох доставал до дна. 
— Страшно, но надо попробовать, — призналась она. — Я не могу, сил больше нет. Если не промыть раны, я так и так копыта отброшу.
Дьявол приподнял голову, взглянул с прищуром.
— Мы, Маня, я и моя нечисть, конечно, приняли бы правильное решение. Но не всякое правильное решение правильно для одних и для других. На твоем месте я бы вспомнил народную мудрость. Но смотри сама! — посоветовал он. — Безрассудный поступок, или мудрый — время определяет, — он потянулся. 
«Больно как!» — с тоской подумала Манька, не в силах отвести от дернины глаз.
— Кто нее рискует, тот не пьет шампанское… Мне никогда не везло, — невесело отозвалась она. — Там, где господину Упырееву зеленый свет, я спотыкалась.
— Тебе не угодишь! — перевернувшись на другой бок, упрекнул Дьявол, как обычно упрекали те, кто подбивал на разорение. Он бросил взгляд на заросли осота и ряски, простертые до клюквенных зарослей. — Болото — оно посередине, нет у него берега! — он начхательски махнул рукой.
Дьявол поет, добра не жди, но не было сил сопротивляться соблазну. Она прощупала под собой почву, проверяя тропу, но та вела в другую сторону. Постучав посохом по дернине, закрепила загнутый конец за что-то твердое в земле. Если в болоте не бывает пристаней, какая разница, потом или сейчас? Ухватилась за сухой ствол тонкой березки, подергав его, с замиранием сердца вытянула ногу из жидкой грязи. Почти растянувшись в шпагате, поставила ее на траву-мураву.
Дернина прогнулась под ногой, но выдержала. 
Положение у нее было незавидное: сама она теперь была не там и не там — нога едва достала до края. И все железо на спине давило в хлябь. Она растерялась, пожалев, что не перекинула сначала котомку. Потерять железо было не жалко, да только потерять его было нельзя, оно само обнаруживалось на ней, когда внезапно становилось худо. Дьявол учил обращаться с ним, но уроки пропали даром — а могла бы сначала железом проверить.
Она оперлась на ногу, навалившись на дернину всем телом.
Хилая опора прогнулась, обнажая корень. Понимая, что посох обязательно вернется, оперлась на него, вытаскивая из густой каши вторую ногу. Резко оттолкнулась и ступила на дернину полностью. Чуть покачнулась назад, но удержалась. Обмирая от страха, сделала еще один шаг.
И вдруг Манька почувствовала, как почва уходит из-под ног…
Дернина разъехалась в стороны, открывая жидкий кисель из воды и ила. Она по грудь ухнула в бездну, застряв в тяжелой каше. Ужас объял. Не жизнь, нет, смерть все время стояла рядом и манила туда, где она уже не могла ничего изменить! Костлявая взмахнула косой, заглядывая в лицо. Навстречу с громким урчанием поднялся болотный газ, отбрасывая ее еще дальше от тропы, разрывая в клочья остатки зеленого коврика.
С отчаянием, с протестующим молчаливым криком уходила она из жизни…
Время замедлилось.
Секунда стала минутой, воздух — густой и плотный…
И вдруг Манька увидела, как на расстоянии вытянутой руки ударился о воду конец железного посоха, медленно погружаясь в ил. Другим концом он все еще цеплялся за корягу, опутанную корнями березы, которую вывернул болотный газ. Коряга качалась, удерживаясь на гнилом отростке некогда бокового корня, но не оторвалась, а вывернулась еще больше.
Она едва не упустила этот шанс…
Проталкивая руку вперед сквозь резиновый воздух, нащупала конец посоха. Едва достав его пальцами, изо всех сил рванулась вперед, не двигая ногами. Схватила — и медленно-медленно начала подтягивать себя к тропе.
Ноги увязали накрепко, каша засасывала вниз и не выпускала обратно, как когда в долгие дожди на дороге без усилий ступаешь на дно, но иной оставляет сапог, когда не хватает сил поднять глину, налипшую на подошвы и голенища. Она чувствовала, как пот катится с нее градом, застилая глаза. Огромный заплечный мешок, туго набитый железом, как камень, привязанный к шее утопленника, не давал приподнять себя. Каждое движение вздымало смерть, забирая последние остатки сил и надежды, каждый вздох давался с трудом. 
Коряга хрустнула и начала сползать вниз…
Манька оледенела всем телом, перестала дышать — не было никого, кто мог бы вытащить ее. Всю жизнь она тонула, и кто помог хоть раз? Ступила — и ухнула, ступила — и ухнула — последняя надежда тонула вместе с ней.
И вдруг, она увидела Дьявола…
Он стоял на тропе, наступив на корягу ногой.
У нее не было иллюзий, наверное, он наслаждался ее беспомощностью. Именно так заказной убивец смотрел бы на свою жертву, когда не получает удовольствия от ужаса, но и жалости в нем нет. Манька смотрела на его ногу, как на игру своего воображения, в котором видела только насмешку. И, наверное, удивилась, почему Дьявол еще здесь.
— На кривую дорожку спешим? — заглядывая в лицо, будто надеялся увидеть там честный ответ, пробормотал он. — Мда-а, не тянешь ты на Радиоведущую! Полета нет, одни поползновения. Это какой головой надо думать, чтобы болотом соблазниться? — укорил он ее. — Маня, там где шампанское, тебя не будет! Семь раз отмерил и ошибся, если вслед нечисти побежал.
Голос Дьявола привел ее в чувство. Положение у нее было незавидное. Посох перестал тонуть и теперь торчал, как крепкий сук. Она не хотела, чтобы Дьявол ушел, но как просить, если искал ей только смерти?
— Завидуешь Помазаннице моей? — Дьявол сцепил руки на чреслах, равнодушно взирая сверху. — Так ведь голова у нее правильно устроена, — осуждающе покачал он головой. — Оттого болото ей — золотая жила. А ты… Да когда солома в люди выводила?!
Манька сделала отчаянную попытку: крепко ухватила за посох — будь что будет! — всем телом рванулась вперед, качнувшись в сторону тропы. Чуть чуть-чуть приподнялась над жижей, вдохнув полной грудью.
— Кто из твоей нечисти помолился за меня, что стоишь по колено в грязи? — прохрипела она.
И не удержалась, сдавленная тяжелой грязью со всех сторон.
Но теперь она держалась за посох крепко, зажав конец подмышками. Снова приподняла голову, глотнув воздуха.   
Дьявол раздумывал.
— Тривиальный вопрос, кто будет думать о тебе? Разве что постскриптум нечисти: а почему не ей досталось лицезреть ужас на твоем лице, — он тяжело вздохнул. — М-да, даже здесь, посреди болота, которое стало явью, не умом думаешь, а искусом богатющего наследства, собранного на небесах, — осудил он. — Нарисованное-то надежнее. Сидишь, бывало, чешешь репу — ба, здесь поминки, да бог с ними, зато там именины, — и все как-то легче.
Он сунул руки в карман плаща, зябко поежившись, взглянул тоскливо на потускневшее солнце.
— Ведь дел у меня, а мы какую-то бабу найти не можем, — холодно бросил он. — Тут твоя эпопея началась. Вот оно, место, которое определили тебе Благодетели. Дрыгай лапками, не дрыгай, не молоко, маслом не станет. Покорись, Маня, судьбе своей. Или  обоснуй, чем тебя болото не устраивает.
— Отвали! — выплюнула она грязь.
А ведь ее здесь нашли, в Мутных Топях…
Манька содрогнулась: второй раз точно смерти не избежать! Словно черная пелена упала с глаз, когда вспомнила наступившую пустоту в своей памяти, когда оборвалась жизнь, в которой не осталось светлой надежды. И она вдруг почувствовала, что потеряла здесь что-то, без чего жить не могла — и хотела вспомнить, а на ум только кузнец господин Упыреев приходит. И вновь, как каждую ночь в сараюшке, она почувствовала, как сдавила ее холодная безжалостная боль. Та, от которой она бежала — боль одиночества, боль безысходности, боль обреченности.
Ей отчаянно захотелось уйти на дно, чтобы не помнить ядовитых насмешек, не искать помощи у тех, кто топил ее. Она была одна. Даже Дьявол, которому четыре месяца пыталась доказать, что и в горе и в радости умеет остаться человеком, все так же считал ее мерзостью. Что бы она ни говорила, что бы ни думала, какой бы гордой ни была, он не замечал ее, не смотрел в ее сторону, не искал достоинства, то и дело напоминая, что о ней говорят Благодетели.
И на мгновение она ослабила хватку…
Но лишь на мгновение: рядом был Бог Нечисти, который ждал, когда страшная правда выйдет наружу и слова господина Упыреева станут пророчеством. Еще одна победа, которую назовут победой добра над злом. Что бы она здесь ни потеряла, она не стала бы искать, а господин Упыреев — подано ей не нужен!
— Иди! Иди своей дорогой! Оставь меня! — в сердцах бросила она и сорвалась на крик, выдавливая боль: — Что, корягу пожалел? Скажи, отцеплюсь! Тебе от нее какая польза? — захлебываясь, выплюнула с ненавистью: — Мне никто не нужен! И ты не нужен! Никто из твоей нечисти тебя не видит, тебя нет, я тебя сама придумала!
Каждый вздох тянул ее вниз, и дно было так далеко, что даже газы, которые лежали где-то там, не могли пробраться на поверхность сквозь толщу перемешанных масс. Видно остров образовался на месте нанесенного течением песка на развороте подводного русла, а здесь он заканчивался обрывом.
— А к кому твои речи, если нет никого? — Дьявол с недоумением развел руками, оглядываясь.
Крепко сжимая посох, Манька переставляла одну руку за другой, медленно, но уверенно: если Дьявол уйдет, может быть, успеет. На мгновение она усомнилась: вся надежда теперь была только на него — без Дьявола коряга не могла не оторваться, удерживаясь лишь на тонком прогнившем отростке.   
— Страшно тебе? — вкрадчиво спросил он, чему-то улыбаясь.
Страшно было — да, но меньше, чем стыд за не доведенное до конца дело и за долги свои. И с горечью вспомнила, как мечтала отплатить за железо, прощаясь с господином Упыреевым.
Прав он оказался, не дошла она…
Отчаяние сдавило грудь. Но уходить из жизни с такой памятью не хотелось.
— Не твое дело! — ответила Манька дрогнувшим голосом.
И взыграла тайная радость: наконец, рука нащупала твердую почву. До спасения было еще далеко, но робкая надежда коснулась сознания.
— И болото тебе нипочем, удивила! — мирно проворчал Дьявол. — Я все понять пытаюсь, или умнее захотела стать, или потерпеть до смерти сил не хватило? Чего не жилось-то? Была бы как все, убогая да бездарная.
Но Маньке было не до Дьявола. Она прикусила губу, царапая ногтями землю, выискивая хоть что-то, за что могла зацепиться: корягу, корень, камень. Оставалось самое сложное — вытянуть себя из болота. Руки скользили по размякшей глине, а торф крошился  и продавливался. Но она перекинула через тропу вязанку с посохами и топориком, избавившись от части своей ноши, и железные обутки легко продавливали себе выступ, чтобы опереться — успеет! 
Дьявол укоризненно покачал головой.
— Радиоведущую я сам помазал на престол града стольного, а ты как есть вредитель Помазаннице моей. Не доказать ли ты решила свое совершенство? Да могу ли я поменять ее, умницу, красавицу, птицу высокого полета, на  всеми презираемую и гонимую оборванку? Пьет она, Маня, чаи и кофеи из стран тридевятых и тридесятых, носит парчу и меха, и платья, сшитые мастерами заморскими, каменьями драгоценными украшается, спит на простынях их тончайшего шелка в палатах белокаменных. А слова высокими материями проговаривает, — он строго взирал на ее грязную голову. — Приземленная ты, Манька, поди, болото для тебя как есть все государство? Ведь не имеешь, что делать мне с тобой, образованному Богу, понимающему толк во всех искусствах? — он осуждающе покачал головой. — Кто ты, чтобы пугать ее? Железо собралась напоказ выставить… Так у нее, Маня, миллионы в железо закованные ходят, — он брезгливо поморщился, нависнув бесплотным телом. — Так что ты там доказать-то хотела? Слушаю тебя! 
Наверное, он уже поставил на ней крест, но Маньке было не до обидных речей. Она выдавливала для ступни опору в скользкой мыльной земле, которую оставила так глупо. Груз давил ее вниз, но сильная натренированная рука держала посох крепко. И она тянула себя, тянула к той спасительной коряге, на которой стоял Дьявол.
И вдруг болото ослабило хватку, медленно отпуская. Частицы тяжелого ила и глины опустились в нижний слой, давая ей выскользнуть. Теперь она могла расшатывать себя, как расшатывают сапог, застрявший в глине, запуская под него воздух, чтоб не создать при отрыве вакуум.
Наконец, ей удалось немного приподнять себя над тропой.
Надо же, еще один скрытый в глубине корень протянул ей опору, которая торчала, как гнилой зуб, но не шаталась, чуть прогнувшись, когда она уперлась на него коленом. Тело ее все еще болтались где-то там, о чем она даже боялась подумать, представляя, какая муть и ужас внизу под нею. Последний рывок, не последний — смерть промахнулась. Теперь ей требовалось собрать все ее силы.
— А ну вас всех! Нету в вас человека… И ты не человек! — выкрикнула она. Она  улыбнулась открыто и смело, обнажив беззубые десны, красные, воспаленные, израненные железом, будто стояла перед Благодетельницей. — Смерти хотели? Только смерть разная бывает! Докажи, что на моем месте Помазанница смотрелась бы не убого! 
Дьявол, прослушав пламенную речь, покачал головой и сдержанно рассмеялся.
— Мои Помазанники по болотам не шастают.  И в горе и в радости найдут оконце, чтобы силой мысли обречь овец на адское пламя, — он нахмурился недовольно: —  Удивляюсь я тебе, это ж сколько зависти в уме!
— Да, наверное, зависть, — Манька позволила себе отдохнуть, не сумев скрыть злую обиду. — А я не человек? Все имеют право ходить по земле твердо! Я хочу жить, не оглядываясь.
— Ой-ей-ей, Помазанники миром правят, а ты с огородом не управилась, — Дьявол скептически ухмыльнулся.
— Так ведь и правят, чтобы не управилась. Навоз дороже урожая, — брезгливо бросила Манька. — Я личину вашу давно поняла. Да только и я не лыком шита. Доберусь я до твоей Помазанницы!
— Нет у тебя шансов против лома! — осудил Дьявол.
— А я доберусь! — пригрозила она.
Дьявол помолчал. И вдруг твердый взгляд его стал азартным, а в глубине черных глаз загорелся далекий свет, словно загорелась в темном небе голубая звезда.
Он улыбнулся про себя:
— Вот что думаю, поднесу-ка я Их Величествам подарок… — почесал он лоб, наморщив его. — Вроде как сунули в пекло, но  ведь ума не хватит рассмотреть. А мне… — он на мгновение задумался, покачивая головой. — Что мне? Грех не подсобить. Кому как не мне знать, что имеет оно некоторую пространность? — взглянул на нее, обращаясь уже к ней с упреком: — Должен же кто-то поучить бессовестные твои зенки уму-разуму! Подвиг Благодетеля народу в радость, и наука всякому Городу Крови.
— При чем тут пекло? Житья от вас нет! — зло процедила Манька, с торжеством обхватив корень в земле.
— А вот это ты зря! Все так думают, не желая пекло образумить, — Дьявол вдруг сменил гнев на милость, протянул руку. — Хочешь не хочешь, а когда железо подняла, побороться с ним решила.
Манька лишь скривилась, бросив на протянутую руку  уничижающий взгляд. Она уже держалась крепко, вгоняя посох глубже, чтобы не соскользнул, колено ее упиралось в корни, скрытые под землей. Поднатужилась, силилась завалиться на тропу всем телом.
Против воли Дьявол взял за шиворот, втащил и усадил на твердую землю, пристроившись рядом. Крепко обнял за плечо, с прищуром примериваясь к расстоянию, которое она поборола.
— Надо же, и болото тебе нипочем! — рассмеялся он.
Манька смотрела в ту же сторону с ужасом и радостью. В том месте, где она боролась за свою жизнь, топь стала грязной и густой, и поднимались кверху пузыри, словно в глубине дышало чудовище. Только сейчас она почувствовала, как слабеют руки, становятся ватными ноги, а продрогшее тело сводит судорогой. Болото ее больше не манило ее глухой безотчетной тоской. И не манил остров, теперь она без сожаления могла оставить его, и вряд ли вспомнила бы, даже если утонет. 
И она вдруг растерялась. Только Дьявол мог управлять временем. А разве не Дьявол был все это время рядом? Она шла за ним, не думая, что на сотни верст ни одного живого существа, а кругом трясина, топь, и каждый шаг может оказаться последним. Но почему он издевался над ней? Почему не скажет: «Пусть говорят, а ты не верь!» — и она простила бы ему все зло в мире — но он не говорил. А вдруг ждал и не верил, что сможет? Наверное, Благодетельнице тоже было нелегко подняться  над всеми. Значит, было, за что ее любить, а что сделала она?
— Не надо, — бросила она отрывисто, дернув плечом. 
— Обычно народец не слишком пеклу рад, особенно когда определился не в том направлении, — вздохнул Дьявол, убирая руку. — Да только время не течет в три конца, когда его в два проскочили: в Бытие, согласно законному пришествию, и в Небытие, когда сказал себе «азм есть!» и понял, что везде лучше, где Дьявола нет, — он задумался, подбирая слова. — Ведь больно тебе, знаю. Чего ради терпишь, если в сараюшке твоей боль была другая?
— Так то не физическая! — прямодушно ответила Манька. —Язвы тела болят, но зарастают, а если болит душа, жить больно. Там у меня надежды нет, а здесь она есть.
— Это не души боль, а сознания, — поправил Дьявол. — Помнишь, я говорил про мудреца. Он учил: кто собирает, отнимая у души своей, тот собирает для других, и благами его будут пресыщаться другие. Твоя душа расстроится, если узнает, что ты по миру ищешь добро, которое она отняла.
— Я ни у кого ничего не отбираю, — с обидой ответила Манька. — И как моя душа могла что-то отнять у меня? Нет, — она покачала головой. — Не я у себя отнимаю. Но прежде, как увидит меня человек, он уже имеет представление. Я просто почувствовала однажды, что все, что обо мне думают, я знаю. Не могу объяснить как — это внутри меня, будто я слышу голос. А потом внезапно поняла, что не только я его слышу, люди становятся глухими и слепыми и я уже ничего не могу ни показать, ни объяснить, ни доказать. «Что ищете ее, вот она я, Спасительница Ваша!» — говорит твоя Помазанница, а где она? Ее нет! — она покачала головой: — Люди уходят, но не к ней же, дошли до первого человека, и пусть он хуже, но он им не в тягость. А если не послушались голоса, к ним обязательно придут и заставят сделать так, как голос приказал.
— А ты не ошибаешься? — хитро прищурился Дьявол.
— Ну, хорошо, — согласилась Манька. — Пусть я придумала. Тогда почему люди придумывает небылицы? Почему бы не сказать, что не устраивает моя работа или я сама? А они говорят, что есть те, кто хочет иметь с ними дело, но только если меня не будет. Приходят! — уверенно кивнула она. — И убивают моих собак, и пускают сплетни.
— По большому счету, тот, кто раздает деньги, должен проверить человека на предмет благонадежности. Проверили, засомневались, выставили, — усмехнулся Дьявол. — А чтобы совесть успокоить, придумывают. 
— Нет, — Манька в сомнении покачала головой. — В других местах порядка тоже нет. Взять, к примеру, налоговую. Пришла я, выстояла четыре часа. И подошла, наконец, моя очередь, а инспектор говорит: «Приказ у меня, только одно предприятие могу принять». Еще час отстояла. И второй инспектор говорит; «Уточненную декларацию принять не могу, ее только через ЭСО».  Я говорю: «Тогда я через почту пошлю». А они в ответ: «Не уложитесь в десять дней — оштрафуем!» И стояла я еще три часа. А сколько денег взяли! Но ведь я не одна, людей там было больше сотни. И все понимают: сделать ничего нельзя — так приказал голос. Так разве ж не в Благодетелях дело?
— А это, Маня, выявляется слабое звено, — Дьявол смочил в воде платок и подал ей. — Вот пошел человек жаловаться — и все, разжаловали, неблагонадежен, не имеет должного смирения.
— Но я-то заранее знаю, что случиться, и я боюсь, — призналась Манька. — Но то, что я чувствую, все равно происходит. Значит, кто-то есть. Я бы не расстраивалась, но где взять помощь в таком деле, которое люди делают сообща? Почему за ту же плату человек изводит мои материалы, и радуется, что сделал меня нищей, а другому честно отрабатывает ее?
— Ох, Манька, — тяжело вздохнул Дьявол. — Не стану скрывать, враг твой намертво к тебе приколочен. Так человек проклятый уходит из жизни. Барахтайся, не барахтайся, а поле занято. Соль делает землю безводной пустыней, и соль твоя — мерзость передо мной.
— Какая еще соль?
— Твое железо, имя ему — Кровь! Выпить ее — страшная сила нужна человеку. Помню, были люди в стародавние времена, которые в огне не горели и в воде не тонули, — ударился Дьявол в воспоминания. — Могли и над временем себя поставить. И Земля Моя до сего дня не отпускает их, говорит: «Как живого-то хоронить?» Так ведь и черти им рады, — рассмеялся он. — Скучна, говорят, жизнь без грешника, который не способен рог измерить, в очередь к ним стоят. И не знаю, как извести народ сей, — Дьявол безнадежно и расстроено махнул рукой. — А как предлагаю пожить в другом месте, просят показать Рай, который был бы не на земле устроен. А как покажу, если не вхож к Батюшке Моему? А ну как ты из их числа?
— Я не геройствую, я просто пытаюсь что-то изменить. И если для этого надо лезть в пекло, пусть будет так, ну, согреюсь, — невесело пошутила Манька.
— Ладно, доведу до пекла, посмотрю, чем это мне обернется, — тяжело вздохнув, согласился Дьявол. — Спешить-то нам все равно некуда, твой конец за мой не заскочит. А если заскочит, Бытие с Небытием поменяются, и тут не только мне, но и Абсолюту голову снесет. — он потрепал ее по грязным и мокрым волосам:  — И будет у вселенной новая Манькина голова!
Манька размышляла. Сегодня она снова простила Дьявола, а он как будто не замечает, что сердце ее щемит от нежности и теплые чувства рвутся наружу, наворачиваясь слезой благодарности.
— Что, Абсолютный Бог не захочет стать Бытием? – грустно усмехнулась она. — Мне кажется, люди обрадуются. Тебя они за Бога не считают.
— Абсолютный Бог всегда Бытие, —  осудил Дьявол. — В Нем столько возможностей, что до сего дня не перестаю черпать вдохновение. Вся земля взята от Него, и все, о чем бы ни попросил, даст мне. Абсолютный Бог — Душа моя, и Дух Мой лежит на Нем. Сочувствую всякому, кто устремил к Нему ноги. Я не рукотворное творение, но даже я не всегда могу с Ним поладить. И нет-нет, мы обмениваемся между собой воинами Света и Тьмы.
— Ну, ты, конечно же, с воинами Света, впереди, на белом коне… — усмехнулась она.
— Нет, — не согласился Дьявол. — Я с воинством Тьмы и исподтишка. Потому и тренирую бойцов, не обращаясь к ним напрямую. Зомбирую, чтобы не остановились, когда Абсолютный Бог предстанет пред ними. А если вдруг про меня спросит, участие мое не подтвердилось бы ни прямыми уликами, ни косвенными. К чему мне ссориться с Душою? И бегут от меня люди, и третируют Батюшку, и поднимают новую землю, расширяя мои вселенские пределы. Хочу, — доверительно поведал он, хитро прищуриваясь, — чтобы земля стала такой же огромной, как Бездна. 
— Это как?!
— Ты и так нас с Абсолютом рассмотришь, и так — и все равно будет не по-твоему, — Дьявол поднялся, протягивая ей руку.
Манька невольно позавидовала — никакая зараза к нему не пристает. Был Дьявол чист, как будто и не сидел в грязи по пояс. А ей бы не помешало помыться. Вдруг пришла на ум баня, таз горячей воды и березовый веник — сразу стало теплее, страх отступил.
— Хватай руку, а то свалишься, как отрок, который заснул над мутью и перед всем миром выпал замертво из окна. И даже апостол Павлик не смог объяснить этот феномен. А он, знаешь ли, грамоты имел при себе и каждый день вчитывался в произведения мудрецов, расшифровывая иногда умнее, чем сам мудрец. Пришлось пригласить на освободившуюся вакансию другого отрока. Вот как иногда бывает полезно разобраться с мутью.
Манька еще раздумывала, принять помощь или нет.
—  Но зачем же ты меня позвал на эту обманку? — укорила она его. — Почему не предупредил, что опасно?
— Я же Бог Нечисти, с какой стати мне объяснять, что кругом болото, в котором утонули две глубокие реки? Человек должен сам уметь принять мудрое решение, имея перед глазами только факты. Сам! А ты разве своим путем следовала? Что бы я ни сказал, ты винила бы меня, что упустила шанс и не ступила на эту зеленую полоску. Но к чему мне брать на себя такую ответственность?
— Ну…
Манька задумалась, чувствуя себя виноватой. Сказать в свое оправдание было нечего — да и надо ли? Век живи  — век учись.
— Так всегда бывает, когда болезнь позади, ты уже над болезнью, — спокойно констатировал Дьявол.
Она молча кивнула.
И вдруг Манька почувствовала, что кто-то (или что-то) схватил ее за ноги и рванул вниз. Она едва успела схватиться за посох, чтобы не съехать по мыльной глине обратно в топь, испустила испуганный вопль, рванувшись к Дьяволу.
Тот, кто тянул ее вниз, держал крепко.
Но теперь и Дьявол тянул ее на себя, не уступая по силе. Манька почувствовала, что сейчас ее разорвут.
— А-а-а! — заорала она что есть мочи. Сообразив, что Дьявол хотя бы тащит ее на белый свет, ухватилась за него рукой, другой выдернула посох и начала пробивать того, кто прятался в грязной каше. — Отцепись! — взвыла она. — Отцепись, болотная тварь!
Сильно ударить не получалось, болотное месиво смягчало удары. Но все же посох был железным, и вместо того, чтобы убраться, тот, кто тащил ее вниз, вынырнул.
Манька оторопела, застыв с открытым ртом…
Уж на этот-то раз у нее точно глюки!

Это была грязная, — хотя, что с нее взять, она и сама была не чище — женщина-старушка. С крючковатым носом, с печальными вороватыми глазками, в волосах застряла тина и ряска.
Она поправила смятое посохом лицо, рассматривая ее прищурено секунду другую, и вдруг удивление ее сменилось радостью. Она прижала ладони к сердцу, протягивая руки в ее сторону, и начала причитать сладеньким голосочком:
— Манечка, доченька, вернулась! О-хо-хо! Дождалась дитятко ненаглядное! Ой, что-то не рассмотрю я... — прослезилась она от умиления. — Нырни поглубже, дай полюбоваться! Ведь все глазоньки выплакала, дожидаючись!  Вот-вот, подумала еще, должна уж Манечка вернуться! Куда она еще с железом-то пойдет?! — глаза ее засветились теплотой, будто и впрямь дождалась кровиночку, и спохватилась, засуетившись: — Что ж мы на пороге-то? Пойдем домой, пойдем скорее! — поманила она в болото.
И ступила в него, будто по лестнице спускалась, и не в болото, а в светелку. На мгновение даже показалось, что нет никакой топи. Манька разинула рот еще шире, не в силах отвести от болотного чуда глаз.
— Куда пойдем? — растерялась она, пытаясь избавиться от наваждения. 
Женщина в болоте чувствовала себя как рыба в воде, и не тонула, и не искала опоры. Она вдруг оказалась на поверхности и посеменила к ней, пытливо заглядывая в глаза, оказавшись чуть впереди Дьявола. Попыталась схватить, но Манька выставила посох, не подпуская женщину, пока Дьявол, с непередаваемым зубовным скрежетом ощеренной ухмылки, помогал ей выбраться из грязи и толкал впереди себя. На лице его отразилась не меньшая радость, словно он тоже мечтал встретиться с болотной обитательницей.
— Куды, куды… Туды! — с едким намеком подразнила женщина, ткнув крючковатым пальцем  на топь. — Не за тем ли пришла?
Сказала она это таким тоном, что Манька вдруг почувствовала, что у нее как будто и выбора-то нет. Тело вдруг объяло странным огнем желания бежать за болотной ведьмой, как то, что поманило ее на зыбкую полоску трясины, но теперь она уловила его и смотрела как бы со стороны, напомнив себе, что за этим последует. 
— Ты меня, надеюсь, поминала?! — в голосе снова прозвучала необыкновенная теплота. — Я все глазоньки просмотрела, тебя высматривая!
— Ага, щас! — с испугом бросила Манька, не доверяя себе. 
Она осторожно шагала за Дьяволом и придерживала посох, чтобы вдарить болотной ведьме, если сунется. Не было у нее родственников, хоть и чувствовала она обратное: были, и желала она этого всем своим сердцем, и мерещилось, что ждут ее и готовят сундуки богатые, чтобы возместить все невзгоды и лишения. А среди них снова господин Упыреев!
Тьфу, тряхнула она головой, отгоняя еще одно наваждение.   
Тропа шла в обход острова и вдруг резко свернула. Она оказалась на твердой земле. Островок был небольшой, но относительно сухой.
Краска залила ей лицо, когда Дьявол развернулся и, как умел только он, одним лишь взглядом, объявил ее горем луковым. Дура, да такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Ей даже в голову не пришло пройти чуть вперед и проверить, куда тропа ведет. Так же молча она виновато потупилась, поблагодарив Дьявола нахлынувшими чувствами раскаяния.
Женщина добралась быстрее: уселась на пенек, заложив ногу за ногу, оперевшись на сук. Еще и приоделась. Яркая рубаха с широкими рукавами, цветистый сарафан до пят, передник, уложенная венцом коса, цветастая тонкая шаль, наброшенная на плечи. Теперь она была чистой и опрятной, даже помолодела, скинув несколько десятков лет. Ни дать ни взять — радушная хозяюшка.
— Да ты что, али не признала? — искренне удивилась она. И строго, будто отчитывала, укорила: — Манюшка, долг платежом красен! Не хорошо так-то с людьми, которые, матери — не матери, а все одно — подаяние твое на лобном месте! — покачала она с осуждением головой.   
— Какой долг? — еще больше изумилась Манька.
— Обыкновенный! — всплеснула женщина руками. — Да не я ли сотворила твою местами светлую голову?!
В уме началась такая каша, точно взбунтовались все извилины сразу. Не переставая таращиться на приятную женщину, Манька перевела взгляд на Дьявола. Он с такой лучезарностью улыбался старушенции, что казалось, светился изнутри. И заулыбался еще приветливее, будто это ему она набивалась в матери, а он был чрезвычайно рад.
— Ну, вот кабы смотрела на Господи Упыреева памятью своей, да разве ж искала бы в нем человека? — пожал Дьявол плечами. — А молитвы на Господи Упыреева, разве ж не свет? Ядерный свет, озаряющий изнутри!
— Это как? — разинула Манька рот.
— Раем своим ты ей обязана, — Дьявол загнулся в глубоком поклоне, пытаясь облобызать болотной ведьме ручку, но она его, похоже, не замечала. — Матушка, родимая, мудрость сердечной чакры! — он прослезился от умиления, громко высморкавшись.
— Да как ты… Да кто тебе… — задохнулась Манька, дико вращая глазами.  — Да вы тут все…
— Ой, Маня, да ты никак белены объелась? — начала сердиться женщина.   — Будь на моем месте другая, так и не знала бы, что имя твое в земле лежит! А я подобрала, и за землей твоей присматривала. Вы ж мне как родные, люблю тебя голубушку, кабы знала как! Смирение твое — лучшая награда, а для души — светлая радость. Да разве ж не приму тебя! 
— Маня, тебе в этом болоте маленько места отвели, — отряхиваясь от грязи, пояснил Дьявол, недовольный тем, что ведьма не удостоила его взаимностью. — Тут все обычно аршин-два имеют, больше не положено. Ты еще маленькая была, так тебе и аршина не требовалось, но теперь, — он окинул ее приценивающимся взглядом, — можешь претендовать на побольшую территориальную единицу в болотном измерении. Маня, не гневи мудрое свое начало!
— Дьявол! Да кто она такая?! — воскликнула Манька в изумлении. 
Она срыгнула болотную жижу, отплевываясь, посмотрев хмуро исподлобья. Хоть и спас ее, но что с того, беды на этом не закончились. Какая-то хитро-мудрая баба, распинаясь в удивительной полюбовности, тащит ее на смерть, а Дьявол распинается перед ней — аж, тошно!
— Про кикимор слышала когда-нибудь? Это она и есть, собственным личиком! — в знак приветствия Дьявол снова почтительно поклонился. — Такое очаровательно милое существо не каждый день встретишь!
— Кикимора?! — опешила Манька. — Но… Они что же, существуют?!
— Я, Маня, тоже не существую. И железа такого на свете нет, которое из человека силу пьет. Экранируйся, авось  поможет, — серьезно посоветовал он. — Можно еще крест на себе поставить, чтобы нечисть не мерещилась, а только святые в гости приходили. 
Манька проглотила подкативший к горлу ком.
Ну да, а как разобрать, кто нечисть, а кто святой? Взять того же господина Упыреева: по виду святой, а копни глубже — нечисть. Не устоять человеку против Силы, которая может и в болоте жить, и по небу летать, и драконы ее слушаются. Даже вода у нее была особенная, которую простому человеку пить нельзя.
И опять она обиделась на Дьявола, вспомнив, что именно он помазал Радиоведущую на престол. А чем так приглянулась-то? Что есть у Помазанницы, чего нет у нее? Да разве не натянула бы на себя корону? Или не высыпалась на шелковых простынях? И чаями с кофеями не подавилась бы. И парчовые платья на ней вызывали бы не меньшее изумление. Воду испоганила, это правда — гордилась собой, но, пожалуй, это все, чем смогла вернуть долг.
Вспомнив про колодец, Манька вспомнила и то, что именно Дьявол, хоть и изображал убитого горем Бога Нечисти, паства которого лишилась исключительно нужного и важного источника, посоветовал живую воду разводить обычной водой. И зверей отводил, и с разбойниками разобрался, и с голоду не давал помереть. И опять, в который раз на дню, простила его: тоже, поди, к славе всеобщей Благодетельницы пристроиться хочет — ну что с него возьмешь?
А ее, значит, в болото?!
Манька хмуро глянула на Дьявола, соображая, за кого он на этот раз. Подтрунивать он мог только над нею. От его священного трепета женщину ни в холод, ни жар не бросало: сидела на пеньке, покачивала ногой — с ухмылочкой, точно застала ее за неблаговидным занятием. Ни о чем таком ведьма, скорее всего, не думала и не сказала, но чувствовала она себя именно так — неловко и уличено. 
— Мне ваше болото на фиг не надо! —  угрюмо ответила она. — Топитесь в нем сами!
— Что ты, что ты! Да ты посмотри, какое богатство кругом!
Кикимора приветливо взмахнула руками, возбужденно привстала. И неожиданно сместилась, не сделав ни единого шага. Казалось, она стоит прямо перед лицом и опять в глаза заглядывает. И точно — рай! Глаза застил, выйдя из среды ее самой, ум стал чужим, отзываясь на каждое слово болотной ведьмы сладкой ноющей болью.
— Счастья своего не ведаешь! Болотный ил, что навоз, самое удобреньице! — продолжала женщина хвалиться. — Жила ты без пользы, а ведь и ты свою цену имеешь!
— Да, Манька, удобрение из тебя получится знатное! — поддакнул Дьявол. —  Она у меня лучом света в Царстве Тьмы числится. Что ни слово, то чистый мед! И слушать приятно, и сделать. Кому как не ей доверил бы растление молодого поколения?
— Кто-то на удобрение, а кому удобрение… — уязвлено проворчала Манька, не зная как себя с ведьмой вести. 
А Кикимора вдруг снова оказалась рядом, раздавшись в размерах и закрыв собой Дьявола.
— Замесила я тесто, — она игриво подмигнула. В тот же миг в болоте что-то ухнуло и пошло пузырями. — А поднялось как! Стану кормить пирогами досыта, согревать зимами долгими, сказки сказывать ночами темными, в глазоньки глядючи, — заговором произнесла она. — Что окошечки они в юдоль голубушки моей, славной царствующей племянницы. Чтобы как закручиниться душа твоя, а я тут как тут. Погляжу — и отпустит кручинушка. Так ведь и ты, Манюшка, между нами! И успокоится душа твоя…
Теперь в умилении прослезилась она, а Маньке вдруг показалось, что ее и впрямь гладят по волосам. Навалились усталость, в глазах потемнело, мир отошел на задний план, как бывало, когда она вела разговор с Дьяволом. Она даже услышала, как где-то поют колыбельную, но далеко-далеко. И словно птица с подрезанными крыльями, нестерпимо заныла душа, поманив за ведьмой в болото. На мгновение ей показалось, что Кикимора ее обняла, и с ужасом заметила, что стоит на краю у самой трясины.
— Племянница, значит. Что ж она  в болоте-то Вас держит? Места во дворце не нашлось? — язвительно уколола Манька, отступив вглубь от края. — Вы меня с кем-то спутали, я ни к вам шла, мы просто мимо проходили. Так что оставьте вашу матерность.
— Я больше, чем мать, — пожурила Кикимора. — Помню, кинула она коробок, да промахнулась. Вот как сейчас, зацепился он за корягу, — устало махнула она рукой. — Ох, горюшко, горе! Умыкнули из-под носа. Да разве ж за всеми углядишь? Ну, кто старое помянет… Теперь-то все на место встанет! Да что же, голуба моя, пора нам! Ждут нас…
Слова у нее и вправду были медовые. И все-то знает. И про то, что в болоте нашли, и про житье-бытье, еще Благодетельницу приплела.  Женщина легко парила над болотом и манила за собой, как болотные светляки. И на мгновение Маньке снова показалось, что ее правда ждут, точно она была уже где-то там, куда манила Кикимора и смеющиеся голоса. 
Манька до боли сжала кулаки, отгоняя видения и заставляя себя смотреть на топь, которая смешалась с видением, ускользая из памяти. 
— Все вы врете! — разозлилась она. — Ни одна мать дитя на смерть не бросит!
Кикимора всплеснула руками:
— Да кому как не ей знать, где была бы, как у Христа за пазухой?! Ведь мать! Вот ты, наверное, думаешь, добра не пожелала… Да нешто без добра избавляла бы кровиночку от злобы людской? А куда ей деваться-то? Я ж говорю, не жилец она была. Ни родственников, ни души, так, пьянь подзаборная. Кому такая обуза нужна? Ты ведь, Маня, вся в мать. За душой у тебя срамота и убогость. Ты по людям себя ровняешь, а того не понимаешь, что деревней проклинали тебя. Стало быть, и ты не жилец. А я добрая, — Кикимора тяжело вздохнула. — Сердобольная я. Места себе не нахожу, пока вы там, а я тут, — смахнула она слезу. — Вы ж мне все как один — в радость! 
Манька слушала Кикимору как во сне. В душе ее все перевернулось и застыло. Всякое она думала, когда гадала, куда подевались ее родители, кто сотворил с нею такое зло и почему она оказалась на болоте, где нашли ее случайные люди. Думала, может, ищут ее, а она однажды объявится родителям, и будут они жить-поживать, добра наживать. Ей и в голову не могло прийти, что родная мать просто-напросто решила ее утопить. Будто от котенка избавлялась, спихнув на эту... 
В глазах у нее потемнело, а в сердце резанула такая боль, что едва вздохнула.
— Вот свою племянницу и пускайте на удобрение! — мрачно выдавила она.
— Да нешто бунт задумала? — всполошилась старушенция. —  Ты это брось! — погрозила она пальцем, надвигаясь, как туча.
Манька отступила, разглядывая женщину в страхе.
Заметив ее страх, женщина мгновенно переменилась, став ласковой и добродушной, будто были они сто лет знакомы. И снова защемило сердце от ее голоса.
— Знаю, все знаю, — махнула она. — Никто не приветил, слова ласкового не сказал. Ну так, отмучилась! Нешто я пирогами попрекну? Кто худое обо мне сказал?
— Ну-ну, было бы кому, — протянула Манька в растерянности.
— Да не я ли пекусь о земле твоей, выстилая путь Благодетельницы нашей шелковой муравушкой?! Ведь забот у нее — во! — резанула она себя по горлу, начиная сердиться. Ехидная ухмылочка сделалась наглой. — Служба твоя зачтется душе твоей — быть ей в чести! Не упрямься, — посоветовала она. — От судьбы еще никто не убежал — здесь твое место! Пойдем, и постель готова и пироги дожидаются!  — вздохнула она, позевывая и навевая сон.
Манька едва разлепила веки. Дьявол хлопал ее по щекам, приводя в чувство. И снова увидела Кикимору, которая вовсе не желала спать, она стояла неподалеку и следила за нею — свысока, уверенная, наглая.
— Племянница ее — птица высокого полета, — вставил Дьявол. — Ты ей во как нужна! — резанул он себя по горлу ладонью.
— А я тут при чем?
— Ну как же, а кто войну объявил? А если правда за тобой, так и прощай непререкаемый авторитет? — рассудил Дьявол. — Так ведь и душа волком взвоет. Не приучена Благодетельница наша  свято-троицким монастырем жить, монастырь тебе был предназначен. Так что, соглашайся, Маня, — хорошо там, где тебя нет!
Выходит, на роду ей написали гнить в болоте, пока Благодетельница парчи изнашивает?! Вот куда заманивал ее господин Упыреев!
И Дьявол туда же!
Она сверлила женщину взглядом, сообразив, что сидеть ей на здесь до скончания века. Прилипчиво-убогая болотная тварь настроилась решительно. Может, послушаться и утопиться? Вон как нахально себя ведет, почесывая играючи языком, да все приветливой лаской. А в каждом слове яду, как у сотни гадюк не наберется. Один шаг — и утянет на дно. Ведьме болото, что птице небо, а для нее самая что ни на есть грязь, в которую сдохнуть ходят.
— Отвалите от меня! — выставила Манька посох. — Давись, тварь бессовестная, грязью сама!
Кикимора отскочила, заламывая руки для мольбы, и в мгновение каким-то образом оказалась за спиной, так что Манька едва успела повернуться лицом. И вместо мольбы голос ее прозвучал спокойно и уверено, в то время как улыбчивое лицо все еще продолжало привечать в топь.
—  Вот увидишь, благо я! Ни горя у меня, ни мук! — приказным тоном прикрикнула она. — Отведай моей стряпни, пока добром прошу! — она зло прищурилась.
— Маня, да ты хоть понимаешь, сколько людей тут лежит? — испугался Дьявол. — Мужики здоровые, бабы семижильные, детушки малые!
— Ты хочешь, чтобы и я тут гнила?! — опешила Манька.
— Я, Маня, столько на свете прожила, в уме не поместится, — разоткровенничалась Кикимора. Она надвинулась, раздавшись вширь и ввысь: — Все вы у меня смирненькие да ласковые!
— Ага, лежат, пузыри пускают… — хихикнул Дьявол.
Манька только сейчас сообразила, что так и не разглядела лицо Кикиморы. Оно было то старым, то молодым, а то вдруг странно знакомым, словно из давно забытых снов. Но ядом ее она была сыта по горло. 
— Пошла прочь! — Манька приготовилась ударить посохом, если Кикимора попробует тащить ее насильно.
Но Кикимора уже стояла впереди, в другом месте.
И вдруг подскочила, ткнув толстым длинным шилом.
Манька лишь разворачивалась, чтобы встретиться лицом к лицу, и едва успела подставить руку, чтобы скосить удар. Шило воткнулось в ладонь, пришпилив ее к бедру, ушло в бок, воткнувшись в пах. Острая боль резанула до самого предплечья и в кость, заглушая боль сердца. Из раны потекла кровь.
— Ох ты! — метнулся насмерть перепуганный Дьявол. — О, череп и кости! — он запнулся на полуслове, вздрогнул и побледнел, когда Кикимора проскочила сквозь него.
Заметив, что Манька наставила на Кикимору посох, закричал еще громче:
— Фу! Фу! Железом железо не засучишь! Фу!
Манька выдернула шило. Через Дьявола, как в потустороннем зеркале, старушенция выглядела расплывчато, блатная краска с нее сошла, обеспечивая превосходную видимость ядовитой засветившейся сердцевины в голове, чуть выше переносицы. 
Что произошло дальше, Манька объяснить не могла…
Кикимора изловчилась, наставив второе шило, и она развернулась, отбив удар одной рукой, а второй всадила шило подгнившей ведьме прямо в лоб, где видела зеленоватую туманность.

А Дьявол прилепился и не противно ему с Манькой идти. С ним тоже мало кто разговаривает. Все такие умные, что учить их уже нечему. И она малообразованная - и стала для него той отдушиной, куда он складывал свои рассуждения. Радио он, конечно, слушал, ему положено, но он слушает все каналы сразу, не особо загружаясь.
— Ох, мать,  опять о тебе речь ведут! — бывало, подмигнет ей.
— И что говорят? — нахмурится она.
— Пока мы с тобой грязь месим, на гора выдано сто двадцать миллиард тонн черного золота, — порадуется Дьявол. — И десять триллионов тонн золота голубого. Чудо, как жизнь в государстве хороша!
— Рада за нечисть, — пробубнит Манька, тяжело вздыхая. — Вот кабы вместо золота совесть из земли добывали!
— Помазанникам ли стыдиться мощи своей? — стыдит ее Дьявол. — А тебе бы не помешала наготу прикрыть.
— Дьявол, на свою наготу посмотри, — обижалась Манька. — Моя при мне, а твоя на виду!
Манька никак не могла в толк взять, почему Дьявол, называя себя Богом Нечисти, не может приструнить свою нечисть, но мысли старалась держать при себе. У каждого были свои недостатки, у Дьявола их было еще больше, но чашу весов с его недостатками и брюзжанием уже давно перевесили добрые дела, которыми спасал ее от неминуемой гибели. И она старалась прощать ему и то, что не видит в ней человека, и не умеет сделать столько, сколько хвастался. Ну не мог и не мог! Зато не раз свел беду на нет бессмертный бедолага, видел дальше собственного носа, погода его слушалась, звери его понимали.
После болота на дорогу не вернулись. Селения остались далеко к югу. Но так даже лучше: обид меньше. В дома ее пускали редко, слухи о ней разлетелись по всем весям, что идет как тать на Идеальную Женщину, и ведь непонятно зачем, но ясно — не с добрыми намерениями. И просила Царица всех радиопередач, Страж Отечества и Матушка государства, защиты и содействия у простого люда.
Отказать простой люд никак не мог.
Во-первых, права не имел. Во-вторых, оказанную честь желал оправдать каждый. А в-третьих — вознаграждение. Но тут промашка вышла — ловить болезную себе дороже, язвы многих отпугнули. И куда сдать, чтобы получить обещанную награду? Государственные органы не могли понять, о чем ведут речь, приволакивая опутанную веревками полуживую плененную в отделение. Прямого указания на арест не поступало, а порядок есть порядок, и после недолгого расследования, тьфу, тьфу, тьфу, ее отпускали с миром.
К счастью, про Кикимору пока не поминали. На болоте тетка Благодетельницы жила одиноко, и, возможно, не хватились еще. А возможно, расследование велось специальными органами, которые в свои дела простые органы не посвящали. И получалось, радио одно говорит, а на деле другое выходит.
Обижалась Манька, но понимания не ждала.
Узнай она, что прется к ней невесть кто, неизвестно до чего бы сама додумалась. Но перегибать палку все же не стоило. Разве никто кроме нее Ее Величеству челом не бил? И она была народом. А нужда вылезла как раз в виду гонения от обозначенного лица. В каждый разговор Радиоведущая встревала, в каждую щель пролазила, в каждом деле умела поставить клин.
Истинно, где двое или трое собрались, там она посреди них. 
И так все извратит тайными речами, что жить тошно!
Сама Благодетельница к простому разговору непривычная была. Мало кто мог похвалиться, что слушал ее речи явно, а только тайно. Но то и вызывало недоумение: как она со всеми разговаривает, если вслух ни слова не произносит?
Заведет, бывало, Манька речь о высоких материях, о которых от Дьявола наслушалась, про Дьявола, про приключения свои, но не успеет рта раскрыть, а Радиоведущая тут как тут! «Бессовестно  врет! — обличит по радио. — Гоните в шею! Да откуда ей знать про материи?!» Мужу в ум зудит: «Посягает на место святой жены твоей, детей сиротами оставить хочет!» О жене пригорюнится: «Останешься вдовушкой-то при живом муже! Помянешь после материю нерадостно! Да не я ли государством управляю? Мне ли знать, откуда беды у нас?!»
И смотрит человек на Маньку, как на бедственность свою, одна радиоволна, отверзающая правду. А Манька понять не может, отчего у людей голова такая страшная становиться.
Дьявол объяснял это так:
— Как сказал мудрец: «Нечисть высиживает змеиные яйца и ткет паутину, а кто поест яиц тех — умрет, а если раздавит, — выползет ехидна». Встал человек к тебе лицом к лицу, а в это время радио заработало — и поступает, как голос тайный велит. И где у него голова? А если головы нет, разве жив человек? Взят в плен и не увидит земли своей. 
— Плюнув в меня, человек не место жительства поменял, — грустила Манька. — Утром выйдет — и вот она земля.
— Он не моей земли не увидят, а своей. А это, знаешь ли, однажды сильно его опечалит!
— В здоровом теле — здоровый дух. Это на мне живого места нет, — с сомнением качала Манька головой. — Это я своей земли не увижу.
— Здоровое тело не спасет от беззакония, — успокаивал Дьявол. — Если полонили человека, он уже не Сын Божий, а раб Сынов Человеческих. Рабу положено иметь здоровое тело. А как соберется на волю, тут его и скрутит железо.
— Люди умеют думать, всяк ищет где лучше, где надежнее, — не соглашалась она. — Просто я ничего не могу им дать. Будь на моем месте Благодетельница, вели бы себя по-другому.
— Вол не станет бодать хозяина, — морщился Дьявол. — Даже если вырвался, когда занесли над ним нож, побежит не на волю, а в стоило. Так человек, у которого вера: он не станет искать другие пути и любой инакомыслящий для него враг, ибо веру разрушает. Но у нас с тобой времени нет прививать людям чувство большой беды. Воскреси человека, а он на завтра оглянется и снова умрет. Но что тебе до народа, уж не мечтаешь ли пастырем стать? — он сурово сводил брови. 
— Я не о себе. Ведь нигде правды нет, тут и там несправедливость, и вдруг начинают доказывать, что без Благодетельницы жизни не будет. Ну не дураки ли?
Манька надолго задумывалась.
— Но не дураки, — соглашалась она. — Я дура.
— Беспрецедентный случай, — осуждающе соглашался Дьявол. — Ты, Маня, еще тот фрукт!
— Я даже хуже, — казнилась она. — Иду к Благодетельнице, убив ее тетку.
— Не бери в голову. Вот уж о ком я не стал бы жалеть, — успокаивал он. — Пить кровь можно только у живого, значит, жив еще человек, если на болото пошел. А если поманить на дно некому, постоит-постоит, развернется и уйдет. Мертвая Кикимора — награда живому.   
— В заслугу мне этого не поставят.
— И правильно, — кивал Дьявол. — Переступить черту ума много не надо. С волками жить — по-волчьи выть. Да разве в наше время человеком проживешь? Вот и ты ступила на путь нечисти. Так и народ сей, который мертв. Но мертв он для меня и для Благодетельницы, которая умно оставляет его в мертвых, — поучительно напоминал он. —  А для тебя еще как жив!  Восстал и коллективно тянет на себя одеяло.
— Когда узнают про Кикимору, из меня душу вынут, — еще горше вздыхала Манька.
— Стоит ли жалеть о том, чего у тебя никогда не было? — успокаивал Дьявол.

Как оказалось, проникновенная чувственность и было то самое радио. Некоторые волны запросто переводили в слова, некоторые как самого себя принимали, а прочие художественным воплощением  в образах. Но чаще они оставались закрыты как бы черным покрывалом, когда смотришь на них, и не видишь. Но черное покрывало не спасало от радио, и чувства ежесекундно боролись в человеке, как волны во время шторма.
Например, привалило человеку добро, а тоска нутро изъела: почему со мной не поделился? И раздает. Или чувствует, как где-то в лицо смеются. Неуспокоенный. Или забывает о себе, а помнит только то, чего с ним никогда не было. Блаженный. Или наброситься на человека злая любовь к козлу и поделать уже ничего с собой не может. Да мало ли какие беды приходят от большого ума! У Маньки так было: объявили радио ее бестолковой, а спроси: «где ты раньше было?» — как она вдруг начинала понимать, что не просто так чувства родились. И вот оно, радио — в уши лезет, в глаза бросается. И как бы само по себе, а она за все глупости ответ держит, как будто самостоятельно их придумывает. 
А по Дьяволу выходило, что собственные чувства с человеком не разговаривают, они им становятся, а все что откровением пришло — то от лукавого. Обычно у людей внутренний голос изнутри шел и внимали ему, а у нее или поверх головы, или чувства были такими убогими, что принять их не получалось. Иногда волны сливались звоном в ушах. Много их было и часто глушили одна другую. Разве что Дьявол настроит на определенную частоту, когда поблизости никого нет.
Но у Маньки накопились наблюдения.
Например, вышел олигарх в люди, а человеку кажется, что и сам он вместе с ним вышел, и так хочется олигарха отблагодарить, что готов последнюю рубаху отдать. Мягко радио стелет, да жестко спать. Или, взять олигарха, все волны из него человека делают, отчитывает за каждую копейку — не радио, а заботливый родитель. Завелась копейка у человека, он себе места не находит, пока не отдаст ее в хорошие руки — вот уж беда. Или, например, подали тому же кузнецу Упырееву из государственной казны, а человеку кажется, что и ему в карман положили — и втрое больше казну полюбил. Днем и ночью забота, как бережно ею распорядиться — и тому дал, и этому, и честность свою блюдет.
Но с другой стороны, как жить, если только тын с черепами помнить и пастырей, которые к казне на пожизненное содержание приписаны?
Сама мысль посмотреть на волны у людей вызывала праведный гнев. Слово «народ» вмещало лишь светом озаренных Благодетелей, на которых равнялись. Ее среди того народа не было. И шарахались от нее, как будто без нее волны не летели.
Но то и обидно.
И стало у нее складываться о народе мнение нелицеприятное: ничем, кроме живота не интересуется. Стыдно становилось за народ. Но ведь и книги писали, и стихи сочиняли, и на выставки похаживали, в угоду Благодетелям — но талантливо! 
А хвалиться Помазанница умела:
«Идите за Мною и сделаю вас ловцами человеков… Я пришла не нарушить, Я пришла исполнить… А я говорю вам… И объявлю вам… Приду и исцелю… Ибо Я пришла призвать не праведников, но грешников… Я кроткая и смиренная… Я пришла вразумить… Я пришла разделить… Я Дочь Отца и Матери… Я есмь Истина… Где имя Мое, там Я… Вложите персты в мои ребра…»
Трижды Манька оглянется, а нет никого!
Настроит ее Дьявол на волну:
— Вот, Маня, Благодетелей тоже сознанием видят, — скажет. — Радио это не простое, окружает оно человека ореолом. И растворяюсь в свете ореола сего. Мы, Боги, чудными путями приходим к человеку, обращаясь к человеку из среды его самого. Но разве услышит он голос мой, если еще сто пятьдесят каналов с ним откровенничают?! Я могу Бога поднять, но перекричать, это вряд ли, — он с сомнением качал головой. — И уж если меня не слышат, как тебя заметят?! Глаза у человека в это время на лобном месте, одесную Богочеловека, зрит в корень паскудности твоей. Благодетели с благодатью, а ты с ножом к горлу!
— А как же я тебя вижу?
— Во-первых, открытое железо. Во-вторых, радио для тебя горькая пилюля, и не лечит. Я хоть ругаю, но не каждый день. Вот спроси у него, что на тебе надето — запнется и будет свое молоть. И получается, что говорить с человеком я могу, но редко и во вред: лицо мое скрыто, а слова падают в руку пастыря. И поднимаю против человека страшную силу.
— Но люди не глупые, они размышляют, — не соглашалась Манька. — Правильно, не правильно — другой вопрос. Вот не заплатил Благодетель за работу, разве плохо ему? Перед глазами обман, но не в убыток.
— Что же хорошего, если получил и не расплатился? Человека убил, а боли не чувствует, пьет кровь, а не насыщается. Смерть разная бывает. Человек вены вскрывает, а я сказать не могу, что в голове у него клады зарыты, насильничает, а сам изнасилован, ворует, а обобрали его до нитки.
— Нечисть умнее, она жить умеет, — не соглашалась Манька. — У нее вся твоя мыслительная материя. Куда человеку против нечисти!
— Мыслительная материя — это вода, она одинаково на всех проливается, но пьет ее не человек. А радио нет дела до человека, подзарядилось — и снова умно подсказывает. 
— А почему мне не подсказывает?   
— А тебя умные решения обходят стороной, — объяснял Дьявол терпеливо. — Чуткий божок воду черпает, обученный всякой премудрости, и пускает по рукотворному руслу, где имени твоего нет. Изгнали тебя, Царь в земле твоей и Благодетели.
И впрямь, так и эдак Манька пытала радиоведущих, но получалось, как у Спасителя Йеси, все хорошо, что по вере, а без веры — опоясанье на чреслах. Не могли они и камень камнем назвать. Негодовала она, но радиоэфир ей был недоступен — не каждому дано посмотреть человеку прямо в сознание.
Да и надо ли?
Она так считала: о достоинствах, если они есть, не стоит кричать, сами себя покажут. По всем параметрам получалась, что она хоть дура, но как бы умнее: не красное словцо от государей ждут, а дело, когда и Маньки могли бы жить-поживать и добро наживать.
Но за тем и шла, чтобы сказать не тайно, а явно. Как люди между собой разговаривают. И готовила уже не обличительную речь, а мудреную, о знании необыкновенном, которое могло уберечь человека от радио. И заметки составляла, где у государей убогие убогими становились.

А еще становилось Маньке обидно, когда Дьявол прочитывал ей летописи на местности, рассказывая истории, откуда взялись Благодетели. Истории те мало походили на правду. Люди помнили и про берега кисельные, и про печки с пирогами — но кто видел? И доказывали сомневающимся, что в то голодное время, когда жил народ дикий в домах, сколоченных криво-косо, и безграмотный был, а доска у него выстругивалась только на лавки, где щелкал он семечки изо дня в день, каждый мечтал поесть пирогов досыта и попить молока с киселем — и придумывали они сказки.
А по Дьяволу выходило, что не сказки. «У каждой сказки был свой автор, забытый за данностью лет», — щурился он, окидывая взглядом государственные дали.
Правдой историю люди помнили лишь со слов: «И вот, решил Благодетель, что не искренно его любят люди…»
—  Бог тогда у народа был со многими лицами, но Благодетель ни в одно не вписывался, — рассказывал Дьявол. — Все Боги, как один, хитро-мудрые, и ничего общего с человеческими пороками не имели. И сколько бы ни пытался Благодетель склонить народ к сотрудничеству, отвечал народ:
«Не гневись, князюшка, у нас страна до тебя была демократическая. Сорок князей, сорок волхвов, сорок царей выбирались от каждого округа — по три на народ, чтобы и между собой имели совещательный голос. А ты Думу разогнал и себя усадил, собрав на нас войско несметное. Басурмане, скандинавы, греки.
Теперь одна у нас доля — неволя!
Но проклят человек, если свободы не ищет, так Родом записано!»
Обиделся Благодетель, и повелел призвать со всех краев земли от каждой идеологии, в которой был бы не Бог, а человек Царь природы. И не всякий, а только тот, который изначально имеет ген руководителя и умеет передать его по наследству.  Богатая была земля государственная, и не преминули три церкви позариться: от Отца, от Пророка Отца и от Сына Отца — и стал Благодетель смотреть, где лучше уложился бы как Помазанник. От Отца он отказался сразу: страшно ему стало, а ну как не признает? Да и зачем ему десятина, когда мог все взять.
Остановил он взгляд на Пророке Отца и на Сыне Отца.
Обе церкви добрые и народной любви много: не судись с начальством, не прекословь начальству, не отказывай начальству. И делать ничего особенного не нужно: грозно посмотрел на четыре стороны — вот уже помазался. А сколько мудрости, дал рубль, а через неделю получи десять; не дают — бей до полусмерти и бросай в яму, где скрежет зубов, чтобы умели рубль сделать червонцем. Что ни слово, то чистое золото: не творящие благо, а прибыльные в торговле.  И грамоту знать не обязательно: не ученье сила, а вера, исполненная силой Духа и Чистых Супругов, которые, как фокусники, умеют достать из реки, что снизу.
Поначалу склонился он к Церкви Пророка Отца. Был у нее несомненный плюс:  разрешалось иметь столько жен, сколько душе пожелалось — и бить можно за всякую провинность. Редкий мужик выдержит восемьдесят плетей, обычно на двадцатой испускал дух. И получалось, как только надоест жена, ты уже опять холостой. А еще обещал посланник Благодетелю открыть Великую Тайну пятнадцати глав главной книги, которую только он бы мог узреть и не ослепнуть, а остальные сразу падали замертво.
Перспектива была заманчивая…
Но церковь Сына Отца оказалась хитрее.
Апостол Спасителя Йеси, из славного города Без Визы, привез с собою царскую дочь, красоты неописуемой. Совершенством она считалась даже в городе Без Визы, а что говорить о государстве, в котором одни дворовые девки без дворянских титулов? Не приведи Господи, взял жену, а она прирезала ночью, чтобы освободить и себя, и народ.
Образованной предстала перед ним Царская Дочь. Вся в каменьях, сарафан златом-серебром вышит. И не брезгливая, на мужике вонь кровавой сечи, скальпы не успел прибрать, а она бросилась к ногам, перецеловала каждый пальчик и возопила: «Да разве ж я ревнивая? Имей, сколько хочешь  — и сама себя прокормлю! Ну не губи ты себя! К чему достоинство ранить? А ну как промахнутся?» И зарделась, как маков цвет.
Да где же Благодетелю устоять, если недавно из леса вышел?
В ту же ночь стала она первой Благодетельницей.
И так крестили народ добровольно, но сильною и крепкую рукой Благодетеля — и после этого стал народ.

Заполняя пробелы в познаниях, Манька и тут обнаруживала противную Дьяволу неприязнь к Благодетелям.
— Вола что ли на закланье повели? — возмущалась она.
И отвечал Дьявол:
— Каков народ, таков и Правитель. Каждый волен выбирать, кому кланяться. Кто-то Пророка слушает, кто-то Спасителя, а кому-то Веселый Бог душу греет. Чем тебя не устраивает такой расклад?
— Но ведь это неправильно, — рассуждала она. — Умная мысль та, которая нравится или нет, истину имеет.
— Человек хранит в сердце ту истину, которая открывает врата собственного рая, в котором он приятен и угоден Богу.
— Я смотрю, у тебя тоже свой рай, — ворчала Манька. — И там ты сам себе приятен.
— По крайне мере, я не ищу Бога, который встретит меня в этом раю, — парировал Дьявол. — Я не рисую Рай, я и есть Рай.
— Жаль, что люди об этом не знают.
— Человек занимает в мире не больше места, чем комар на болоте. Глупо объяснять кровососущему, что он всего лишь комар. Мой Рай — это моя земля. Для вас ее много, а для меня не больше, чем я сам. Многие хотели бы править ею, но кто смог бы удержать ее? Тот, кто не смог заставить смоковницу дать ему плод? Не превозмог веревки и гвоздя? Как бы понес на себе звезды, пульсары, черную дыру или раскаленный до миллионов градусов газ, из которого рождаются галактики?
Манька лишь вздыхала, в который раз убеждаясь, как любит Дьявол себя приукрасить. Но к чему разочаровывать Друга, который разрисовал себя цветными красками? Наверное, каждый человек  видел себя через призму совершенства, к которому стремился. Но это отнюдь не значило, что он этим совершенством обладал. Да если бы Дьявол был таким, как о себе говорил, отчего не пожалеет ее хоть немного? Неужто на земле доброго человека не осталось, чтобы и ей помощь была? Бог  он все видит, все слышит, все знает. А Дьявол разве мог?

— А раньше-то разве не было народа? — обычно переводила она тему. — Откуда взялся, когда крестили?
— А раньше был не народ, а язычники. Не имели они Царя в голове, потому народ тот извели тайно. Богатая была земля государственная, и чтобы удержать ее, платили Благодетели немалую дань Золотому Ордену, который уже тогда считал себя спасшимся от Мудрости Моей, и звали, когда вдруг появлялся непокорный народец. И приходили, и накладывали на людей Иго — страшное проклятие, когда проснулся утром человек, а голова противоположно вечеру думает, ни своей памяти, ни желаний своих не осталось, и помнит только Благодетеля. Обычно по осени, когда цыплят считают. И для острастки изымали  запасы на зиму, чтобы голодомором помнили люди непокорный народец. Подумай-ка, пришли к тебе попить кровушки, а по дороге и Благодетелю твоему досталось. Кого он будет хаять: тебя, или Больших Людей?
— Меня, конечно, — соглашалась Манька. — Зачем ему неприятности.
— И так приучали народ копать яму брату своему. А когда поняли Благодетели, что от того народа никого не осталось, решили, что Золотой Орден уже не нужен. И стали героями сопротивления. И еще больше полюбил Благодетелей народ. Так что правду говорит история: был народ, и не стало, пришел на его место другой. Грамоте не обучен и размножаться мог только в неволе. И помнит народ лишь то, с чего началась его история: «Решил Благодетель, что не искренно его любят люди…»
— А почему книги не остались, рукописи? — не верила Манька.
— Бог с тобой, какой же Победитель позволит про себя плохое читать? — удивлялся Дьявол Манькиной глупости. — Фараоны Египетские про милость Божью друг другу простить не могли, а тут резня такая! Приходили, не оставляли камня на камне и уходили. Это сколько ж голов надо срубить, чтобы в народе грамотного не осталось!
— А почему нельзя было сразу две идеологии иметь? — не унималась она.
— Идеология идеологии рознь. При моей идеологии человеку вскоре подумать о Благодетеле страшно, ибо я, Бог Нечисти, голая правда о Помазаннике моем. Так какой Благодетель позволит, чтобы рядом жил человек, который ложкой дегтя в бочке меда? 
— Но если твоя идеология истину имеет, отчего же ты не помог людям?
— Пока за руку здоровались, жив был народ. А если в городе остался один праведник, проще открыть ворота, чтобы дать ему выйти. Человек может считать себя трижды праведником, но я не смогу, если не положил передо мной жертву благоуханную. Я никуда не делся, но отсудить свою землю народ уже не мог, когда пошел вслед чужих богов.
— Но если идеология была правильная, почему все дружно перешли на сторону Спасителя и Пророка? Может, не стоило требовать от человека жертвы?
— Жертвы нужны не мне, а человеку, который протягивает мне то, что нашел в своей земле.  Так он открывает для себя душу, которая стала предметом торговли. И когда учится вершить суды в своей земле, познает Благодетелей, которые закрыли ему дорогу в Небо.
— Дьявол, а как получилось, что не осталось никого, кто бы сохранил память о тебе?
— Представь, идем с тобой тихо, мирно, никого не трогаем, и вдруг подступают к тебе разбойники и говорят: «отрекись от Дьявола!» «Я-то отрекусь, — согласишься ты, — а проблему разве решим? Я его вижу, а вы нет!» И выколют тебе глаза. И ходили слепые старцы по государству, пели песни про Ванюшу-дурака, чтобы хоть что-то в памяти народной осталось. Вспомни-ка что ни гусляр, то слепой — и обязательно грамотный. И все время в бегах.
Но меня видят сознанием! Если глазами, я бы не растворился во Тьме! А как сознание выколоть? Голову разве что отрубить!
И рубили. Пока люди с моей идеологией не закончились.
— И ты простил?
— Ну почему же... Оскотинил. Разделил сына с отцом, мать с дочерью, свекровь со снохой, — смеялся Дьявол. — Пастухов поставил. Периодически вывожу в люди самую крепкую нечисть, которая в печи вас сжигает и головы вам рубит. Размножаю болезни, сирот, вдов, в тюрьмах гною. Бывает, в сумасшедший дом отправлю. То ураганом с неба, то землетрясением из-под земли, то волной в море. Не бесплатно, у меня такса твердая.
— Значит, не врут про тебя...
—  Конечно, не врут! — гордился собой Дьявол
— Но ведь был же Царь, который народу вольную выдал.
— Ой, Манька, — сочувствовал Дьявол, — когда он народу вольную выдавал, меньше всего думал о народе! За границей уже производство налажено, новая земля открыта, где всякий сброд силу за силу не считает. И грозят землю поделить по-новому. Революции то тут, то там, рубят головы царям. Появились среди народа умники, которые сами в Благодетеля метят. Бояр развелось, которые Царя-батюшку за батюшку не считают. Те же купцы, которые на вольное житье за границей насмотрелись.
А в государстве все плохо, куда ни глянь.
Земля пустовала, некому было ее обрабатывать за пределами удельных княжеств. Города не шли в рост, беглыми рабами много ли наладишь производство? Работал мужик от зари до зари, и еще в долгу оставался. Учиться запрещалось ему, чтобы крамолой голова не пухла. При нужде всегда продать его было можно, как истинную скотину, или забить ради потехи. Стоил мужик дорого, чтобы самому себя выкупить, да не так, чтобы шкуру не спустить, если выставил зуб. А еще приходилось платить за каждого рекрута, которого Царь-батюшка на войну забирал. А откуда деньги в казне, если все богатства за горами лежат? 
И вот, посидел Царь, подумал и понял: не удержать ему государство.  И встал вопрос: как уберечь трон и с помещиками не повздорить. И придумал: во-первых, был создан первый чиновничий аппарат, который урезал человека во всем, что было бы ему на пользу. Во-вторых,  каждый крепостной раб за выданный ему надел в десять соток должен был отрабатывать помещику  обязательные повинности, которые с лихвой окупали рабскую зависимость, оставляя его в том же положении, в каком он был. Он даже уехать не мог, связанный круговой порукой. Все дороги и прогоны и водопои должен был оплачивать дополнительно.
Вот такая была свобода!
— Ужас, как тяжело народу жилось, — согласно кивала Манька.
— Ужас не ужас, а где ты видела памятник крепостному рабу? — пожимал плечами Дьявол. — Благодетеля славит народ, а не себя самого. Видишь ли, по Моему Закону кому служишь, так к тебе и люди повернуться. Хотел народ Интернационального Йесю — и Благодетели все как один Йеся, со всеми его мудрыми наставлениями.
— Были бы! — с жаром восклицала Манька. — Но они-то как раз не такие! Взять, к примеру, господина Упыреева. В церкви его при жизни к Святым причислили,  но ведь Йеся на небе, в Раю, разве он нуждается так, как те, кто по земле ходят?  А по идее должен раздать имущество, чтобы спастись. Но он только хает и праведностью своей кичится.
Дьявол с осуждением разводил руками, удивляясь ее наивности.
— Так ведь и судишь о людях, по молитве из тайной комнаты. Йеся учил раздавать имущество, но сам разве раздавал? А почему Благодетель должен? Правильно, не радуется господин Упыреев, когда человек не видит в нем Бога. Не станет такой человек продавать имение и раздавать имущество, которое перешло бы к господину Упырееву. 
— Ну почему же, Йеся и воду вином сделал, и хлебами людей накормил, и рыбу в сеть загонял, — вспоминала Манька святое писание. — Мало ли что о себе господин Упыреев возомнит. Далеко ему до Спасителя.
— Воду вином сделал? А кто просил? Вино из воды — это бодяга. Человек к свадьбе готовился, а о вине загодя не побеспокоился? Хлебами накормил? Разве нищих? Ирод праздновал день рождение, — напоминал Дьявол. — И собрались у именитого правителя вельможи, тысяченачальники и старейшины галилейские. А простой народ разве не праздновал? Не ради Йеси собрался народ на природе, но пока люди угощали друг друга, на них сеть расставляли.
— Это когда отрубили голову Иоанну Крестителю? — уточняла Манька.
— Да если бы голову Иоанна Крестителя принесли и положили перед старейшинами на блюде, прокляли бы того царя! — удивлялся Дьявол ее наивности. — Старейшины те ходили к Иоанну, как к человеку праведному. И сам Ирод советовался с ним. Ирод не просто царь был — миротворец, судья, независимая сторона. Римский кесарь считал его соратником, доверив управление галилейской областью. И стоит ли после этого про рыбу поминать, поверив людям, которые подвиги себе придумывали?
У обрезанной головы короткая память, а здравого смысла и того меньше. Йеся не платил — и Благодетель не заплатит. Но человек заплатит. Йеся не сеял, но вытаптывал поля — и человек посеет и придет на вытоптанное поле. Йеся живых в сети улавливал — и человека будут улавливать. Сколько раз Йесю принимали с мытарями? А он, между тем, обращал внимание на то, что должны были целовать его, пятки елеем умасливать, слезами омывать и волосами оттирать. Вместо «спасибо»: «радуйтесь, ибо я с вами!» Подавать он велел не себе и не ученикам. Иди-ка в церковь да попроси, чтобы тебя накормили! Они сами на паперти, но крыша у них золотая.
— Ну, если Бог… наверное, нужно принять его, как Бога. Вряд ли Благодетели с тобою согласятся, кощунством посчитают. Скажут, не берем, но слушаем его.
— Но как же не берут, если делают все мерзости, которые делал Йеся? Так ли много хорошего сказали о нем? Не подавал, не благодарил, не платил. Делал одних рабами, других узниками. Угрожал, дебоширил, плевал в землю, рассказывал о себе небылицы. Обращался к людям по национальному признаку. Не скрывал мужеложеские пристрастия, не упуская случая совокупится с мужьями и их женами, проповедуя групповые целования и лобзания. Не брезговал детьми, испытывая особое влечение к племяннику Иоанну, с которым часто вершил ночные таинства. Забирал у людей имущество. Пытался рассмотреть писание, уподобляя себя избранному, примеривая его на себя. Имел профессию плотника, но не работал — где творения, созданные рукой мастера и Бога? Не брал ответственности за близких, не воздавал заботой родителям, которые кормили и поили его.
А не Бог ли в Законе прописал, чтобы совесть человек имел?
И разве Закон не с себя начинается?!
Пришел Бог, просит себе пряник: «Рады вы мне?» — спрашивает. Я тут побуду с вами, а после отправлюсь в светлое будущее, где сяду Богом и буду вас судить. И тот войдет, кто веру имеет. А кто против, тот не со мной.
А где доказательства?
Растолкуй, как Рай, как Ад устроен, на чем стоит, как врага на колени ставит. Не горчичное зерно Царствие Небесное, это Огромное Измерение. Бездна лежит в Бездне, и сила противодействия ей самой тело Бога, и Бог лежит Сам в Себе, а там, где одна геенна легла на другую, рождается Сознание Бога, как Сына Бездны и Самого Себя. Проклятого Сына, который войти в Бездну не может, но может поджарить ее и вынуть землю. И выше Царствия Небесного и Царствия Божьего.
И всюду найдешь доказательства.
Так атом строит себя по образу и подобию. Так устроен человек, по образу и подобию. Так сознание человека парит над своею землею. Откуда ему было знать, то нет на Небе денег. Не ходит Бог по царствам, не оставляет он свой пост. И дает в долг больше, чем получает. И нет у него управителей, он вечный и необъятный космический движок. И тот, кто покупает себе друзей неправедною мздою, будет убит за растрату.
Гласит Закон: «Проклят человек, который надеется на человека и плоть его делает своею опорою. Он будет как вереск в пустыне и не увидит, когда придет доброе, и поселится в местах знойных в степи, на земле бесплодной, необитаемой»
Слово есть — плоть, но не всякое слово, а только сказанное во время сна. В человеке селится плоть, и Человек правит человеком. И никто не ропщет против Сына Человеческого, который стал сетью, уготовляя человеку погибель. Бог выше, Он стоит над землею, которая родит сознание человеческое, и всякая тварь, насилующая землю, будет свидетельствовать против человека. Не человека возьмет Бог в свидетели, а землю.
— Дьявол, Святая Церковь хоть какую-то надежду дает.
— Не шла Святая Церковь крестным ходом на помещика. Как раз наоборот, забирала десятину и выявляла неблагонадежных. И сама, бывало, порола. При каждом церкви имелась гноильная яма, — осуждал Дьявол ее опрометчивые суждения. — Апостол вспоминал: «С этого времени многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним.»  Но разве они видели меньше, чем те двое учеников, которые остались и понесли его на руках? Люди, которые были с Йесей, открыли, что он не Бог. И только двенадцать учеников решили, что овчинка стоит выделки.
Но где они, спустя шестьдесят лет? Если верить тому же Иоанну, пресыщаются богатством, которое пришло к ним своими ногами, как имущество Анании и жены его Сапфиры.  Люди, взятые в плен, умирали, когда противились наложенному игу. А хоронили их на том самом кладбище, которое купили на тридцать серебряников, положенных Иуде за помощь в поимке опасного преступника.  Первосвященники знали, что так будет, старейшины знали.
— А Пилат?
— Пилат ничего не знал об устройстве человека и передачи мыслей на расстоянии, — посмеивался Дьявол. — Даже после того, как к нему пришла испуганная жена и сказала, что ее во сне били, называя Йесю праведником, он сомневался. А ведь у него в руках было свидетельство преступного сговора и способ, которым Йеся вдруг понравился народу. Жена Пилата была умерщвлена через носителя матричной памяти, но смогла увидеть на себе кровь, как те, что свидетельствовали против него.
— Ну а к чему мне это рассказываешь? Чернишь, дело шьешь. Богом себя называешь, а сам и половины сделать не можешь, — обижено расстраивалась Манька. — Они там, среди людей, а я здесь, в лесу.
— Причина простая. Если человек ищет способ выйти в люди, отчего не помочь? Раскрываю секрет, как нечисть устроила себя там, среди людей, которые катятся лесом.
— А как же чудеса, которые он показывал? И чудеса апостолов?
— Чудо – это когда невиданное и неслыханное доселе. Изгоняющих бесов во все времена была тьма тьмущая.  Невелико чудо излечить человека от слепоты, плюнув в землю и смазав борением из плюновения глаза. В народе такое чудо прозывали «лихом одноглазым». Чудо — поднять человека, не плюнув. Йеся и его апостолы лишь повторили то, что много раз восхищало людей до него. Тот же пророк Елисей, ученик Илии, который вернул сына матери и двенадцатью хлебами накормил армию. И воду переходили, которая расступалась, когда ударяли по ней милотью. И не придумали ничего, чего бы еще не видел свет.
Каждый человек, по сути, дорожит душою своею. И скажи, что человек продал душу Сыну Человеческому — объявят тебя врагом. Но разве не Йеся сказал: «Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную.»?
Как? Душа — матричная память. И кто ненавидит душу, тот ненавидит себя. Ненависть станет кожей. Да есть ли хоть сколько-то правды в его словах? Ведь каждое слово Йеси объявляет человека врагом Богу и самому себе.
«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.»
Мертвое зерно становиться удобрением. А то, которое дало росток, не умерло, но продолжает жить. Кто скажет, что гусеница умерла, когда она стала бабочкой?!
Черная повязка на глазах у человека, когда он смотрит на Благодетеля. И каждый Царь думает: как бы мне, оставаясь Благодетелем, закабалить народ, который бы смиренно принял свое рабство. Глупо думать, что вампир добровольно откажется от кровушки. Суд человеческий продается и покупается. Вампир поставлен над человеком, и пока человек не поймет, что болезнь у него в уме, он свободным не станет.
— Человек никогда свободным не станет, — уверенно заявляла Манька.
— Не станет, — соглашался Дьявол. — В мире нет цены, которую дал бы человек за себя и за своих близких, и молит оценить дешевле, когда приходится выкупать себя у вампира. Купить можно только раба, а не раб не станет думать, что кто-то купил его, сколько бы за него не дали. Забери себя, близких и свое имущество — и иди своей дорогой.
— Хы-ы-ы... — гоготала Манька, с сочувствием посматривая на Дьявола. — А как далеко он уйдет? На новую землю и кузнеца надо сманить, жениха для дочери, невесту для сына, лошадь, чтобы землю вспахать, помощники, чтобы дом построить. А еще гвоздь нужен, соль, спички, мыло. Куда идти? Далеко ли уйдет? Ведь куда не приду, везде твоя нечисть. 
— Далеко, если заберет с собой гроб с Благодетелем, который тот для него приготовил. Закон не запрещает. Но когда говорю «убей!», идет ремарка: «так, чтобы не было обезображено лицо брата». Знаниями должен руководствоваться человек, но знаниями нечеловеческими.  Разве я не знаю, где у меня железо запрятано? Со Спасителем, конечно, недалеко уйдешь, но с Дьяволом-то, кто держит?
Манька тяжело вздыхала.
— Люди по-своему толкуют, а ты по-своему поворачиваешь. Обзываешь нас, обвиняешь,  ну вот я ушла, а где результат?! Так ведь можно всю жизнь в дороге. Но я не кочевой народ, даже они в одиночку по лесу не ходили.
— Маня, мы еще только идем! Ты не прошла и десятую часть пути. Вот состоится встреча с Благодетельницей, там и посмотрим, кто из вас устоит.
— Сложно это все. 
— Не сложно, если помнить, что полчища врагов укрылись за спиной.  Самый страшный враг всегда перед лицом, и раздирает надвое, и прочит беду, и облекает пророчество в дела. Многие говорят: я всегда чувствую, что случится то-то. И бегут, и не находят укрытия. А посмотреть, кто просвещение понес, не судьба? Может, просто наступить змее на голову да вырвать жало?
— Это как? — живо интересовалась Манька.
— Возьмем, к примеру,  Благодетельницу. Ворожит она против тебя, зовет пожить в земле твоей мертвеца, вора привечает, душа хватает ее за срамное место и поднимает на людях. И гонят тебя, и распинают. Но ведь все было у тебя перед глазами прежде, чем случилось, и слышала, а не уразумела. Сказано: «Не оставляй ворожеи в живых, чтобы хорошо тебе было в земле твоей, отсеки руку ее, и руку мужа ее. А когда дерешься с ней, чтобы не было у тебя двух гирь на земле, одна большая, другая маленькая. Гиря у тебя должна быть одна и мена справедливая». Слушать надо радио и испытывать его. А когда ехидна в руке, не надо говорит себе, это для меня хорошо, а это плохо. Ехидна и в горе и в радости палка о двух концах. На одном конце радость, на другом горе. Если в руку далась, убей.   
Манька пожимала плечами, задумчиво вникая в смысл сказанного. Все это было слишком неопределенно, расплывчато и туманно. И вроде умно, но не радует. Умел Дьявол увильнуть от ответа и запудрить мозги.
Но, в конце концов, она начала задумываться: а разве не перед глазами Благодетельница, если все время чувствует ее? И разве не настраивает против нее людей?
И правильно, слышит: перед бедой всегда ноет сердце, но смотришь по сторонам — и пустота. А потом отпустило. И вдруг все происходит, когда уже не ждешь.
Только как поворотить радио?
Оно само по себе, она сама по себе. И Благодетельница, наверное, тоже сама по себе. Неужели во дворце только о ней, о Маньке, разговоры?
Нет, конечно же...
Тогда почему радио не забывает о ней ни на минуту? А если поминают, почему напрямую не обратятся? И почему люди не думают о Благодетельнице, когда ее рядом нет, будто она на себе ее несет? Получается, что радио одним одно говорит, а другим другое? И откуда болезни, когда радио слушаешь, а не соглашаешься?
— А почему я тебя вижу, а другие нет?
— Другие... А ты о других не думай! — строго внушал Дьявол. — Зато как хорошо послания читают! А ты не умеешь!
Манька опять тяжело вздыхала.
И то верно, не умеет. Столько умных мыслей у Дьявола, а разве ж она хоть одну поймала, не скажи  он в лоб? И сразу ясно, никаких умных мыслей у него у самого, наверное, тоже не было. Все его нравоучения копились без толку. Если все знал, почему не скажет, как подойти к человеку, чтобы он сразу принял ее и поверил? А лучше помогли бы друг другу, отнеслись по-человечески?
— А те, древние, которые твоей головой думали, почему не уходили? — настроение у Маньки от всех этих размышлений портилось. — Вон земель сколько! Они-то, наверное, не были крепостными рабами.
— А тут везде люди жили! Приглядись, как следует, — разводил руками Дьявол. — Видишь, ровной полосой лес стоит, и все березовый — поле было. Здесь место вроде бы ровное, и бугры — дома стояли. А тут осины, а запах какой — погост это. А тут ровно кто камни положил. Большой и малые — капище. Медитировали, с огнем учились обращаться. А тут тополя, аисты на них селились. Гульбище, свадьбы справляли, когда две души объявляли себя перед народом. Это и был народ. Тысяча лет прошло, а земля все еще помнит.
— А почему не устояли? С твоей-то помощью…
— Они полвека оборонялись. Если б ты знала, сколько народов кануло в лету! У войны есть один закон: голый бьет голого, пока на имущество не наскочит. Наскочил, и все имущие поминки справляют. Полчищам мытарей обидно становилось, что ест и пьет Благодетель, и с ними готов поделиться, если наступят на человека, который тоже ест и пьет, а как делиться, отправляет к Богу своему. Мол, учись лет восемь, и будь как я. В дороге незаметно, а если с одного места посмотреть, срок-то ого-го-го! Кто соблазнится, если можно взять у человека и еще от Благодетеля получить? И была у них грамота, а будут говорить: безграмотные были, вот мы — цивилизация, а они что? И будут гадать, как умер народ, почему дома оставил.
Как-как?! Пришли, собрали головы и ушли.
Благодетель живет праздно, он ищет благо во все дни. Ему ни к чему искать душу, от которой он отказался. Ненавидит он душу, как ненавидел Йеся и Пророк. А человек с моей идеологией пять дней возделывает мою землю, чтобы иметь кров и пищу на день шестой, когда поднимает свою. Но поверили люди, что если прожить жизнь, как праздный Благодетель, когда встанет передо мной, я сам подниму его. Это оказалась легко. И бились две идеологии не на жизнь, а на смерть. 
— А почему не осталось ничего? Даже от каменного века хоть что-то да находят: основания зданий, глиняные таблички.
— Тень оставлял бы я, если б народ нуждался в тени. К чему ему рукописи того народа, которого сам же извел? Этот народ не станет другим, если узнает, что миллионы людей умирали за другую идеологию. Даже не задумается, почему так много желающих стать Спасителями, а иной народ тысячелетиями спасаться не хотел.
— Зря. А я бы посмотрела! — жалела Манька.
— Здесь климат другой, трудно что-то сохранить на века. Но даже так от того народа много находили, но находки те народу не достались. И на всех капищах стоят богато разукрашенные дворцы  новой идеологии, которые стали домом для Сына Человеческого. 

Манька размышляла: захотел бы тот народ пожить еще, в нашем веке? И отвечала сама себе: немного дано человеку времени — и лучше бы не родиться. Грамотный народ сменил безграмотный и снова стал грамотным. И праведники, и грешники в немилости у Дьявола, ему не угодишь.
Все суета сует…

Сон у Маньки был неспокойный. Снилось ей, что избушка ее совсем развалилась, так что жить ей скоро будет негде, и что покойница мать, которую она, кстати, никогда и не видела, отказалась она от нее почти сразу после рождения, осуждающе выговаривает ей за ее непокорность и грозит всякими смертными карами. А еще снилось, будто она маленькая и сидит под голой железной кроватью, в воздухе летают отрубленные головы, которые уже совсем сгнили, так что одни черепа остались, и  один из черепов, похожий на лошадиный, упал на землю и покатится к ней, чтобы сделать какое-нибудь непотребство. Но она почему-то не испугалась, а начала разглядывать головы, прикидывая, как они могут летать, если крыльев у них нет, и даже тело осталось где-то в другом месте.
И вдруг увидела себя в поле…
Она почти летела над ним, над большими синими, красными и желтыми цветами, над зеленой до одури травой, а небо было синим-синим, как лазурное море, которое было где-то тут, рядом — сырое и соленое, и она вдохнула этот воздух полной грудью. Манька ахнула и подумала радостно: неужто это я, Манька? И как только подумала, сон на нее обиделся, не иначе: он вдруг начал выталкивать ее из себя, потому что ей такие сны не полагались…
Сон был чужой, Манька сразу это  поняла, но из сна уходить не захотела, сопротивляясь выталкиванию. И сразу стала вроде как заключенной в оболочке где-то в животе у человека, который какое-то время еще продолжал парить над полем. Оболочка его ей уже не принадлежала, и она отчаянно позавидовала тому, кто смотрел такие сны.

Проснулась она с тяжелым чувством обреченности. Утро подходило к концу. Дьявол не мешал отдохнуть. Поначалу, когда она только собиралась в удивительное странствие, все казалось легко: легко топать в железе, легко тащить на спине запаски — и думалось, что выйдет за огороды, а Идеальная Женщина Радиоведущая — вот она!
Да не тут-то было!
О железный каравай она уже в который раз обломала все зубы. Дьявол обещал, что новые ломаться не будут,  но ломались. Да так быстро, что едва из десны успевали показаться. Ну хоть росли! И почти не убывало железо, убивая желание жить. Тянуло и мозолило, и снашивало мясо до кости, так что поклажа на спине легче казалась. Котомку с железом хотя бы око не зрило! И получалось наоборот, не она железо, а железо ее снашивает. И уж домой бы воротиться, да куда? Если Дьявол не обманул, не было у нее дома. И не было людей, которые бы приютили. Все кто на пути попадался, в стороны шарахались, как от прокаженной заразными болезнями. Жизнь ее в родной деревне была бы не легче, чем в глубоком лесу, знала она ее наперед, странствие же делало ее непредсказуемой.
К слову сказать, когда отказывали, она не обижалась. С голодухи каравай железный казался вкуснее. Одну четверть она осилила. Если верить полученным расчетам, то получалось, что сносить железо она сможет не ранее шести лет. Срок большой, но начало ему было положено, и где-то далеко маячил конец.
Шалаш остыл, уголья потухли, костер теплился едва-едва. Дьявол экономил дрова, собранные накануне и держал костер не для обогрева, а чтобы отпугнуть хищников. Пора было собираться в дорогу. Манька мечтала, что может сегодня они, наконец, выберутся из этого проклятущего бесконечного леса, но надежда была напрасной. Дьявол сказал, что лес заканчивается у подножия Неизведанных Гор, а до гор было еще ой как далеко! И охотничьи домики уже давно не попадались, в которых могли бы остановиться и подождать, пока заживут раны.
Господи, где ее только не носило!
Места были разные — жизнь одинаковая! И люди...
Вначале пошла на восток — и уперлась в синее-синее море-океан, который был таким черным, что ночь стояла рядом в то время, когда она жарилась на солнышке. Потом на север — и вышла к бескрайним промерзлым пустыням. Потом пробовала идти на юг, но дошла до границы с государством, в которое ее не пустили. Но сказали, что идти надо было на запад, вдоль реки до середины государства,  а там, у непроходимых гор, она уж найдет дорогу в обход их, предупредив,  что много в тех местах езжих и пеших, и всякий сброд, который творил беспредел.
Беспредельничать позволялось только здесь: за горами царство-государство считалось цивилизованным, и там беспредельничать могли лишь приближенные к Их Величествам. В общем, жила Царица всея государства за высокими горами, за широкими реками, за лесами дремучими. Дворец ее стоял у подножия гор, занимавших северо-западную четверть государства. Если относительно Манькиной деревни, то чуть смещено к северу, на берегу Теплого Моря.
Манька удивилась: на месте Благодетельницы она жила бы на юге, там где тепло. Там и солнца было много, море другое, не как море-океан, и всякие диковинные растения, которые давали обильные урожаи экзотических фруктов. Но жители того государства лишь рассмеялись: с севера  и с востока холодному воздуху горы не давали проникать ко дворцу, с юга и запада — течения земноморских морей приносили  тепло, и получалось, что лучшего места в государстве не сыскать.
Странно, чужие знали, а свои ни за что не хотели поинтересоваться…
Если бы кузнец господин Упыреев так понятливо объяснил, может, она была бы уже у Благодетельницы. Но он развел руками и сказал: «Иди все прямо и прямо!» А «прямо»  выходило и не объяснение. Куда ни повернись, везде перед собой прямо будет. А когда появился Дьявол,  получилось, что ходить надо на все четыре стороны, волны в эфире летели беспорядочно, и точное их местоположение отследить было невозможно, потому Идеальная Царица Радиопередач могла вещать откуда угодно. Его мнение было таковым, что если двигаться только на запад, путешествие закончится тем, что она ничего в своем царстве-государстве не повидает.
Вышло по-Дьявольски: река все время старалась то круто, то плавно увильнуть в разные стороны, но видела она только лес, лес, и лес.
Вспомнив о ночном разговоре про вампиров, жить сразу расхотелось. Но глубокие размышления привели к тому, что перед смертью отравить жизнь отравляющим надо настолько, насколько получится. Начало было положено: колодец и Кикимора не так много, но не так мало. Во-первых, объяснилась с драконами Благодетельницы, во-вторых, хоть как-то отплатила долг за изведенную скотину и хуление тетками Благодетельницы.   
Ну, если про нежить не врали, то и про все остальное, значит, тоже...
Перед дорогой, когда представиться удобный случай, она решила запастись осиновыми кольями, единственное доступное пока оружие. Волки и прочие звери это хорошо, но куда по снегу по брюхо-то? Может быть, еще огонь, если в это время костер будет гореть. Но как-то странно, будто во дворце печки не топили. Крест она решила потом где-нибудь прикупить, благо церквушки стояли в каждой деревушке. Но до селений было далеко, не возвращаться же назад ради крестика. И опять странно: что вампиру кресты, если все четыре идеологии славили Благодетельницу?
Или вода? Наверное, это та, из колодца, которая лечила ее…
Получалось, осиновые колья самое надежное оружие.
Она натянула железные обутки, взвалила на плечи мешок, взяла в руку посох. И сразу жизнь показалась гнусной до неприличия и серой. И даже услышала, как всеобщая Благодетельница опять расхваливает себя в эфире. Радио наводило на тоскливые размышления, которые были не с ноги и короче дорогу не делали. М-да, наверное, только мысли о лете помогали не плюнуть на себя, удерживая от того, чтобы не лечь в сугроб и не заснуть навеки.
Где-то недалеко завыли волки, — стая провожала ее. Сердце ушло в пятки. Дьявол топал рядом, но какая от него помощь, если он топал напрямик, через деревья, которых даже не замечал? Если только замечал ее взгляд и сразу делал вид, как бы приравнивая себя к человеку: тонул в снегу, застревал и крыл матом материальность. Иногда, правда, материализовался очень сильно, тогда у него все получалось по-человечески, но то было редким явлением. Вряд ли стая напугалась бы ветки, сорванной и брошенной ветром. Наслать дождь или тучи нагнать, или наоборот, разогнать — это он мог. Умел поднять бурю, в костер ветку подбросить руками, если хворост был рядом с костром. Когда хворост заканчивался, обычно не утруждался и гнал ветром. Но ветром у Дьявола получалось криво-косо: летела не одна ветка, а все сразу, закручиваясь в смерч, и костер разлетался в разные стороны.
Чтобы не остаться на ночь без огня, она складывала рядом несколько кучек хвороста, соединяла их ветками хворостины, а Дьявол направлял огонь, пока она спала, и так занималась одна куча за другой. Хоть это ему можно было доверить: он не спал и следил за костром исправно. Придумала систему она сама, а Дьяволу идея понравилась, так он ощущал себя в полном смысле слова материальным объектом. 
А еще, как оказалось, он мог запросто запалить костер, но только если она долго не могла высечь искры с помощью кремния. Спички давно закончились, а бить камень о камень она могла часами. И когда время было позднее, Дьявол корчил недовольную физиономию, ворчал, потом садился, уставившись в одну точку, пока в этой точке ни от чего не начинало полыхать пламя. Оставалось подставить хворостину, чтобы занялась. Манька взяла это на заметку и старалась идти так долго, чтобы Дьявол прекратил ее мучения сразу же, после нескольких высеченных искр.
Летом Дьявол пару раз запалил деревья, вызвав к жизни молнию, которая ударила в верхушку, и деревья горели всю ночь. Хоть хороводы води. Однажды она спросила, почему зимой не может повторить свой фокус, было бы здорово. На что Дьявол ответил, что воздух зимой не наэлектризовывается, потому что, в результате холодной температуры, столько влажности нет, и понес что-то про то, сколько должно быть отрицательно заряженных масс, сколько положительных, и как располагаться должны, а еще про то, сколько должно падать космических излучений на миллиметр площади экзосферы, и про какие-то процессы взаимообмена разных энергий, плавно перешел на атомный и субатомный уровень, про устройство атомной структуры электростанций, про слои материальности… 
Связь между тем, как Дьявол вызывает молнию и почему не может вызвать ее зимой, Манька потеряла окончательно где-то на десятом предложении. Больше она никогда об этом не заикалась… 

На осинник набрели на второй день. Осинки тоненькие, как на подбор, как раз для кольев. Манька срубила пару осин и выстругала тонкие колья в локоть длиной, с толстой рукоятью и острым концом. Проткнуть вампира — должно было хватить. Она не сомневалась, если вампиров будет больше, или даже столько, сколько кольев, колья не понадобятся — убьют раньше, чем успеет их достать. Так зачем таскать лишнюю тяжесть?! Даже один вампир, наверное, был не такой дурак, чтобы подставить грудь, чтобы она протыкала ее осиновым колом. Кузнеца господина Упыреева хилым не назовешь, щеки со спины торчат. Одно утешало, что это будет посланник Идеальной Женщины и как бы значило, что она все же приблизилась к Ее Величеству. А если успеет хоть одного убить, то даже плюнула.
Дьявол придирчиво осмотрел колья, пока она грызла железный каравай, разрыл снег и попробовал его воткнуть в замерзшую землю. Кол вошел, но неглубоко. Конец его обломился.
— Ох, Манька, — только и вздохнул он. — Колья тебе не помогут, если ты до вампира головой не достанешь.
— Это как? — поинтересовалась Манька.
— А так, — ответил он, — что надо предугадывать действия вампира. А воткнуть кол, в лучшем случае, ты сможешь, только если он добровольно перед тобой поляжет. Ну, или в гробу его застанешь. И даже так кол в грудь надо будет вгонять обухом топорика. Силу махать такими кольями, надо иметь нечеловеческую. На, вон, потренируйся, проткни-ка землю.
Манька потыкала землю, сразу же согласившись с Дьяволом.
— Думаешь, в плоть эту деревяшку воткнуть легче? Но разве ты достанешь то место, где он спит, если ничего о вампирах не знаешь? Или решила, что я сейчас возьму, да все тебе выложу? — Дьявол помолчал, заметив, что она последними словами заинтересовалась, и закончил печально: — А мне, Манька, то место не ведомо! Вампир, когда спит, мыслей не имеет, холодный он, как айсберг в океане, никакого инфернального излучения. Прах прахом. Но это древние вампиры так время проводят, а современные времени не теряют, получая от жизни многие радости. Их в гроб калачом не заманишь. 
— Ладно, отыщем, — успокоила Манька больше, конечно, себя. — А может, и проскочим, авось не заметят!
— Куда проскочим? — опешил Дьявол, — Мы что же, передумали уже по Благодетельнице пройтись? Испугалась, значит?
— И ничего не испугалась! Голову можно за так сложить, а можно за дорого, — разумно рассудила она. —  Мне не всякий вампир нужен.

Шел четвертый день после того ночного разговора. За три последних дня прошли больше, чем за предыдущие две недели. Шли целый день почти без отдыху. Манька бежала, не останавливаясь на передышки, как обычно, на этот раз не позволив адреналину погрызть здоровье — бежала от страха. Сначала чужой яркий сон, как будто все происходило на самом деле, не выходил из мыслей и не давал покоя. Не иначе Благодетельница похвасталась. Да так обозлилась, что даже сны и те чужими стали — злость придала ей сил. Она была полна решимости разобраться с мучительницей.
Но время шло, сон потихоньку стал забываться. А вместе со злостью ушла сила, которая гнала ее. К конце четвертого дня ползли, как черепахи. Настроение поднялось лишь к вечеру, когда набрели на трухлявый пень, в котором добыли немного меда. И, в конце концов, устроили пляску вокруг костра, импровизируя танец духов огня.

Утро пятого дня началось как обычно…
Но в обед произошло событие, которое начисто затмило и вампиров, и железо, и мысли о возмездии, и сон, и даже Благодетельницу. Колени и руки все еще тряслись, обдавало кипятком, стоило вспомнить то, что произошло. От быстрого шага она вспотела, пот катился градом со лба. Только Дьяволу могло прийти такое в голову — безумие было, храбрости  ни в одном глазу!
Весь предыдущий день стояла оттепель, за ночь снег подморозило. Идти по снегу стало легче. Когда река свернула в очередной раз, недолго думая, потопали напрямик.
И наткнулись на ложбину…
Большое сборное стадо жвачных животных паслось неподалеку, объедая побеги ивы и не полностью занесенные снегом метелки амаранта, торчавшие из-под снега. Как вырос амарант, неизвестно, в государстве по большей части он считался декоративным растением, им украшали сады. Здесь было еще много всякой травы, которая ушла под снег едва подвяленной. И такая густая, что снег не смог придавить ее своей тяжестью. Проваливались уже не в снег, а в пустоту под снегом. Очевидно, ложбина затапливалась по весне рекой и приносила много плодородного ила. 
И вдруг наткнулись на оставленного волками недавно задранного оленя. У обглоданной туши сидели три лисицы, отгоняя ворон. Волков поблизости не было.
Манька сразу же насторожилась. Такую добычу мог достать только большой хищный зверь или стая, и вряд ли звери ушли далеко. Она сразу спряталась за деревьями, внимательно осматриваясь по сторонам, вооружившись ножом.
Стая из двенадцати волков чуть дальше по ложбине, в трехстах метрах, обступила медведя, который пытался разодрать тушу второго оленя, крупнее по размеру, видимого задранного немного раньше. Он то закапывал ее в снег, то сидел на ней и ревел, то тащил за собой. Волки дразнили его, развлекаясь. Обходили и слева, и справа, и тягали тушу то за ногу, то за голову, удивительно напоминая людей, которые изводят безусых и малочисленных…
И снова стало так холодно, будто ее облили ледяной водой, но плеснули ее внутрь. Хоть и далеко, вряд ли волки не следили за добычей. Она не раз убеждалась в их необыкновенной мудрости, которая помогала им выжить. Пока ее не заметили, Манька попятилась назад, наткнувшись на Дьявола, который стоял позади и  смеялся, наблюдая за потасовкой.
— Маня, надо запастись едой, — сказал он, зашагав прямо к туше.
— Ты что, сдурел?! — опешила Манька, клацая зубами, не смея даже выйти на открытое место.
Дьявол вернулся.
— Чем мы хуже лисиц, или тех же ворон? Волки существа умные. Не было бы их, не было бы всей этой шушеры. Здесь еды для всех достаточно. Они сытые, не побегут. Тем более привыкли уже, наверное, к нам. Ну, ладно, — смягчился он.
— Это они? — Манька кивнула в сторону волков и медведя. — Они охраняли нас?
— Конечно, кому еще тут быть.
Окинув низину и заметив стадо оленей, лосей и прочую травоядную живность, Дьявол прищурился.
— Не иначе, охотники здесь частые гости, хищников они в первую очередь изводят, — он кивнул на торчавший из-под снега целый скелет. Кости были не белые, а сероватые и старые. — Наверное, дальше за нами не пойдут. Им тут есть чем заняться. Странно, что стадо от болезней не вымерло, слишком много старых непродуктивных животных.
— Их тоже убьют? — грустно спросила Манька, с грустью взглянув на волков. 
Дьявол кивнул, потом пожал плечами.
— Возможно, — ответил он.   
Как ни тяжело было сознавать, что дальше она пойдет без охраны, Манька вздохнула с облегчением. Соседство с хищниками ее не радовало. Она помогла Дьяволу отломить большую ветку, завернули ее в старую рубаху, полив сверху черной маслянистой жидкостью, которую держали, чтобы разжигать сырые ветки. Нефть подобрали на старой заброшенной станции, на которую бочками свозили утилизированный ядовитый продукт жизнедеятельности и топили в озере. Продукт на пару километров выжег все живое, а бочки с нефтью, видимо, остались еще с тех времен, когда на станции жили люди. Нефть горела долго, и пламя было достаточным, чтобы напугать любого зверя. 
Пока шли до туши, сердце билось где-то у горла.
Туша промерзла, но не так, чтобы очень. Заметив ее, волки сразу насторожились. Половина стаи неспеша потрусила в ее сторону. Уж с кем, с кем, а с человеком, наверное, делиться им хотелось бы меньше всего. Медведь — тот хоть свой был. 
Заметив высоко поднятый огонь в ее руке,  стая замерла на половине пути.
Манька отрезала добрый кусок от ляжки, сняв часть шкуры. Очевидно, олень был у стаи не первый и не второй — мясо обглодали только там, где его было больше всего и по верху, оторвав передние ноги и вырвав внутренности, которые валялись неподалеку. Сунула в котомку и, не торопясь, как учил Дьявол, пошла дальше.
Коленки подгибались, живот рвался наружу, глаза лезли из орбит.
— А говорил, что падаль нельзя... — проклацала она зубами, пытаясь унять трясущиеся руки.
— Падаль, Маня, когда падают, от болезни, от бедности, от желания добежать первым. А это, — Дьявол приподнял увесистый кусок мяса, килограмма на три, — задранный хищником зверь. Может быть, не самый здоровый, но не падаль. Естественно, варить мы его будем долго, неизвестно чем волки сами болеют. Их слюна вполне могла попасть на мясо. Точно так же, как слюна собаки, которая ловит и тащит добычу для человека. Ну и паразиты. 
У опушки, когда ложбина осталась позади, шагнув под сень деревьев, она оглянулась.  Видимо, волки съехали с катушек. Оказывается, их тоже можно было удивить.  Вся стая сидела вокруг туши на некотором расстоянии. Один из волков несколько раз прошел по кругу мимо, ближе, ближе, наконец, совсем рядом. Постоял, обнюхал тушу. Подошла стая. И так застыла в тупом недоумении, забыв о медведе. 
Дожидаться конца развязки Манька не стала. Но на всякий случай факел она несла еще долго, пока не стало ясно, что волки кусок мяса возвращать не собирались.
Сытый волк — ленивый волк.

Смеркалось. Было еще не поздно, около шести часов вечера. Но для леса и для зимы, когда все спит укутанное снегом, начиналась самая что ни наесть ночь. Для ночевки присмотрели большую ель, занесенную снегом, под ветвями которой можно было устроить шалаш. Манька обошла ее кругом, высматривая, в каком месте начать копать проход, по дороге собирая сучья. Дьявол занялся приготовлением ужина.  Через час от котелка приятно запахло. Потекли слюнки. Но до готовности было еще далеко.
Манька собирала сучья, выбирая те, которые толще, чтобы горели в костре дольше, посматривая в сторону реки и приравниваясь к погоде. Они снова вышли к реке, и если за ночь как следует заморозит, то с утра по льду пройти можно будет километров двадцать. Манька тяжело вздохнула: был у нее план — сделать санки и катить железо впереди себя. Тогда можно было держаться за них, не проваливаясь. Санки сделать было бы несложно, если бы у нее был инструмент и гвозди, или на худой конец, проволока. Снег набивался во все щели и таял, согреваемый теплом тела, к вечеру вся одежда была сырая, застывая коробом.
В кино в снег почему-то так не проваливались. 
Пока обустраивались, совсем стемнело. И вдруг вдали на другом конце изгиба реки, среди деревьев, мелькнул огонек. Манька вздрогнула, выронив вязанку, тревожно всматриваясь вдаль. Встретить в лесу человека было совсем не безопасно, так что передумала все. И, может, было бы лучше ночевать по соседству с волками, но сбор сучьев и обустройство шалаша уже не шли на ум.
До огонька по такому снегу было около двух часов ходу.
Дьявол тоже заметил огонек, когда спустился за нею, чтобы позвать на ужин. 
— Вряд ли в таком месте добрые люди живут, но вряд ли это вампир. Вампиру кровь нужна, он держится поближе к людям. А это, черте что, — сказал он, осматривая реку сквозь кругляшки пальцев. Манька прыснула со смеха, заметив, что Дьявол опять поднес руки к глазам. Все время он умел ее рассмешить, что он мог так увидеть?! 
— Ну, если не кровопивец, уже легче! Мы тоже в лесу —  недобрые что ли? А то, что в лесу живут, может, Благодетельницу не слушают, — рассудила она. — А еще, быть может, скоро лесу конец. Должен же хозяин хоть как-то общаться с внешним миром. Попросим соль, сахар, спички.
— Ой, это навряд ли! — с сомнением покачал Дьявол головой, заметив: — Маня, мы идем Благодетельницу пощупать, какие же мы добрые?! Любой нас в разбойники запишет.
И все же Манька решила, если ее не пустят на порог, хотя бы посмотреть на жилье, в котором светилось окошечко. Мясо, добытое таким старанием и страхом, выкидывать не стали. А вдруг не накормят? Перед тем, как пуститься в путь, хорошенько до отвала поели. На всякий случай Манька переоделась в добрую одежду, чтобы не сочли ее нищенкой. К концу ужина на огонек среди деревьев Манька посматривала уже без интереса, но рубить ветки для лежака и собирать сучья, чтобы хватило на всю ночь, хотелось еще меньше, чем куда-то идти.

Добирались чуть меньше обозначенного времени. Река в этом месте промерзла, образуя толстый лед. Снега на льду было не так много, как в лесу, его сдувало. Но все же, старались идти по краю, у берега. По сырой погоде мог и отойти. Пришлось сделать крюк, зато сэкономили добрую половину часа. Наконец, вышли на открытое поле, прилегающее к реке.
Прямо посередине Манька увидела два дома, по самую крышу вросшие в сугробы. И сверху были сугробы, будто избы специально закидали снегом. Она не сразу сообразила, что домик поменьше был баней. А еще в стороне она заметила колодец, вокруг которого снег оттаял, и он как бы стоял в снежной яме. Колодец был украшен резьбой как тот, в который она однажды плюнула, а потом жалела, что воды набрала мало. Даже озерцо было и ручей, который стекал по оврагу к реке. Никаких человеческих следов ни к бане, ни к колодцу не оставили, ни тропинки, ни дорожки. И дом, и баня, и колодец стояли сами по себе. И звериных не было — разве что птицы прилетали к озерцу, подтверждая ее догадку.
Признак был нехороший: или люди злые, обходили их стороной, или, наоборот,  добрые — старались не тревожить хозяев. Но сердце, при виде колодца, радостно екнуло.
Первым делом ей захотелось броситься к колодцу, однако она удержалась, у колодца был хозяин. Если вода живая — хорошо, если мертвая, снова плюнет, делов-то! Никому не запрещалось пить из колодца, и когда просила воды, не отказывали и денег не брали. Разве только заметив язвы и страшные опухшие десны, черпали сами, наливая из ведра в подставленную кружку. 
— Что же, люди вообще никуда не ходят? — удивленно спросила она у Дьявола.
— А куда им ходить? — равнодушно ответил он, погружаясь в какое-то странное пограничное состояние, при котором Манька его слышала, но уже не узнавала.  Нет, его тело еще было с нею, но сам он… как она во сне, когда влезла в чужую оболочку.
Манька порылась в своем заплечном мешке, нашла среди прочего железа нож, сунула за пояс, прикрыла свитером. Так она чувствовала себя разбойником, но интересная у нее мелькнула мысль, что не надо походить в этом лесу на хорошего человека. Следов не было, поэтому знала она наверняка, что народу в домике живет или немного и весь обездвиженный, или дома никого нет. Второй вариант исключался, свет зажигали и тушили, из трубы все еще шел легкий дымок. Но все же обезопасить себя как-то следовало.
С замиранием сердца она постучала в дверь.
За дверью долго никто не отвечал. Пока шли, огонь в окнах погас, и от стука загорелся не скоро. Наконец раздался не то старческий, не то больной хриплый голос:
— Кто там, какой леший по ночам бродит? Кто приперся? Фу-у, человеческим духом запахло! — голос оживился. — Душа девица?
— Ни хрена нюх у бабки! — изумленная Манька обернулась к Дьяволу, надеясь услышать от него хоть какие-то пояснения на сей счет. Но Дьявол пинал ногой сугробину, сбивая снег, и слюнявил палец, отгрызая себе ноготь. На Маньку он даже не взглянул.
— Бабушка, откройте, это я! Я одна, я в лесу заблудилась! — попросила Манька, стараясь  врать убедительно и встать так, чтобы ее было видно из окна.
Окна избы промерзли, и сравнение такое на ум пришло, что покрыты они бельмом, потому что вроде промерзли, а вроде нет. Точно грязным молоком в стекло плеснули. Дверь долго не открывали. А между тем, на улице стало совсем темно, хоть глаз выколи, такая тьма опустилась. Манька подумала, что дверь, наверное, уже не откроют, и что, по-видимому, пора возвращаться в лес.
Но вдруг щелкнула щеколда, и дверь слегка отошла от стены, выпустив полоску света.
Манька обрадовалась и вошла в избу.
И сразу задохнулась от вони гниющей плоти…
Дышать в избе она научилась не сразу. Запах в доме стоял спертый, будто в доме был  морг, куда свозили покойников со всей округи. Изба разила тухлым мясом и помоями, да так, что сытый желудок рвался наружу. Хорошо, что пока шли, пища успела протолкнуть себя в кишки.
«Посредница!» — догадалась Манька.
Она нашла ее! Фу-у-у!

Именно вспомнив про запах, о котором предупреждал ее кузнец господин Упыреев, мелькнула догадка, что она, наконец, добралась до нужного человека. Но радости не испытала. Трудно было поверить, что кузнец господин Упыреев имел в виду именно натуральные ее внутренности, но, судя по запаху, с Посредницы станется! Манька пощупала нож, примеривая, как скоро она смогла бы его достать, крепче сжала посох. Глаза заслезились, захотелось выбежать на улицу. Но когда обернулась, заметила, что не то бабка, не то женщина отрезала ее от двери, закрывая за нею дверь.
Сама хозяйка выглядела бы молодой, если бы из-под лица у нее не выставлялось еще одно, которое выдавало в ней старуху. Не так, чтобы выставлялось, просто видела Манька и морщины, и скрюченность, а ум отверзал увиденное, придумывая старуху приятной женщиной без определенного возраста.
Назвать домом то, что она увидела, было сложно.
Горница была очень большая, но какая-то пустая. У одной стены стояла широкая кровать, в переднем углу широкий стол с лавками, в углу у входной двери большой сундук, на котором возвышалась огромная ступа. В ступе поместился бы человек, но вместо человека в нее была засунута метла. И еще один сундук в другом углу, над которым была приколочена вешалка. По стенам на гвоздях и полках были развешаны разные травы, высушенные змеи, лягушки, склянки со всякими порошками и снадобьями, грибы сушеные. Были здесь и дорогие вещи: подсвечники в виде драконов на много свечей, на вешалке висела новехонькая широкая с капюшоном соболиная шуба, на лавке лежали небрежно брошенные кожаные перчатки на меху и дорогая сумка с каменьями.
За печью, в другой половине располагалась полузакрытая сдвинутыми занавесками кухня, но сама печь — что-то среднее между камином, русской печью и печами для обогрева, непривычно выставляла себя напоказ длинному широкому столу, который занимал передний угол, не как обычно в избах, когда выделяли угол для кухни, куда и печь смотрела. Маньке даже показалось, что когда она вошла, печка смотрела в окно, а теперь она повернулась на нее и на Дьявола.
На плите перед зевом  в котле булькало что-то зеленое, но явно не  овощи.  И все кругом было покрыто пылью с отпечатками рук или ног, но так мало, что можно было подумать, что женщина жила где-то в другом месте.
А еще Манька заметила, что старуха-молодуха на каждом пальце имела золотое украшение, губы ярко накрашены помадой, глаза обведены сурьмой, крашенные в рыжий цвет волосы собраны в узел на макушке, и одета она была по-модному, но как-то уж слишком по-молодежному. 
Приложив варежку ко рту и носу, Манька с любопытством уставилась на печь, изучая ее устройство. Когда строила дом, она мечтала именно об этом: чтобы у огня посидеть, пироги испечь и обогреть избу, а если слишком жарко не надо, то просто истопить один угол, где бы еду можно было приготовить. Но до такой печки она бы ни в жизнь не додумалась.
— Проходи, ласточка моя долгожданная! — проскрипела женщина по-старушечьи, и как-то не по-доброму хихикнула. — Думала, не дождусь!
— Откуда вы знали, что я буду проходить здесь? — спросила Манька, нахмурившись. Она испытующе взглянула на старуху-молодуху.
Если она здесь не жила, а жить здесь, наверное, было невозможно, то вовремя подгадала вернуться. Она слегка испугалась: неужели вампиры знают, где она? И знают ли про Кикимору? Старуха-молодуха была крепкая и высокая, выше ее на голову, если завяжется драка, еще неизвестно, кто кого. Одно дело посохом по Дьяволу молотить — он пустое место, а старуха-молодуха могла пришибить ее с одного удара.  Она еще крепче сжала посох.
— Ворона на хвосте принесла! — съязвила Посредница и мягко добавила: — Давно тебя поджидаю! — голос у нее остался недовольный. 
И правда, кровать не заправлена — от кровати к столу и до печки дорожка из множества следов. Значит, ждала.
— Видели тебя неделю назад охотники… Ой-ой, как же ты среди зверей-то уцелела? Боязно, небось, тебе было? — проголосила она и стала сердитой: — Ведь даже в лесу от тебя житья нету! Чего учудила — людей пугать! С кем равнять себя надумала!
Манька виновато шмыгнула носом.
— С Зеленым Миром.
— С зеленым миром… — передразнила Посредница. — Мы, Маня, свое умеем поберечь, Благодетельница наша миллионы из казны выделяет на зеленый мир. А ты, этот самый зеленый мир, по ветру пустила... Как в глаза-то будешь теперь людям смотреть?! Ох бестолковая ты, ох, бестолковая!
Манька взглянула на старуху хмуро. Никаким Зеленым Миром в домиках браконьеров и охотников не пахло. Хуже, к Посреднице наведывались охотники — следовательно, звериной охране жить осталось недолго.
— А давно вы меня ждете?
— Мы с тобой, Маня, соседи, а тут у меня рабочее место, — пояснила она. — Да кабы эту взбесившуюся курицу, — она недовольно ткнула клюкой в половицу, и смачно выругалась на избу, от половицы или еще откуда-то пронесся стон умирающего, — не пришлось на цепь посадить, разве ж не встретила бы тебя, душа-девица!  Сижу, как пришитая, а меня, между тем, люди ждут! До деревни путь не близкий. Туда время, сюда время.
— Так вы та самая Посредница? — открылась Манька.
— Она самая, Баба Яга! — представилась старуха и слегка наклонила голову, сверкнув жадно глазами.
Это было лишь мгновение, но Манька уловила огонек в ее глазах. Тот же самый, как у кузнеца господина Упыреева. Баба Яга даже не пыталась скрыть неприязнь, но слова у нее получались ласковые, совсем как у Кикиморы.
От известия, что попала в избушку на курьих ногах, Манька только охнула. Столько мыслей в голове пронеслось, забыла и про запах и зачем пришла и про боль. И привиделась ей изба по-другому. Запах был, но кто знает, чем пахнет во внутренности у человека, а тут — внутренность избы!
Но не красивая разве? Эх, ее бы прибрать да проветрить!
Она с досадой посмотрела на Дьявола. Богом ли он был? Рассказывал про слои материальности, про астралы и менталы, про электромагнитности, про сопли с сахаром, душу какую-то придумал. Разве возможно, чтобы на огромном расстоянии быть с кем-то связанным? Бред, чистой воды бред! А про чудеса, когда деревянные избы, которые приходилось на цепи держать, чтобы шибко не бегали, ни сном, ни духом не ведал! 
И после всего, что наговорил этот выброс из Небытия, угождающий нечисти, он должен был провалиться сквозь землю, завидуя Бабе Яге черной завистью!
Наверное, завидовал — вот и чернил людей. 
— Да зачем же так далеко от людей такую избу держать?! — изумилась Манька, озираясь по сторонам.   
— Чего людей-то пугать? — осерчала Баба Яга. — В сказках одно, а на деле страшно в ней жить! Куринным ее мозгам много ли надо? Хозяин добрый, а какой хозяин жить в такой избе стал бы? Мучаюсь, а терплю, куда деваться-то, раз уж согласилась принять.   
— А баня? Она ж не может за твоей избой плестись по стежкам-дорожкам, — ошарашено проговорила Манька, разглядывая во все глаза хозяйку сокровища, о котором только в сказках слыхивали.
— Это почему же? — ехидно поинтересовалась старуха-молодуха.
— Ну как, не положено избам... — растерялась Манька. — Ну, если одна полукурица, вторая тоже что ли?
Она не могла прийти в себя. Не верилось, что стояла на половице, под которой, может, как раз нога была!
Богатая Посредница, если две избы на курьих ногах имела. У такой избы все четыре угла красные! И где такие продавали?! Кто мог сделать?!  Хоть не прикладывала Баба Яга руки, все же была хозяйкой, и знала, наверное, что избе по нраву. Везло же людям, все-то у них было! Как после этого не подумаешь, что умнее не найдешь человека? Нехорошо думать о хозяйке плохо, укорила она себя, разве ж могла бы изба приветить плохого человека? Мало ли что наговорит Дьявол, ему кругом одна нечисть мерещилась!
— И баня полукурица-полуизба! — доверительно призналась старуха-молодуха. — Сами пришли и уговорили принять их, как имущество. Всем я хороша! — похвасталась она, выставляя грудь и подперев руки в бока.  — Так ведь и ты меня искала! И тебе ума на жизнь не хватило!
— Да-а?! — совсем уж  удивилась Манька.
Что правда, то правда. Вот разве к ней изба  прилепилась бы? Да ни за что! А вдвоем и она была бы при доме, и изба при хозяйке. И не нужна была бы ей Посредница, и наплевала бы на Благодетельницу. Но жизнь у нее текла не к морю-океану, а обратно, в болото. Реку вспять она повернула, а жизнь как была, так и осталась против течения. Манька вдруг явно ощутила, или ей так хотелось думать, что в пространстве над всею этой вонью ворошили избы свою боль и несбывшуюся надежду, когда о гранит разбивается мечта. Или это были ее надежды? С другой стороны, взять тот же дом, который построила: не хватило ей ума в нем пожить, а кузнец господин Упыреев и пожить смог, и резные ставенки поставить, и огород был любо-дорого, пока драконовым дерьмом дом не изгадило.
Да в Благодетельнице ли дело?
Нет, изба-курица не стала бы ее искать. Маньке стало горько.
Дьявол скромно присел в уголке у двери на сундуке, заложив ногу на ногу, почти слившись со стеной. Вел он себя очень скромно, посматривая на Бабу Ягу с почтением. Баба Яга на Дьявола даже не взглянула, прошла к тому самому углу, просунув сквозь Дьявола руку, порылась в кармане шубы, вытащила кошелек и сунула его за пазуху. Дьявол даже не успел посторониться. И сразу успокоилась, даже обрадовалась, вздохнув с облегчением и проворчав себе под нос: «Ну вот…»
Манька не удивилась, все так делали.
«Расскажи про избу!— мысленно попросила Манька Дьявола, когда старуха скрылась за занавеской. — Откуда избы взялись? Вылупились что ли?» 
— Избушка не курица, размножается по-своему, — ответил Дьявол вслух, нисколько не заботясь, что Баба Яга его услышит, он прошел к столу и сел на лавку рядом. — Ну, из яйца! А яйцо кто сделал?
— А, так все же был плотник! — забывшись, радостно воскликнула Манька тоже вслух.
Заметив, что старуха-молодуха выглянула из-за занавески и смотрит на нее с недоумением, перешла на мысленное обращение:
— «А мне могут такое яйцо сделать? Может, мы не к Благодетельнице, может, мы избу достанем сначала? — она сделала умоляющее лицо, переведя жалобливый взгляд свой на Посредницу, когда та нахмурилась. 
— Я говорю, богато живете! —  виновато произнесла она, улыбнувшись ей. — Это ж, какой плотник мог такую избу родить! 
И снова перешла на мысленное обращение, ткнув Дьявола в бок — «А там и железо сносится, и препятствия не будет между мной и Помазанницей. Без железа-то мы скоренько добежим!»
— Ну, Манька, — угрюмо проворчал Дьявол, скорчив кислое лицо. — Сама-то понимаешь, чего просишь? Где ж такому плотнику найдешь заплатить? Он руки тебе не подаст! Избы-то, поди, сбежали от такой как ты. И поделом им, избе руки хозяйки нужны, а ты разве хозяйка?! 
Манька опустила взгляд на колени, безусловно понимая, что Дьявол прав. Зачем она избам со своими язвами и железом? От нее и люди-то шарахались.  Руки сразу стали лишними, сунуть их было некуда. Она положила одну руку на колени, вторую на стол, но они все равно остались чужими.
— Был плотник, не был, что тебе от моей избы? — старуха уставилась на Маньку подозрительно, голос у нее стал угрожающим. — Уж не позавидовала ли ты мне? Чай, обобрать решила?
— Нет, что вы! — горячо воскликнула Манька, замотав головой. — Я это… я понять хочу!
— Да хоть на цепи, а со мной избе-то все одно лучше! — проворчала Баба Яга, отворачиваясь к котелку. — По делу ведь и прийти не можешь, — обругала она ее. — Вон как обернула, соблазнилась избой моей. Ты, Маня, мое оставь! Мы тому и рады, чем Бог подает. А если не подает, значит, не достойна ты. И прими убогость свою, как должное. Вот оно, нутро твое, вылазит, достать такую внутренность не грех, а благо! Как с таким нутром жить? Не удивительно, что мать и отец от тебя отказались, и люди бегут, и даже Дьявол побрезговал, — хмуро проворчала она. — Прибрать не сподобился.
— Так вы про это… В смысле, про внутренность? Чтобы я поняла? — Манька сердито взглянула на Дьявола.
— Ну а как же! Вот рассмотрим тебя, — проскрипела Баба Яга, слегка поперхнувшись. — Ведь человеку проще спалить свое добро, чем в твою руку передать! А отчего, думаешь, такое происходит? — она прищурилась.
— Не знаю, — ответила Манька с видом прилежной ученицы.
Она скромно потупилась и слегка покраснела,  поправляя скатерть все еще чужими руками. Она не ожидала, что Посредница будет рассматривать ее внутренности прямо с порога. 
— Уважаю такого человека, — похвалила Баба Яга человеческую мудрость. — Умеет поберечь добро свое, — с видом строгой учительницы продолжила она пенять. — Но постыдного в этом ничего нет. Да разве ж можно тебе его доверить? — обратилась она осуждающе, повернувшись и пройдясь перед нею с важным видом, зажимая в руке поварешку. — Доброму хозяину служба ищущих мудрости его и преумножающих благо его в радость. И научит, и поднимет добрым именем своим. И преступят избы черту, а там снова меня вспомнят — по службе и оправдание им. Нет таких изб ни у кого, а эти все еще живы. Образцовое служение в заслугу поставил им Господь и тому, кто хозяином им был,  за то, что могла я грамотно своим добром распорядиться. Поставить на место, не позволив на Господа заступить. Сына своего позовет — и будут думать, как наградить сестринский труд. А ты, что могла бы дать избе, какое от тебя добро? Гнилая ты и Бога нет на тебя, отверз уста и проклял за грехи твои. Карма это, Маня. Тяжелы грехи, но не за горами смерть твоя. Пройдешь до смерти со смирением, и вот она радость — Царствие Небесное. Награда душе твоей. Умри достойно и отойдут грехи, ибо поняла, тяжелы они были. А жизнь наша, Маня, по грехам нашим из прошлой жизни дается. Куринный у избы ум, а и то в страхе бежали бы от тебя, — она погрозила костлявым кулаком куда-то в воздух и грозно прикрикнула: — Если еще раз взбрыкнете своими погаными лапами, поминки я вам справлю. Горстью пепла развею по закоулочкам!
Баба Яга сразу успокоилась, заметив заинтересованный Манькин взгляд и посеревшее вытянутое лицо. Получается, они ее не захотели искать? Посылала их Баба Яга, наверное...
Сидят на цепи, а туда же...
Пастухи всегда умнее коров, и молоко им, и мясо. Избы пришли пастись к Бабе Яге, не к ней, чем не награда? Но ей пастух был не нужен. Она шла, чтобы избавиться от пастуха. Пренебрежение изб ее задело. Может, вонь изб изнутри прикрывала гнилые нечистоты умного начала, которыми они рассматривали ее, и как только достигали возвышения над человеком, бегали по нечисти и доказывали свою хитро-мудрую науку побеждать?  Манька скептически про себя усмехнулась: не видела она заслуги старухи-молодухи перед избами, чтобы позволить так над собой измываться, хоть ты тресни! Разве жила Баба Яга в них? Разве видела в них избы? Разве любила? Да, не было у Маньки денег, но ведь и у изб их сроду не бывало. Вряд ли Баба Яга платила им за верную службу.
Но избы, видимо, считали по-другому.
Манька горько вздохнула: сама-то, чем лучше их? Не к нечисти разве шла на поклон? Вот так же, как избы. А нечисти много не докажешь!
Она хотела возразить Бабе Яге, что как раз наоборот, Бог учил только себя любить, не сотворив перед ним кумира, идола или их иконы, но вовремя вспомнила, что учил ее Дьявол, который для людей был Пугалом. А Сын Отца учил прежде любить себя, а Отец как бы сам собой приложится. Даже апостолы не имели в себе заповедей Дьявола: «Что же вы ныне искушаете Бога — сказал Апостол Петр, когда Посланцы к язычникам заспорили между собой, — [желая] возложить на хребтину учеников иго, которого не могли понести ни отцы наши, ни мы? Но мы веруем, что благодатью Господа Йеси Спасителя спасемся, как и они…»  Вера в спасение не мучает людей, как Дьявол, который не верил, что с железом, которое суть кровь, можно хоть как-то спастись. Она промолчала, прикусив губу, еще раз огляделась, с сожалением оставляя мысли об избах.
Каждому по вере.
Правильно верили, неправильно — во что верили, то и получили. Кузнец Упыреев верил, Баба Яга верила, Благодетельница верила — имели. Сама она то верила, то не верила — и не имела. Может, надо было верить так, как они верят? И избы, наверное, то верили, то не верили, поэтому и не поднялась до своего стада. Но опять же, мало таких, которые молятся день и ночь? А где счастье? У Бабы Яги место перед иконой не протерто, не по молитвам Спаситель раздает. Наверное, тоже карма, грехи из прошлой жизни. И перестала слышать в тихом постанывании половиц неосуществленные мечты, отпуская избу от себя. Точно так же, как отпускала человека, который исторгал ее из своей жизни, когда убогость своя, в его собственных глазах, начинала казаться ему меньшей по размерам, чем видел он ее в Маньке. 
Нет у нее такой избы и не надо! Чужие это были избы, но умные, наверное. Что бы они увидели, если бы посмотрели на нее? Железный ужас. И бежали бы на край света к той же Бабе Яге, у которой железа на себе не было, или было, но такое, как у тех разбойников, которые железом своим не тяготились.
Дьявольское железо.
Ей ли их учить?

Манька ступила по лесу раз, ступила два — и не поняла, что произошло. Она вдруг очутилась посреди заснеженного леса: припорошенные снегом и обвешанные сосульками деревья, а дальше — сугробы и морозный воздух, вой и свист ветра, падала снежная крупка, набиваясь за воротник.
Она оглянулась.
В просветах еще оставалось что-то от весны, светлое небо, звуки капели. И как мираж, изумрудный луг с двумя сиротливыми избами на берегу реки. Избы стояли не шелохнувшись, бревно к бревну,  повернувшись в ее сторону дверями и окошками с той и с другой стороны.  Благодатная земля была невелика, всего-то на двадцать минут ходу, если по твердой земле.
Сердце ее сжалось, к горлу подступил ком.
— А где, где лето? — уныло спросила она, доставая теплую одежду.
И тут же пожалела, что побрезговала соболиной шубой Бабы Яги. Ей она уже не понадобиться. Видела же, что на другом берегу и по краю леса еще лежит снег, и сглупила, выказывая Дьяволу порядочность: чужое — не беру! Но чем шуба Баба Яги хуже иной другой? Курточка на искусственном меху — от мороза защита ненадежная, а взяла бы, было бы ей тепло.
— Приснилось тебе, — ответил Дьявол, заслоняя виды на землю: — Но если сон твой, лето обязательно нагонит! — пообещал он и жестом указал на ноги. — Ты лучше на ноги, на ноги посмотри! Много, видать, землицы во сне исходила!
Манька взглянула на обутки и ахнула: смотрелись они такими изношенными, будто отшагала километры дорог. Вот-вот, и каши запросят. Да и посох стал чуть ли не в половину короче, и был не по грудь, а как трость Дьявола.
Она достала зеркальце и погляделась в него:  в зеркальце отразились задорные с хитринкой глаза, курносый нос и часть губы — и ни царапины. Полюбовалась новыми зубами, которые прорезали десну. Жаль, что зеркальце было маленькое, полностью лицо в нем не умещалось. Заглянула в котомку: заветная пластиковая бутыль с живой водой лежала посреди нехитрого скарба, и даже рогатина из ветви неугасимого полена крепилась к посохам, согревая спину. Поленья будто специально нарастили эту рогатину за одну ночь, переплетаясь между собой. Была она крепкой и легкой, с небольшой выемкой, будто несла с собой два полена.
Вспомнив, что в прошлый раз лишилась живой воды после того, как посчитала себя красавицей, постаралась упрятать радость от Дьявола. Не приведи Господи, и воды лишится, и поленьего дерева — уж он найдет способ! Она сурово нахмурилась, мысленно ужаснувшись трудностям пути. Настроение было жаль, зато сокровища целее.
И неожиданно уловила отрывки радиопередачи:
— Берегитесь! Чудовище идет на вас, как тать,  что бы пожрать плоть вашу! Оно выткнула Бабушке Яге глаза! Перерубила ей шею! Вынуло внутренности! Берегитесь!..
К слову сказать, к звону в ушах Манька привыкла, уверенная, что это внутренности у нее так работают, но сейчас в некоторых местах гул рассыпался. Истеричный голос, обвиняющий ее, прозвучал в голове почти у самого уха, поверху остального шума, который был как визг пилы. Дьявол иногда вытаскивал из этого бедлама отдельные слова и фразы, пытаясь доказать, что радио существует.
Манька забыла о живой воде…
Малоутешительный вывод напрашивался сам собой: вряд ли после таких наставлений человек станет тратить время на разумное исследование ее речи. Слышит человек Радиоведущих из среды себя самого — а если из себя, то получалось, что как бы сам думает.
— Я покойник! Всякий, кто встретит меня, убьет, — обескуражено высказала она свой страх.
— И я о том же, — согласился Дьявол. — Если не может человек посмотреть в себе Благодетеля, он не хозяин себе.
— Ну как же… Я же управляю собой!
— Ни легких, ни печени, ни костей, ни прочих органов не чувствует человек, а если орган воспалиться и надавит на механизм диагностики — бегом бежит к врачу. Как же он может управлять собой?
— А что тогда человек? — опешила Манька.
— Человек это, что дает определение пространству внутри него. И пространство это должно оставаться чистым, чтобы не быть ему рабом. Всякая тварь должна быть принесена в жертву.
— Что же не предупредил?
— Я предупреждал! — напомнил Дьявол.
Манька промолчала, вспоминая, сколько раз он пытался растолковать ей про радио. Но когда кажет Дьявол, это одно, а когда тайное становится явным, другое. Дьявольским терпением обладал он, исподволь направляя ее взгляд на каждую нечисть, которая била ее. Не имея представления о Кикиморе, о Бабе Яге, о тех же вампирах, попробуй-ка заговорить с нею открыто! Она тут же решила бы: избавиться от него — вот выход!
И нет ни Кикиморы, ни Бабы Яги…
Но от ее незнания ни Кикимора, ни Баба Яга не становились  менее опасными. Возможно, как раз наоборот: и рядом, и втыкают шило, и манят на болото, или вынимают внутренность, а она не видит, как люди не видели Дьявола, и слепо бредет за ними, чтобы ее распяли. 
По Дьяволу выходило, что вся она одна щека, а ближний другая. Вампиры раскрывали человека, чтобы обезопасить себя, перенаправив удары в сторону ближнего. Так учил Спаситель, увлекая за собой: «ударили по правой щеке, подставь левую». Почему же он сам возопил: «если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?» — когда его ударил священник?! Больно, наверное, стало — ни один вампир не радовался, когда бьют его самого. А подставил бы, еще по разу подставил — и проклял того первосвященника.
Но, разоблаченный, подставить левую щеку уже не мог. И священник оказался не смоковницей — был он выше Сына Человеческого. Наверное, умел приносить жертвы, раз видел кровь на себе и на других, и боялся Сына Человеческого, который мог наступить на него, если бы нашел ту, которая несла на себе его матричную память.
Но время теперь было другое, и иногда ей казалось, что если бы она знала, как проклясть того же вампира, который заложил ее, отомстила бы за себя. Даже Дьявол признавал, что теперь только так можно было стать Помазанником. Правда, непременно добавлял, что чем ближе человек к званию «Помазанник», тем меньше шансов  обнять его при встрече, но о чем ей жалеть, если она уже проклята!
Но попробуй-ка, достань вампира!
— Благодетели всегда передачи ведут, — успокоил Дьявол. — На одной хвалятся, на второй злато-серебро раздают, на третьей против тебя людей настраивают. Человек так устроен, что пока не пощупает, бесполезно объяснять. Но ты услышала — это уже хорошо. Теперь знаешь, что не станут люди разговаривать с тобой ласково.
Он дал ей время оценить подвиг народа, который не уронил достоинства, оставив ее жить среди себя. И Манька подвиг оценила.
— Возможно, ретранслятор стоял у бабы Яги. Они по всему царству-государству понатыканы, — предположил он причину хорошей слышимости. — А когда ты предъявила бабе Яге обвинение и сослала в места безобидные, к ретранслятору тоже пришел конец.
Он послюнявил палец и выставил над головой.
— Так и есть! — восхитился он: — Прореха в радиоперекрытии! Если бы еще пару штук забвению предала, может, научилась бы волны делить. Я умею, — похвалился он. — С любой частотой могу встретиться!
— Так надо ретрансляторы выискивать и уничтожать! — с воодушевлением предложила она.
Но уверенность тут же прошла, как только вспомнила, что она не знает, как отключить ретранслятор, не убивая могучую нечисть.
Дьявол косвенно подтвердил ее мрачные мысли:
— Надо, но, думаешь, они где попало стоят? — он тяжело вздохнул. — К тому же, охраняются бабаягами, а восстановить их дело пустяковое. Где одну повалишь — десять новых пристроят. 
Слава Богу, подумала Манька. Тяжелый груз свалился с ее плеч. Уж лучше в лесу хорониться, чем протыкать интеллектуальную нечисть осиновыми кольями. Вспомнив Бабу Ягу, раскаяние пробудилось в ней с новой силой: Кикимору, которая не собиралась отступать, она еще могла себе простить, но Баба Яга крепко спала, когда она кромсала ее тело, и любой суд признает ее виновной. Даже собственная совесть решительно отказывалась верить, что старуха стала жертвой собственно сонного зелья и свинского поведения. В конце концов, могла бы дождаться, когда старуха станет человеком и объяснить, что в результате недоразумения ее приход был неправильно истолкован, и шла она не за тем, чтобы кто-то закусил ее, а после валялся на косточках. И, скорее всего, пропуск был бы уже на руках.
Куда бы старуха  делась, загнанная в угол?! 
Вот откуда Дьявол взял, что трупы были людьми, а не наихудшими разбойниками? А если хорошие люди, могла бы раскрыть ее преступления. Чиновники тут и там обманывали Покровителей, так что во дворце могли не знать, чем Посредница без пригляда промышляет. И положили бы ей награду за поимку опасной женщины. А то и грамоту какую выдали. 
Манька с тоской устремила взор в сторону запада: но кто теперь станет ее слушать?
Дьявол, заметив ее уныние, списал его на страх.
— Прорвемся! Вон, у тебя и вода живая, и огонь неугасимый, и колья осиновые! — успокоил он. — Пока летят, как-нибудь да замечу. А если не прорвемся, быть им у меня в чести! — он с тоской устремил взгляд в ту же сторону: — Но ведь ни сном, ни духом… 
— Ты уж как-то определись со мной или с вампирами, — посоветовала Манька, не разглашая истинную причину своих переживаний.
— Вряд ли кому-то из них придет на ум молить Дьявола, чтобы я их не выдал, — он сердито взбил свое ложе, как перину, пробормотав в сердцах: — Понастроили себе дворцов к кровушке поближе и успокоились. Да разве так принимают хлебные приношения? А я должен или их направлять, или тебе эту мысль сунуть. А не скорми ее, будет как хлам, за который то и дело спотыкаешься.
Она пропустила его слова мимо ушей.
Дьявол не упускал случая напомнить, что был как бы заложником ситуации, когда именно недомыслие нечисти обратило его против нечисти раньше урочного часа. Разве мог он, Бог Нечисти, не наказать нерадивое дитя. Но родительская порка ничего общего не имела с тем удовольствием, когда он гонял ее по лесу и сожалел, что она железом не поправляется. Но ей ли судить Бога Нечисти? Дьявол много что говорил, но без него бы она пропала. 

С новыми силами двигалось легко и ноша не казалась тяжелой. Шутка ли, от первого железного комплекта убыло наполовину! Раньше, пока признаки были не так заметны, казалось, что это невозможно, но теперь Манька не сомневалась, что справится.
Главное, Дьявол наконец-то заметил!
Было лишь одно но…
Первую половину недели путешествие проходило без осложнений, шли быстро. Оттепель и дождь, и ударивший за ними мороз укрепили снег. Идти по свежему насту было легче, чем по рыхлому снегу. А кроме того лед на реке установился крепкий и снега на нем было немного, так что идти по нему было еще легче. Санками она не разжилась, но Дьявол загнул концы посохов, наладив как полозья. Посохи скрепили между собою сучьями, сверху приладили сплетенное из прутьев ивы легонькое дно. И сразу котомка перестала быть в тягость, да и посохи снашивались по бокам.
И звери уже не пугали ее.
Поначалу она не обратила на это внимания. Казалось нормальным, что давно не слышит волчий вой и не замечает следы рыси у лагеря. Наверное, они остались там, в ложбине, где им было сытно. Но когда вдруг, к концу недели, ни с того ни с сего, нет-нет да и стали трещать деревья, точно великаны двигались по лесу, приминая их, как траву — забеспокоилась. На ум сразу же пришли рассказы, будто и в Зачарованных Горних Землях сгинуло немало народу. Даже дикий народец, привыкший к суровым условиям — браконьеры, охотники, старатели, воры и разбойники всех мастей — не рисковали обживать землю с этой стороны Безымянной Реки. Конечно, в подвале избы Бабы Яги и на дне Мутных Топей нашлись бы многие, но ведь никто не считал. О великанах, которые предпочитали нелюдимо жить в горах, знающие люди тоже немало записок оставили. Может, потому и не возвращались люди или возвращались искалеченные и без памяти, что встретились с ними? 
От таких мыслей кровь стыла в жилах.
А однажды ночью деревья стали трещать ближе обычного. Она даже успела заметить, как тень упавшей ели заслонила луну. И сразу стало тихо, словно великаны сами напугались, что их заметили.
Побледнев, как смерть, Манька вскочила.
— Что это? — испуганно прошептала она.
Дьявол взглянул в сторону великанов с досадой.
Лес да болото не бог весть что, но и ему накладно, тоже устал смотреть на холодную однообразную снежную пустыню. Иногда он проговаривался, что не прочь вернуться к себе в геенну, отрясши ее с ног.
— Враги пока в серьез тебя не воспринимают. А эти… — он с пренебрежением глянул в ту же сторону.  —  Разве что ногой запнутся. Не ищут они крови, и вообще, не умеют соль сыпать.
И демонстративно перестал замечать валившиеся под ногой великанов деревья.
— Ну, слава Богу! — Манька выбросила из головы вампиров, которые могли послать за нею тех самых великанов.
— Но когда вампиры поймут, что смерть Бабы Яги и Кикиморы твоих рук дело, тебе, конечно, не поздоровится! — позлорадствовал он, не давая ей расслабиться.
— Тогда сбудется твоя мечта, — рассудила Манька. — Избавитесь от меня.   
Она еще раз взглянула в ту сторону, откуда слышала треск. Если Дьявол не восхищаясь ими, как представителями нечисти, вряд ли станут ее убивать, но могли не заметить. Она подбросила в костер хвороста, чтобы на нее не наступили.
«Наверное, хотят, чтобы я оставила их земли, — решила она. — Если не показались, значит, сами человека бояться».
И словно в подтверждение, в тот вечер треск больше не повторился. 

Вскоре местность стала холмистой. Однажды даже нашли грот в скальном выступе, где она смогла помыться, нагревая воду в котелках. Полено быстро нагрело пространство, и было жарко, как в бане. О большем она не могла и мечтать.
А когда она поднималась на возвышенности, нет-нет, да и замечала неровный и размытый край горизонта. И когда смотрела на него, в белесой дымке вдруг начинали ей мниться ей пики Неизведанных Гор, которые с каждым днем становились ближе. По карте получалось, что через месяц она должна была их увидеть. В горы она, конечно, не сунется, великаны то и дело напоминали о себе, но где-то там была дорога в обход их.
Вот и пройдена треть пути!
И люди…   
При мысли, что снова встретит людей, сердце ее тревожно сжималось. Она вспоминала о своем проклятии и придумывала способ, как схорониться. Ничего хорошего от людей с такой печатью на лице ждать не приходилось. И неожиданно сообразила, что способ давно придуман: ей оставалось только занавесить себя покрывалами — и кто узнает? В государстве покрывала не носили, но за границей из дому не имели права выйти, а всякому иноземцу полагалось поклониться до земли.
Так, глядишь, и ей начнут кланяться!
Манька перестала загадывать на будущее. Вопрос, где взять покрывала, пришлось оставить открытым: в лесу они не росли и по небу не летали, но в тайне она надеялась, что Дьяволу не покажется ее просьба странной, когда она выложит перед ним свой план.
Она шла, весело напевая под нос, изредка просматривая новости. Как радиоприемник, она работала из рук вон плохо — все каналы мешались в один сплошной гул, и если бы оно заглохло, только порадовалась бы. Все равно послушать было нечего, передавали только гадости.
Но затем и шла, чтобы прекратить безобразие.
С живой водой и неугасимым поленьим деревом жизнь ее переминалась. Огонь теперь зажигали поленьим деревом: о хворосте, имея его под рукой, можно было не беспокоиться. Дрова горели ровно и почти не убывали. Неугасимым хворост не становился, стоило вынуть неугасимую основу, как он прогорал, но пока ветвь была в костре, он как будто перенимал неугасимость.  И на каждом привале теперь могли погреться и вскипятить кипяток. На ночь  костры зажигали по четырем углам, чтобы отпугнуть великанов и обогреться, как следует, в каждый добавляли по щепке, срезая их с рогатины — и один разводили в центре, где Дьявол втыкал рогатину в землю, чтобы за ночь она пустила корень и поросль.
Наутро ее срубали и укладывали с посохами, а ростки оставляли. Щепки, которые оставались во время порубки, Дьявол предавал земле на самом дальнем расстоянии, который Манька могла видеть. Даже на дневных привалах он иногда оставлял такие щепки, чтобы думала нечисть, будто страха у нее нет, и она ни от кого не пряталась. Дьявол решил, что так будет проще доказать свою невиновность, и в этом Манька с ним согласилась. Все равно не получится скрыть, что она была в избах. Но убить Бабу Ягу, как и Кикимору, мог кто угодно — всегда найдется тот, кто однажды переборет.
Про избы, которые могли рассказать, как было дело, она старалась не думать. Если помогут упрятать ее за решетку после того, как освободила их от цепей, недолго им оставаться на воле.
Неприятно оказалось просыпаться в луже растаявшего снега. Каждый вечер приходилось искать место, где бы талая вода уходила, а постель теперь готовили так, чтобы она лежала не на земле. Спать на сучьях было неудобно, зато сухо. Иногда она ворочаясь с боку на бок, загадывая обзавестись спальным мешком. И размышляла, как все это понесет: спальный мешок, в который она могла бы поместиться, наверное, был не маленький. И дорогой, наверное. В противном случае любой бездомный мог бы купить его себе вместе с палаткой, чтобы спрятаться от ветра и согреться в морозную ночь.
Дьявол удобствами не загружался, спал на снегу, но иногда мог себя побаловать. К Манькиной зависти, топчаны у него получались ровные, сучок к сучку, ложа высокая, объемная, а иголки на ветвях с той же ели становились мягкими, пушистыми, шелковистыми. Пару раз она сделала вид, что заснула на его ложе, но, проснувшись, обнаруживала, что Дьявол приготовленным для себя топчаном делиться с нею не собирался. Обычно, он бросал ее, не позаботившись даже разложить как следует. Голова ее висела вниз, ноги промокали в растаявшей луже, а сам он дрых, сладко посапывая, словно в издевку.
А уж про голод она и думать забыла…
В том, что Дьявол всегда сможет добыть еду, она не сомневалась. Он и раньше, еще до неугасимого полена, по каким-то своим признакам умел находить природные кладовые: сковырнет ком земли — и котелок знатной каши из хомячьих запасов, сунет руку в трухлявую корягу — и сотовый мед к чаю, укажет на дерево, а там беличье дупло с орехами на гостинец. Часть возьмут, а часть оставят, а после завалят кладовую снегом,  чтобы ее не разорили те, кто добро в закрома не собирал. А однажды, когда она подвернула ногу, он сделал прорубь, посвистел — и первый раз выползли к нему раки, а в другой выбросилась на берег рыбешка, из которой сварили уху. 
Но рассчитывать на него не приходилось, он никогда не угождал.
Так однажды ударила оттепель, а через день мороз. Ветки ломались, как стекло, покрытые снежно-ледовыми наростами. Чтобы добыть почки, приходилось отбивать ледяную корку.
И когда она намекнула, что надо бы перекусить, Дьявол ответил:
— Надо! — а после, когда понял, что она намекает на него, удивленно вскинул брови: — Если сыпать на лежачую колоду, кто бы шевелился-то? — и рассмеялся: — В природе так заложено, что атавизмом становится все члены, в которых нет надобности. Да, признаюсь, колобки — вершина эволюции, но катиться колобком — не иметь потребности ни в чем, что снаружи.
Манька прикусила язык, иссверлила Дьявола взглядом вдоль и поперек. Но он не умер, даже не заболел. И волей, не волей, пришлось выколупывать себе еду изо льда.
В общем, и раньше Дьявол ее досыта не кормил, чтобы не отбить охотку к железу, но с голоду помереть не давал. А теперь неугасимое полено иногда к утру успевало взрастить щавель или другую съестную траву, которую бережно собирали и несли с собой. И было, что торчали из под снега сморчки, которые она раньше за гриб не считала. Но он оказался не хуже других, жереха могла бы какой угодно стол украсить. «Если уж если совсем станет худо, — думала она, — задержусь на пару дней». И мысленно подсчитывала, сколькие ранние травы подойдут в пищу: и крапива, и пиканы, и борщевик…
Да разве пропадет, когда весна наступит?!
И как-то незаметно она пришла к мысли, что все ее беды остались позади. Она почти не думала о будущем, избавившись от тяжести и отчаяния, которые долгие годы изъедала внутренность. Трудности были, но разрешимые, видела она свет в конце туннеля.

Вот и октябрь закончился. Дни стали короткими, а ночи длинные. С места снимались после завтрака, который готовили еще в темноте. В обед отдыхали около часа, дожидаясь, когда неугасимое полено пустит корешки, а вечером, в пятом часу, начинали готовить лагерь.
Дьявол продолжал учить ее обращаться с посохом и мучил физическими упражнениями, считая, что ей полезно развивать быструю реакцию и выносливость. И каждый раз устанавливал время минут на десять дольше предыдущего занятия, а после, на сон грядущий, мучил назиданиями, выявляя дыры в ее образовании.  Устав за день, Манька ни в какую не желала полюбить дополнительные нагрузки, и всячески сопротивлялась насилию. Но он жалости не знал, а в профнепригодность не верил. И колошматил дубиной, то вырастая из-под земли, то камнем сваливаясь с неба, пока она как следует не пропотеет. Волей неволей приходилось отбиваться, оттачивая боевые навыки.
— Я завтра буду на ходу спать, — злилась она.
— Вот именно, завтра с утра и отдохнешь, — отвечал он.
— Как я в пути-то отдохну?! — скрежетала она зубами.
— Руки и ноги знают свое дело, а голова и вовсе ничем не занята, — парировал Дьявол хладнокровно. — Вампиров и оборотней  на подвиги по ночам тянет, так что темное время — лучшее время для тренировки.
Но с живой водой, которая снимала усталость, и неугасимым поленом, которое освобождало ее от многих трудов, Манька быстро становилась, как огурчик. Настроение ее поднималось, и она тут же прощала Дьяволу издевательства. Была от них немалая польза, в последнее время она почти перестала чувствовать холод, расстояние проходили втрое больше и ничем не болела. Наверное, просто лень выходила из нее, когда она искала способ увильнуть.
И, наконец, понимая, что на этом ее мучения закончатся, давала облить себя ледяной водой или ныряла в прорубь, если останавливались на берегу.
А после Дьявол восполнял дыры в ее образовании.
— Маня, ты не будешь кофеями давиться, — признавался он, прорекая будущее. — И там у тебя пробел, и тут пробел! — возмущался он. — Я, конечно, законно должен принять тебя под свое крыло, ибо две великие нечисти были распяты тобой, и каждая именно тебя назвала этим нехорошим словом, но мало ли примеров, когда другой Бог обращал чьи-то утверждения в прах? Пусть хоть немного выйдет облегчение, пока у меня есть время для воздаяний. 
И Манька слушала его с теплыми чувствами.
Истории Дьявола были всегда захватывающими, особенно теперь, когда у нее не было гниющей плоти, и он мог накрыть ее своим плащом без боязни. И тогда она могла не только слушать, но и увидеть, воспарив над историей, как дух. Правда, после видения уносились куда-то во тьму, и ни одна история не вернулась, чтобы посмотреть на нее снова, но она все равно их помнила, только уже по-своему, без образов.  И иногда даже думала о том, что однажды как истинная нечисть сможет вести с Дьяволом умную беседу, которых ему так не хватало.
Нечисть думает умно, но мыслями своими с ним не делилась, и ему, интеллектуальному Богу Нечисти, приходилось разговаривать с самим собой.
Этак хоть кто себя в нечисть запишет!

А рассказывал Дьявол, как белый гриб вырастал в море-океане с государство. Океан еще кипел. И устремлялись в небо клубы пара из метана и первого воздуха, били молнии, которые были как плазма, молодое солнце настигало планету солнечным ветром — и горел гриб.
Жидкий субстрат боролся за жизнь, как первое существо.
И падал на него пепел, образуя первый материк. Как консерва, сохранилось он глубоко под землей. И люди до сих пор не перестают удивляться, откуда столько грязного калорийного золотишка взялось.
И какие-то существа приходили на землю, и тоже умирали. Но не все. И все они несли в себе горсть земли. А если опять наступали неблагоприятные условия, споры растений и первых животных закрывались надежной оболочкой, в которой могут лежать миллиарды лет. И если с землей что-то случится, будет ли горячо — прорастут одни, будет ли холод — раскроют себя другие.
На худой конец, снова наплодит живую плоть.

— В принципе, — рассуждал Дьявол, — когда люди обрабатывают гору хлопка, чтобы получить тончайшее полотно, они бьют его, колотят, вытягивают и получают сначала нить, а потом ткут. Рождение живой материи в масштабах планеты грандиозно смотрится человеку, но для привычного мастера хуже работы нет, особенно, когда за нее не платят. Лепишь себе и лепишь, и никто не скажет ни доброе, ни худое,  — Дьявол задумчиво копался в себе. — На кой ляд мне это понадобилось?! Понять, что все пути ведут к вампиру, мог бы и на одной планете, — казнился он. — А я продолжаю плодить и размножать — и не могу остановиться. Даже в морозильнике, везде начатки жизни отложил.
— Правильно, и я бы не мучилась! — соглашалась Манька. — С другой стороны, — успокаивала она, — красиво шить не запретишь. Талантливый из тебя получился Кутюрье!
— Да разве ж тут после стольких поколений нечисти что-то осталось! — возмущался Дьявол. — А сколько тут всего было! — глаза его начинали светится от гордости.
Он признался (скорее, хвалился), что сначала одежду кроил под себя — круглую. И только потом начал придумывать разные приспособления: руки, ноги, длинные шеи — и так появился стиль. А когда понял, что стиль хорош, вспомнил об украшении — и стал как художник и ювелир.
А еще рассказывал, как миллионы лет назад ходили по земле звери, равные по размеру самым высоким деревьям, и горы им были, как холмы. 
И был то явный косяк.
Тот же динозавр: хотел, чтобы плыл он как корабль. А то не подумал, что места в желудке ему надо много, а случись что: метеорит, болото, вулкан плюнул выше — пошел ко дну. В общем, наплодил по неопытности горы мяса, которым надо было что-то день и ночь жевать, чтобы не умереть с голоду.
Рассказывал он, как забыл о земле, когда дел у него было по горло. Над всяким местом приходилось размышлять, чтобы вечный двигатель не изнемог и не надорвался. Забыть о местах обитания жизни проще простого: везде жизнь, а ее проявления, как приятное воспоминание.
И  настала долгая зима — и умерло все живое.
А потом вспомнил, заполнил планету новой жизнью, но забыл выключить обогреватель и проветрить планету — и снова все умерло.
И так несколько раз.
И тогда решил он поселить на земле человека, который бы умел позвать. Но человек стал ужасом, который убивает все живое, как холод и жара.
— У человека есть свое пространство. Это как вселенная во вселенной — постоянный источник излучения. И там, за высоким забором, он показывает мне свою мазню. Хочешь, не хочешь, а приходится смотреть. Снова явный косяк, но внезапно понял, что в имении человека могу видеть свое отражение.
Вот как бы я сообразил, что я Бог Нечисти, а не Господь? 
И как не Господь, если могу прийти к человеку и сказать: обставил Бога Нечисти — хорошая была партия, а теперь возьми свой выигрыш Дерево Живое!
— А что есть сам человек?
— Человек — маленькая частица красной глины. Это мой дар, в котором дыхание жизни. Ее я не заберу, но расстрою планы, если человек употребит ее не во благо. Как тут можно не облиться слезами, понимая, что золото мое истоптано и распято? Земля заражается червями и боится их, кровь ваша вопиет ко мне, и продается красная глина, и покупается, будто она грязь. 

А еще рассказывал Дьявол о том, как далеко-далеко от земли хотят люди строить Авиа Лоновскую башню, что значит Небесная Колыбель, которая бы достала небо. И сокрушался, что упадет. Строители понятия не имеют, как ее строить, ибо возгордились, а их отрезвить некому. Как только начинает стыдить, сразу в ответ слышит: «Мы будем жить вечно — и ты нам не указ!» И постановили: «Всякое слово против Богочеловека считать Дьявольским изречением, источник изречения предавать смерти, а слово из богопротивных умов выжигать огнем и каленым железом».
— Вот откуда они это взяли? — удивлялся Дьявол. — Как родился человек, как умер — все перед глазами. И кричит о себе. Но много ли таких же, как он, послушали бы и уверовали, что он Бог? А я-то с чего должен?
Раскромсают себя на несколько партий, и у каждой партии появится свой шифровальщик. И придумает он им слова, чтобы смог понять только член единения. И рассорятся, и пойдут в разные стороны размножаться, чтобы сходиться и убивать инакомыслящих. А потом, когда голод наступит, и земля перестанет прощать грехи, все беды свои свалят на него. Будто бы это он с их мышлением пошутил и башню им снес, смешав язык, чтобы друг друга не понимали.

Рассказывал Дьявол и о других людях, которые летают от звезды к звезде, потому что башню построили правильно. И дивятся те люди неумелым строителям, но знают: рассказать о законах градостроения — себе дороже. Пробовали уже, они им дырки на лбу выпиливают, вырезая телепортирующую железу. Разве что залетят тайно и заберут последнее существо, чтобы вырастить в другом месте.
Страшно им смотреть, как земля горе-строителей обросла червями, не привыкли они к такому ужасу, поэтому при исследованиях применяют усыпляющее оборудование, чтобы не слышать вопли. Но заметили и обвинили в домогательстве.
— В смысле? — удивлялась Манька. — У них что, червей нет?
— Я не о биомассе речь веду, — сердился Дьявол ее узкому мышлению. — Слышала, что если с кладбища взять земли и принести домой, ужас обрушится на человека?
— Ну, слышала, — утвердительно кивала Манька.
— Земля, как слоеный пирог: чем выше по слоям, тем больше живая. И пока жив человек, он в Царствии Божьем — в доме моем, а умер, перешел в Царствии Небесное, суть которого я сам. Ведь не скажешь, где у тебя земля левая, а где правая. Обе они родят пространство, над которым дух твой витает. Но одна земля твое поле, а вторая, где крепость стоит. 
Вот приходит ко мне человек, и спрашиваю: «Где у тебя земля, чтобы в Раю жить?»
Он мне и так и эдак про землю талдычит, а поднять глаза на брата своего ума не хватает.
И обращаюсь со словами: «Иди, успеешь до Суда землю добыть — будешь жить, а нет, на нет и суда нет, мне Свидетель нужен!»
И убоявшись Судного Дня, всеми муками охраняет он аршин земли, внезапно нападая на человека. И подметив такую особенность, иной возьмет да и подсыплет могильной земли в туфлю, натравливая покойника: «Смотри, как он твою землю попирает!»
Сознаюсь, Манька, лет семьдесят близко не ходить тебе возле могил, чтобы не накликать беду. Умерший дух больше всего боится безземельного человека. У вампира, который создает тебе имидж, земли не больше, чем у ограбленного. И смотрит покойник на тебя и видит: пришел босяк грабить его. А пришел вампир, человек и тут будет поклоны ему бить. Так что вампиру только на кладбище и жить, там он больший Царь, чем тут, где его иногда по делам щупают — богата твоя земля, которую несет с собой вампир.
Так что достает тебя и покойник!
— А если в огне сгорел? — хитро прищуривалась Манька.
— Ну, им переживать не о чем — вся земля постель! — усмехался Дьявол.

В общем, рассказывал Дьявол, что все живое жалко, но оно не вечно. И ничто не совершенно, а только Бездна, которая родила его, а возможно, родилась вместе с Ним. И не пойми как.  Была всегда, и его сознанием осознавала я: «Вот Я, Бездна, есть!» — и решил, что бить надо себя каленым железом за такую жизнь.  И что даже к нему опыт приходит быстрее, чем к человеку, но не сразу. И он учился и продолжает учиться до сих пор, придумывая новое. И никому нельзя позволять себе указывать, даже вампиру, который строит человека, а сам уж давно покойник.
И напоминал, что зла на нее не держит, но укрощает строптивую. Благодетелям идет указывать, а Благодетели к нему ближе.
В костре тлели угли, отдавая земле тепло, играя отсветом причудливых теней. Иголки то и дело норовили воткнуться в тело. Под ветками хрустел и таял снег, который на утро становился лужей. И жалела Манька, что знает много, и видела, когда Дьявол показывал, но хоть бы раз приснилось! А снились ей развалюхи, бомжи и падшие женщины, и гонялись за нею злые люди, которые искали ей смерти. 
Иногда она слушала радио.
Радио о ней не забывало, но спустя неделю после смерти Бабы Яги вспоминало с ленцой, как о мухе, типа: муха еще летает, или: муха летает, но лучший способ отвязаться от мухи — игнорировать, или: муха забилась в щель. Но она чувствовала, что что-то изменилось. На радиостанции, даже на тех волнах, где Благодетельница славила саму себя, было не так спокойно, как хотелось бы радиоведущим. Хоть она и была дурой, но дурой живой и невредимой. К тому же слезы не лила и на жизнь не жаловалась. И волновало ее лишь одно: когда уж, наконец, доберется она до Помазанницы, чтобы завязать узлом ее лебединую шею. Она твердо решила поселиться рядом с избами, когда гусыня перестанет ее терроризировать. Если там круглый год будет лето, не пропадут, и места хватит. Ей бы землицы под картошку, моркошку и укрыться на ночь небольшой домишко. Она видела, как ловко избы с бревнами обращались. Попросит — помогут собрать. Да и сама она теперь топор в руке крепко держала, не всякий мужик так сумеет. 

— А какие они, вампиры? — спросила как-то она.
Дьявол почесал макушку.
— Так сразу и не скажешь, что отличаются чем-то. Но голова у них по другому устроена, и думают они противоположно человеку. Вот ты думаешь: «Стало бы всем хорошо, и мне было бы хорошо!» И стараешься, чтобы людям жить было легче. А вампир думает: «Если всем будет жить хорошо, как их заставишь на себя работать? Не-ет, пусть им всем будет плохо, зато я буду как Царь!» И делает, чтобы жили и молились на него. А когда пришла ты с умной мыслью, пустит по ветру и пальцем тыкать начнет, что мол вот, сама жить не научилась, а других собралась учить.
— Ну точно, тогда кузнец наш, дядька Упырь, самый что ни на есть вампир! — рассмеялась Манька. — А как их изживают? В смысле, вот есть у меня живая вода, огонь неугасимый, кол осиновый, но что мне с ними делать? И как узнать, что этот человек, а этот нечисть?
И поведал ей Дьявол историю о Непреодолимой Силе (СС — Страшная Сила), которая уже много веков правила людьми, закрывая им дорогу в Небо.

Манька подумала о таком человеке, которому повезло.
А ее дорога к себе самой только-только начиналась. Вряд ли Его Величество откажется от Ее Величества и прекратит всякие лобзания царицы лесов, полей и рек. Немногие поймут и оценят его героический поступок. Даже сама она не поняла бы. Каждым словом Дьявол пытался приоткрыть ей тайну Бытия, приготовляя к новой реальности, и если слушала его всю ночь, он оставался рядом и охранял ее сон, позволяя спать хоть до обеда.
Но где эта новая реальность?
Золото он ей всучить пытался, или так истосковался по ученику, что решил из первого попавшегося отброса сделать мастер-класс за короткое время?
Было бы кому!
С утра она могла не вспомнить и половину из того, о чем они говорили. И Дьявол терпеливо добивал ее по дороге, прикладывая к старым постулатам и аксиомам новые. И когда понимал, что и после этого ничего у нее не остается, сразу становился Богом Нечисти, который опять любил нечисть без памяти, превознося Помазанников до небес за сообразительность и умение питаться мыслительной материей без всякой подкованности.
А как помнить, если она иногда знакомые слова не могла у себя найти? Вертелись где-то над головой, а взять, ну ни как!
Наверное, Сын Человеческий шутил, взвешивая: а на что оно ей, и не приберечь ли его для вампира?!

— Звери какие-то! — сказала она с досадой. — Убивай их, не убивай, сам человек расчищает им дорогу.
— Ну, вампир — это хищник, — заметил Дьявол.
Он нахмурился, рассердившись, что она не спит: когда она клевала носом, путь был недолог. Сам он во сне не нуждался, скорее, бросал свое тело, чтобы она могла позвать его, а сам уносился куда-то, где кипела жизнь.
— Любой хищник умнее и сложнее устроен. Иначе, какой же он хищник, если не сможет выжить? Вот и вампир, эволюционным путем он до этого дошел. Разве не достойно восхищения, как он захватывает ум, память, тело и все достояние человека? Некоторые люди сами приходят и просят сделать их вампирами. Признаюсь, на земле нет такой заразы, которая проникла бы в человека и убила лучше, чем вампир. Любая зараза убивает тело,  и только вампир убивает сознание. 
— Но это надо не человеком быть, чтобы убить себя самого! — раздосадовано ответила она. — Неужели они совсем не думают? Что они могут получить от меня? И зачем уничтожать знания?! Это вандализм!
— От тебя ничего. От твоей земли много. Вампиры получают жизнь, сравнимую разве что с жизнью Бога. Они могут миловать, карать, обожествлены, причем не осознанно, а подсознательно, могут позволить себе в материальном плане то, о чем многие и не мечтают. Люди приходят и отдают, не спрашивая: «Когда долги отдашь?»
Не об этом ли мечтает половина человечества?
Конечно, вампиры прячут знания, и я их понимаю. Представь: проклятый обучился и пришел к другу, такому же, как он, проклятому. «Послушай — скажет он — я не могу прийти сам и взять мою землю обратно, но я могу послать тебя, и ты принесешь мне плоды ее!» Разденут вампира, разуют, и спасибо не скажут! Люди забыли, но вампиры помнят, что такое война, и как непрочно их здание. Кроме древнего вампира кто-то всегда присматривает за жертвой, чтобы не увели из-под носа, ведь через нее могут проклясть его. Проклятые для них самые страшные враги. — Дьявол постучал по лбу. — Твоя память у вампира, а его память — у тебя. И там такие ужасы, которые умом человека нельзя понять.
— А почему люди не знают о вампирах, если они живут среди людей?
— Вампир кусает ночью, когда человек спит. Они стараются не оставлять следы, это бы объединило людей против них. Кроме того, они должны убедиться, что правильно выбрали человека. Проверить, как работают их заклятия.
— И спокойно смотрят, как человек гибнет?
— Не спокойно. С радостью и чувством глубокого удовлетворения. Вампир чувствует, что отношение людей к нему изменилось, ушла боль, совесть не мучает. А проклятый начинает понимать, что  изолирован от всего мира. Но человек не ищет, он злится на себя, на людей, радуя вампира послушанием.
— Неужели вампир после укуса совсем не чувствует душу?
— Как раз, наоборот! — усмехнулся Дьявол. —  Вся жизнь вампира — душевный порыв. Он просыпается счастливый: образина, которая кричит: «я твоя душа!» — рядом. Сам он Бог, тепло ему. И умные мысли просятся в голову. Это не боль, которую превозмогает проклятый, чтобы чувствовать себя человеком.

Маньке снова задумалась, прислушиваясь к себе. Душу было жалко до слез. Ведь умела она пожалеть каждого человека, посочувствовать, поделиться. Разве так бы она думала, если бы душа ее  не умела противиться злому? Не было вампиров в уме, но были люди, которые радовались, переживали, на что-то надеялись.
— Но если у меня есть совесть, и сама я не приемлю насилия, как поверить тебе?
— Еще бы у тебя не было совести! — рассмеялся Дьявол. — Боги проклинают тебя день и ночь, охаивая все, чем ты дышишь. Ведь если душа ругает, человек должен поискать в себе недостатки. Та любовь, что идет из твоего сердца, окружает вампира со всех сторон. Это ум, который лижет его. Он счастлив, а ты? Так что, жалобную книгу мне не подсовывай, жалость в себе имеет жало.
— И никак нельзя вернуть вампира к жизни?
— Нельзя. Вампир не задумается никогда и ни о чем, а человеку от него только смерть. И земле смерть. Бог он, а Боги не сомневаются. Им хорошо, значит, и мудрость их хороша. Проиграв войну вампирам и признав за ними право жить среди людей, человек перестал управлять собой, сообществом, имуществом. И как только вампиры вылезли из подполья, они принялись уничтожать знания о себе, заменили ценности.
«Истинно — сказал Спаситель, посылая человека продать землю и раздать нищим: — истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, и братьев и сестер, и отцов, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем жизни вечной».
Но как можно оставить детей, чтобы получить взамен других? Или отца и мать, чтобы другие стали ему родителями? Да, на земле вампира гонение, а он получает во сто крат — во время гонения, в этой жизни. Но не об этом ли мечтал человек, когда принял вампира в себе. И кто вспомнит сироту, которую Спаситель разделил с матерью, и которая гниет в своих пеленах в больнице? Или ребенка, которого мать и отец привязали к кровати, чтобы не украл ночью корку хлеба? Человек не думает, что именно ему предстоит стать этой матерью или сиротой, брошенной женой или обманутым мужем, или нищим на паперти, солдатом, которого смешают с землей в окопе. В словах вампира он пьет мечту.
Но про жизнь вечную — это Спаситель поторопился.
Я не человек, я Бог. Больший, чем вампир. И поступлю как вампир. Я не смотрю на землю со стороны, я могу пройти по ней, поднять всех червей, стать ими, выбрать самых тощих и самых жирных.
Все перед человеком — и войны, и глад, и голод, и болезни, и проклятые, и избранные — все, что обещал Сын Человеческий, когда сказал, что будет, когда придет в этот мир. И стало так. Ходит он среди людей, а люди не видят и не уразумеют, и ждут чуда, как те крепостные крестьяне, которые молились ему день и ночь, и не ели белого хлеба. Неужели же нищета и гибель миллионов верующих не доказала, что ни одна их молитва не достала ушей Бога?
— С другой стороны, откуда красоту-то взять, если не забуришься на чужое поле? — Манька тяжело вздохнула. — Пожалуй, знай я заранее, как все обернется, не мешкая помолилась бы на себя. Сносила железо, а разве что-то изменилось?
— Ты проклята. Бремя вампира накладывает отпечаток на каждого, кто приходит к тебе, — сказал Дьявол. — Вампир пасет тебя жезлом железным. Да, ты его открыла, но железо было предназначено не ему, так вампира не достанешь.
— Его никак не достанешь, — рассудила Манька. — Он всесилен. Что бы ни делал вампир, люди не умнеют. Пока у человека есть корка хлеба и пакет денатурата, будет терпеть. А нет, умрет. Тихо и не сопротивляясь.
Дьявол с нею не согласился.
— Сохранить землю — убить любой начаток вампира. Кому как не мне знать, как день становится ночью, и все воры и разбойники выходят на дорогу?  Любой Царь, — голодный и злой — прикрывает себя именем Бога. Вся куцая его жизнь приурочена к подвигу.
Какой подвиг, если он убивал людей и отдавал землю людям, которые не умели жить в мире с местным народонаселением? Сколько моего народа ушло с лица земли, когда вампиры перестали бояться человека?
Не скажу, что они не сами тому виной. Тем хуже их грех.
Они думали, что в них победил человек, когда прикрыли вампира, наделив его человечностью. И многие народы, которые не держали в руках меча, ушли в один день. И много ли славы такому герою, который рубил головы безоружных?
Но люди помнят его, а не народ, который не искал смерти. Пусть будет проклят такой народ, — благословил Дьявол. —  Он не заслужил другого господина. И ты проклята. Так что не вздумай жаловаться! — пригрозил он. — Ты ждешь, что я пролью слезу, стану бить вампира. Но разве не я разрушил крепость человека? Вышел огонь из среды его и пожрал в назидание народам, которые смотрят и понимают, что значить быть вампиром и человеком.
Представь, что планета, на которой ты живешь, это музей под открытым небом. Войны на каждый день, разврат, человеконенавистничество, матери пожирают плоть своих детей, дети — плоть родителей, в каждом слове желание учить и уничтожать. Это мудрость всей вселенной, которая может увидеть весь ужас, когда мои проклятия становятся бытием. 

Манька молча согласилась. Знала, нечисть не остановится ни перед чем. Каждый день видела, как втаптывают человека в грязь. Не было роддома, в котором не лежал ненужный ребенок. Каждый день кто-то кого-то грабил, насиловал, убивал. Война шла повсюду, то громкая между народами, оппозициями, то тихая, между соседями, с властями.  И везде веселился народ, влюблялся, превозносил себя до небес.
Но Дьяволу ли не знать, что только нечисть могла порассуждать здоровой ясной головой.
А она...
Год назад ее знания ограничивались тем, что она прочитала в книгах, написанных рукой вампира. Человек, который превозмог Дьявола и вошел в его общество, изживался, труды его предавали огню. Много ли она поумнела с тех пор? Кому как не ей знать, что мысли, которые прививал Дьявол, улетучивались, как только первый луч солнца касался ее головы. В том-то и дело, что луч не проникал в нее, он был снаружи, как наука Дьявола. И, кажется, зрила, но Город Крови исторгал из себя одну только глупость. В делах житейских истина Дьявола никак не приближала ее разумному началу. Взять ту же соболиную шубу Бабы Яги — простой житейский пример. Как хорошо было бы накрыться ею! Так ли поступил бы вампир? Даже не вампир, просто разумный человек?
Дьявол не снимал плащ, даже когда спал, и нисколько не мучился совестью, когда она коченела от мороза. Накрывал ее, но лишь в последние две недели, когда у нее неугасимое полено появилось.
И на том спасибо, ну, хоть так!
Даже Дьявол это понимал и поругивался иногда. И таким она умела его понять. А вот как подумает, что Бог перед нею, пусто становилось. К Богу Нечисти она еще как-то приноровилась, но не к Богу в целом. Какой Бог, если враги ее целы и он за них горой? И там у него правило, и тут правило, и сюда сунуться нельзя, и туда не положено! Но если ты Бог, грозно с неба метни молнию в ту же душу, и не надо будет искать ее по всему белу свету! Кто мог запретить Богу? И что удивляться, что люди подумали и порешили:  а нехай будет вампир! По крайней мере, вампира человек мог пощупать, а что ждать от Дьявола — непонятно.
Но она думала, не как Бог, а как человек. Мысль, что она восстанет против вампиров, казалась ей абсурдной. Нет, она не винила вампира: если бы ее сделали вампиром, разве не жила бы вампирской жизнью и не радовалась, что каждый человек к ней по-доброму, и разве захотела иметь душу, от которой одно горе? А горя в ее жизни было столько, что не одна душа не выдержит. Она уже не сомневалась, что ярость Дьявола обрушилась на людей, потому что оказались они, как она, не умнее врагов. Или мстил за землю, или боль его все еще была с людьми, которые искали его, или имя его было предано забвению, и каждый, кто сталкивался с ним, видел только ужас, и не видел, когда он был внутри него.
Но что это меняет? Мир он таков, какой есть.
Но вот она перед ним, протягивает руки. Разве он торопится снять с нее оковы и вернуть ей утраченную чистоту, душу и землю? Да, ей посчастливилось наткнуться на Кикимору и Бабу Ягу. И она расстроила им планы, вроде как перепрыгнула нечисть через две головы, и теперь тоже немного была нечистью. Но где радость? Легкое опьянение выветрилось, и наступило похмелье. Вампир чувствует иное, он бы радовался по истечении времени, что наказание отошло от него, но быть проклятым — чувствовать боль. И когда Дьявол расстраивался, что вампиры спят и не торопятся посчитаться с нею, лишь усугублял чувство вины. Тогда зачем Дьявол рассказывал ей об этом? Еще хуже становилась ее жизнь в свете его истины.  Сносит она железо, не сносит, дойдет ли до Благодетельницы, не дойдет — куда бы не ступила, вампиры будут издеваться над нею.
Люди бежали от них народами. Кричали в небо: «Помогите!» На плато, на самом видном месте, еще сохранился крик о помощи. Она много раз видела рисунки, но только сейчас поняла их значение: спираль, решетка и звери. И чтобы вылечить себя, как лечили жрецы, ей ой как далеко! Наверное, не ограничивались их знания тем, что вампиры топчут землю. А как заставить замолчать радио? Как уйти от лица вампира и схоронить себя среди людей? Как показать человеку себя? Как снять иго? Как убить вампира и заставить гореть в огне его самого? 
Она не могла ответить, а Дьявол не открывал.
Она даже не знала, что чувствует вампир, не умела проникнуть в его голову. По радио проникновенные голоса тащили чувств целый воз, но разве жили вампиры по своему слову?  Слово для них было как меч, которым могли проткнуть человека. И полагался человек на слово их, и умирал, когда начинал понимать, что его раздели. Обещания были в моде. Это, может, раньше не летало слово воробьем, а кто их сейчас считает?   А если она ничего не знает, какой смысл гоняться за синей птицей? Она не Дьявол. Ее мир — это она сама и ее душа. Она всегда думала, что ее душа — голос совести. А получилось, что нет, люди там…
Но сам-то Дьявол много ли собирал на стороне? Его откровенность ранила гораздо глубже, чем железо вампира. Что, нужно было пройти мимо нищего? Или ударить хозяина, как он ударил ее? Или убить собаку соседа, который убил ее собаку? Тогда получалось, что и в Дьявола надо плюнуть, раз он искал ее смерти.

— А ты разве, не нищая? — прочитал Дьявол ее мысли. — Что, кроме тебя, не нашлось вампира, который бы подал? Хорошенькое дело: нищая подает нищему. И кто сказал, что я веду тебя на смерть? Смерти нет, есть смерть вторая. Я поставил бы на тебя, если бы ты сносила железо.  Пока ты его не сносишь, ты будешь передо мной и перед людьми — нищая, голодная, развратная, убогая.
Дьявол задумчиво смотрел в огонь, который тонул в его глазах, и лицо его стало грустным. 
— Люди безропотно несут на себе крест. А желания их зачастую продиктованы идолами сердечной чакры, которые ведут радиопередачи прямо в ум. Раньше люди обрезали крайнюю плоть сердечных объяснений. Голые факты и анализ объективно существующих причин и Закон Бога были им опорой, а теперь радуются, что сердце обещает награду. Но в сердце нет мозговых извилин, там пространственный узел, куда приходит информация от матричной памяти. Сердце учит тебя любить, но кому как не мне знать, что любовь должна исходит от сознания, а не от сердца. И каждый день убеждаюсь, что сознание человека не способно любить. Почему ты не ищешь Нечестивого Бога внутри себя, зная, что он есть?
— А как? — всплеснула Манька руками.
— Спроси сердце, как любить человека, который убил тебя. И послушай, что оно ответит.
Манька прислушалась. Сначала не было ничего, в области сердца была тяжесть, будто кто-то сжал его в руке. Но было в этом что-то человеческое, словно кто-то что-то пытался сказать, а слова у него застревали на губах. И вдруг…  «Помнишь.. я сказал… я твоим именем… нарисую звезду на челе… Помню ли я… я всегда помню… пусть умрет голод внутри… души… в ограбленном доме я имя…» 
Говорили двое — мужчина и женщина.
Сердце замолчало. Она даже не успела понять, кто и почему говорил. Там тоже было темно. Она подняла голову и уставилась на Дьявола, будто пришел конец света.
— Это что было? — взвизгнула она. — Почему у меня там голос?
— Богатые наследники! Чистые, незапятнанные, нарисованные такими на твоем челе. А нарисовать сердцу можно все, что угодно. Если мышцы чувствительные стали, значит, ужас пришел в твой дом.

Мерзкое чувство пришло и ушло, впервые в жизни она слышала себя, как другие, когда вспоминали. Словно порвалась завеса. Значит, внутренняя глухота не была врожденной. Она лежала на животе, подперев голову руками, прислушиваясь к сердцу — и смотрела в огонь. Там снова было темно и тяжело.
Наверное, завесу приоткрыл Дьявол. 
Манька устроилась удобнее и закрыла глаза. Дьявол пил чай и корил себя, похохатывая, но бубнил так тихо, что она сквозь дрему не смогла разобрать, что насмешило его. До рассвета оставалась пара часов. Наверное, Дьявол даст ей поспать. Он не торопил ее, когда они просиживали с ним до утра.

За три недели земля прогрелась на десять километров вокруг, но лето внезапно закончилось. Полоса оттепели, где таял снег и бежали ручьи, занимала не больше полукилометра, а дальше, насколько хватало глаз, расстилалась белая пустыня с темными пятнами лесных массивов. Зима встретила метелью и лютым морозом градусов за тридцать. И снова она тонула в сугробах, проваливаясь по пояс. Голая рука с посохом, и ступни, на босу ногу, в еще не разношенных обутках, мгновенно прилипли к железу, а через какое-то время Манька перестала их чувствовать. Но избы были рядом, в любое время могли остановиться и погреться у самовара.
Жаль, что железо за чашкой чая не изнашивалось…
Ненадолго остановились. Манька достала из котомки вязаный свитер, подвязалась шерстяным платком под курткой, завязала на лицо шарф.
Котомка ее была полупустой, все, без чего могли долго обходиться, оставили в предбаннике. Теперь там лежала бутыль с живой водой, которую она не доверила бы и Дьяволу, железо, которое было неотъемлемой частью ее самой. Но вместо оставленных вещей Дьявол нагрузил ее вязанкой со срезанными побегами неугасимого дерева. Одну вязанку, которая была втрое больше, он нес сам. Поленью древесину не рискнули оставить в избах, чтобы не произошло самовозгорание.  Перед отправлением Дьявол срезал поросль, где она буйно разрослась, уложил и крепко стянул веревками, которые сплел из коры.
Возможно, он хотел рассадить неугасимое дерево, чтобы хоть что-то от него сохранилось. Чем реже в природе встречался объект, тем больше на него было охотников, и иногда она удивлялась, зачем редкие экземпляры заносят в красные книги, которые только те и читали, которые охотились за ними. Не иначе, чтобы наверняка знать, что не ошиблись.
—  А что оборотни представляют собой? —  робко спросила она, когда снова отправились в путь.
Теплые чувства стеснили ей грудь. Одна из изб убирала с пути поваленные деревья, притаптывая снег, а вторая легко расталкивала сугробы лапой, оставляя широкую дорогу. Она прибавила шаг, пытаясь их нагнать.
—  Ну, скажем так, — задумался Дьявол, — это люди с раздвоенной личностью. При одной личности человек, при второй зверь, — ответил он. — Но ни та, ни другая полюбить тебя не смогла бы. Ты вот извела добро Бабы Яги, а у них разве рука поднимется? — он хотел рассердиться, но досадливо поморщился: — Поливать огнем и серой они только мою землю умеют, а иногда Благодетелю достается, если вовремя оборотня не разглядел и шмат сала не бросил. Оборотень любит, чтобы его приручили — это добрый знак: Благодетель будет любить его, как свое имущество.
— А откуда они взялись?
— Когда-то давно вампиры вывели их, чтобы охраняли их гробы. Это потом, когда надели маски и перестали бояться солнечного света, надобность в оборотнях отпала. Но оказалось, удобно иметь зверя под рукой. Неприхотлив. Дал денег и сам о себе позаботился. Послушен, позвал и ластится у ног. А для оборотня служить вампиру естественная потребность.
Дьявол брезгливо покривился:
— Они бы и нечистью не числились, не угождай вампиру. И в тюрьму за него сядут, и раба достанут, и орган вырежут, чтобы хозяин подлечился. И поощряю иногда, а чаще напоминаю, что не вампир, а оборотень, чтобы помнил свое место. И только оборотни способны на серьезное преступление, связанное с пролитием человеческой крови.
— Значит, у тебя есть повод их недолюбливать? — обрадовалась она.
— Это не Помазанник, я с ними я торговлю не веду, — ответил Дьявол.
—  Получается, что на меня люди нападут? — Манька испугалась.
—  Это оборотни! —  отрезал Дьявол. — И мыслит он, как вампир и зверь.
— Ты оборотнями всю деревню обозвал! — отказалась она поверить.
— А ты сама их как представляешь? — хитро прищурился он.
— Ну, человек. Ведет себя, как скотина, —  ответила она, задумавшись. — Взять соседа моего… Лучше не связываться с ним! Вожжа под хвост попала — и понеслось.  Но хоть кто скажет, что он не оборотень. Я часто сидела в полнолуние на скамейке перед домом, а иногда вместе, обычным человеком показался. Ну да, — вспомнила она. — Неразговорчивый был, руку поднимал на отца, но так это он в любое время, — засомневалась она. — Я бы заметила, не превращался он ни в кого.
— Ох, Манька… да разве ж обязательно шкуру иметь, чтобы зверем оказаться?! Сама говоришь, руку поднимал в любое время… Это разве по-человечески, не по звериному?!
Есть такая бесчеловечная наука: логика. Логические цепочки исключают чувственное восприятие. Факты, факты и еще раз факты. Логики человеку не хватает, чтобы увидеть нечисть. Душа оборотня в аду, и никто из людей не приближается со спины — и они не чувствуют человеческую боль. А если нет дела до людей, откуда совести взяться? И вампиры воют, когда зверь приложился зубами. Вспомни-ка убитую девочку!
— Ну-у, иногда он прощение просил.
— Кается человек, а боксируют зверь, — отрезал Дьявол. — Ты ему про совесть, а он на завтра свое творит. Зверь ведет человека, и однажды он становится тем, что он есть. Замешано имущество высокопоставленных лиц, редко выпадает такая удача отличиться перед столь высокопоставленными Благодетелями.
«Если кто был убит не по праву, то мы ближнему его дали власть, но пусть он не излишествует в убиениях», — процитировал он Пророка. — 
Это как раз об оборотнях. Им зеленый свет на убиение открыт на все времена. И что ты можешь им противопоставить? Ничего, — ответил он вместо нее, — кроме героического сопротивления.

Девочка в агонии предстала перед глазами, как живая. Поставить себя на место той девочки не получилось, но сознанием Манька понимала, что спасти ее могло только чудо. И не только она была в опасности: орды озверевших людей начнут охотиться за избами. Люди боялись всего, чего не понимали: одна искра — и от изб останется пепел, напалма в государстве хватит, одна ракета — и можно будет собирать их по разлетевшимся бревнам. Они еще не знали, что скоро им придется столкнуться с людьми, которые могли оказаться хуже Бабы Яги. Сердце разрывалось от тревоги и жалости к ним. Одна надежда, Помазанница вспомнить, что она им не чужая, может, заступится.
— Но я не крала, избы сами за нами идут! — оправдалась она.
— Избы отправились непонятно куда и без Бабы Яги. Думаешь, во дворце не заинтересуется, что стало с  Матушкой Ее Величества?
— Заинтересуются, наверное…
— Конечно, есть вероятность, что она где-то по делам,  — задумался он. — Но проверят и поймут: нет ее. А после могилку откопают. И тут даже при желании версию не состряпать, в которой бы ты в стороне осталась.
— А что делать-то? — испугалась Манька.
—  Не знаю, не знаю… — Дьявол тяжело вздохнул. — Разве что биться насмерть, пока не убьют. Они-то уж точно сомневаться не станут.
У Маньки неприятно засосало под ложечкой.
—  Ты сдурел? Сотня озверевших охотников не свинья в полбани, ей там и поворотиться-то негде было, —  она покрылась испариной. —  Здоровые мужики прибегут!
— Не сомневайся, прибегут, — пообещал он. — А ты как хотела? Не через парадную идем! Чем ближе к вампиру, тем больше ужасов. Ты будешь старушек кокать, а тебя за это по головке? Так любой дурак во дворец побежит  свои порядки диктовать!
— А если сама сдамся властям? — затравлено предложила Манька. — Какой им смысл убивать меня? А так, может, избы пощадят? Они-то ни в чем не виноваты!
— Извела Матушку Благодетельницы, и язык поворачивается спрашивать какой?! — в изумлении вскинулся Дьявол. — Праведный гнев! Законное негодование!
Он недовольно поморщился:
— Но сдаться тоже выход. А когда они будут пытать, я помолюсь за тебя, — клятвенно пообещал он. — А вдруг произойдет чудо и голос мой будет услышан? — на лице его заиграла блуждающая улыбка. — Но сдается мне, недолго Благодетели будут кормить тебя казенными харчами. Много знаешь о семейных проблемах царственной четы. Еще в процессе следственных мероприятий наступит осознание ужаса содеянного, и раскаяние со смертельным суицидом не заставит себя долго ждать. Я пойму, но не рассчитывай на скидку: уйти на тот свет «в борьбе с нечестью» и «под нечистью» — не одно и то же!
— А какая мне выгода вступать в смертельную схватку?
— Как какая?! — снова изумился Дьявол. — Если победа будет за тобой, пришлют армию! А пока армия рыщет тут, проберешься незаметно во дворец, — поделился он соображениями. — Задача несложная, с двумя кольями управишься как-нибудь.

Манька и сама понимала, что сморозила глупость. Кто станет слушать ее в горячке? Факт участия в убийстве Бабы Яги на лицо, а там и про Кикимору вспомнят. Дело — труба. Все планы, которые она и, возможно, избы строили, рухнули. Заколдованный круг — она уже не верила, что сможет из него выбраться, если только последовать советам Дьявола. Но победить не одного, а сразу несколько оборотней...
Что-то Дьявол мудрил!
—  Похороны нас сильно задержали, — констатировал Дьявол. — В горы за третью гряду они забегать не рискуют, но чтобы попасть туда, не меньше трех месяцев понадобится. В горах не то, что здесь по ровному месту. Да и недостаточно быстро ты бегаешь. 
— А что там за третей грядой? —  в душе зажглась робкая надежда.   
— Климат неблагоприятный, — пожаловался Дьявол. — Умный в гору не ходит, умный горы обходит. А оборотни — умные. Им проще с другой стороны подождать.

Манька плелась за Дьяволом, словно на плаху. Когда она отправлялась в путь, казалось: стоит объявиться у дворца, как ворота перед ней тут же распахнутся, и выйдет на встречу Матушка всея государства, спросит, какая нужда ее привела, поговорят — и все встанет на свои места. А как теперь, когда два трупа на ней? Кто поверит, что обе старухи собирались ее погубить, если сама Благодетельница видела от них только заботу и ласку? Не станет же признаваться, что Матушка любила побаловать себя мясцом человеческим, а после поваляться на косточках. Именно так заканчивались все ее начинания, которые она предпринимала, чтобы выбраться из нищеты и несправедливости.
Но теперь, после всего, что произошло, она и в деревню не могла вернуться. Враз повяжут, а под шумок еще покойничков понавесят, как это было в государстве заведено.
— Даже здесь покоя нет от твоей нечисти! — бросила она в сердцах.
— Это нечисти от тебя нет покоя, — парировал Дьявол. — Это ж надо, укокошить ближайших родственников Ее Величества! Да кому такое в голову могло прийти?!
— А ты дай как у всех, я буду дома сидеть! — рассвирепела она. — Я ведь не звезду с неба прошу!
— Ты, Маня, давно в Аду должна гореть, как все, кто был залогом при подписании моего с вампиром договора, — напомнил Дьявол.  — Так что я ничего тебе не должен! А решила побороться — борись, доказывай, что не тварь дрожащая, а право имеешь. А я посмотрю, кто из вас вампир, а у кого клыки нарисованные.   
Скрипнув зубами, Манька остановилась, со злостью бросила котомку и вязанку наземь.
— Ты сам сказал: убивай! — обвинила она. — А я хотела подождать, когда свинья превратится в человека! Теперь вот отвечай за нее! С тебя-то не спросят!
— Мало ли что скажет Бог Нечисти… — опешил Дьявол от ее наглости. — Я всегда и всем говорю одинаково, когда выгоду вижу. Но если бы ума было поболее, подумала бы: а пошли бы избы за тобой, не прикончи ты старуху? — раздраженно проворчал Дьявол. —  Живая вода у тебя, полено неугасимое, а сколько из имущества Бабы Яги припрятала? — укорил он с обидою. — Обогатилась, как самая настоящая нечисть! И вижу, есть в тебе задаток, может, с тобой стоило договор подписать, задаю себе вопрос.
А кто бы еще так перекрестил Помазанницу? Все вампиры земли в подметки тебе не годятся!
Осталось выяснить, кто из вас кто.
Но она всерьез за тебя не бралась еще. Известий ждет, что не искали избы Матушке ее смерти, а ты где-то там, мертвец мертвецом. Охраняет ее армия крепких оборотней, стены высокие, сыны человеческие, древние вампиры, драконы, мимо которых муха не пролетит. Мысль, что какая-то проклятая на грозную нечисть наступила, любого вампира насмешила бы. О таком раскладе они в последнюю очередь будут думать, когда других версий не останется. Потому и не обещаю армию, но сброд, который строем ходить не обучен. Вот он твой шанс: напугать их как следует.

— Меня видели, — хмуро напомнила Манька.
— А откуда рядовому оборотню знать, кто ты такая? — терпеливо спросил он. — Кто угодно мог на твоем месте оказаться: девка дворовая, охотник, сердобольная женщина, доставляющая продукты. А про то, что в свинью Матушка первого лица в государстве обращается, откуда им знать? Свинья, Маня, Учителю не по вкусу была, он их морем отправил страдать, да так, что ни одна утопленница не всплыла.  А тут вдруг Баба Яга при смерти, а еще спускает избы с цепи, зачем? Чтоб больную к врачу доставили? Тогда и похороны могут оказаться борьба с заразным микробом. Как никак, морг в доме!
— Ты сам-то понимаешь, какой бред несешь?! — всплеснула Манька руками.
Она смотрела на Дьявола и не понимала, то ли он издевается над ней, то ли действительно верит, что она способна уложить сотню другую человек.
— Я, Маня, бред видел и вижу, но иной бред имеет больше смысла, чем любое здравое суждение. Закончилась у меня одинокая и нелюдимая нечисть, осталась только та, которая в стае бегает, — раздраженно бросил он.  — Люби, какую даю!
— Хочешь сказать, что Помазанница билась с кем-то насмерть за трон? — ядовито покривилась Манька. 
— Не путай себя с вампиром! — образумил Дьявол. — Ей оборотни служат, а ты им добрый кусок мяса. Но соль выйдет — и в страхе начнут прятаться за спину вампира. Тогда и окажешься с Помазанниками один на один.

С минуту Манька молча сверлила Дьявола взглядом. Пожалуй, сейчас она ненавидела и его, и всю его нечисть. Кто поверил бы, что она сможет перебить ораву бывалых охотников за черепами? Чистое безумие соблазниться его словами. Но что она могла предложить взамен?
Ей негде было спрятаться, и нет алиби.
Разве что помолиться на оборотней, но кто примет ее молитвы?
Злость сменилась отчаянием. Она вспоминала колодцы с живой водой, которые непременно изведут, неугасимое дерево, которое выкопают, а найдут его быстро, стоит на лето наступить, избы, с которыми успела подружиться. Она снова могла только смотреть, как разрушают ее мечту. Наверное, Дьявол снова был прав: умереть, это все, что ей осталось. 
Дьявол достал рогатину из вязанки, задумчиво повертел в руках.
— Свалила бы всех в кучу да подожгла… Чем не достойные похороны? А ведь мы почти дошли до конца леса… — вздохнул он, втыкая рогатину в землю.
— Могли не сгореть, — оправдалась она. — Дом у нас в деревне сгорел, так хозяин едва обгорел. Не хорошо, когда мертвый не в земле, а на земле.
— Да какая им разница? — махнул рукой Дьявол. —  Не в избе гниют и ладно. Полторы недели коту под хвост с этими могилами.
Манька промолчала, она и сама знала, что до Неизведанных Гор осталось пара сотен километров. Здесь начинались предгорные возвышенности, сопки, плоскогорья и много скальных выходов на поверхность.  Будь у нее две недели, могла бы уже на месте быть.
А что потом?
Среди людей не спрятаться, чтобы лезть в горы, опыт нужен, а у нее его нет. И как простит себе, что бросила избы? Они поверили ей, они идут за нею, они приняли ее, как своего друга. Как она будет жить с таким камнем? Тут она или там, разницы она не видела.
— Может, сдадим их органам правосудия? —  обреченно сказала она, протягивая к огню озябшие ладони. — Пусть привлекут к ответственности хозяев.
—  Сначала поймай, —  Дьявол насыпал снега в котелок, плеснул в него живой воды из бутыли, повесил над огнем. —  И кстати, станешь Помазанницей — не трать время на суды. Спаситель сказал: «Избавляйся от соперника до суда, а иначе отдашь до последнего кодранта». Органы правосудия как раз из таких состоят. Любой может оказаться конкурирующей стороной.
—  А что делать-то? —  Манька тоскливо уставилась в снег. —  Кто они, а кто я? Как я могу людей убивать? Пусть уж лучше они меня.
— Мне бы нечисть казнить, но за что?! —  рассердился Дьявол. — Дурака проще сжить со свету, чем достоянием сделать. А потом удивляются, что мир несправедливо устроен. Еще как правильно! В глазах стройки, заводы, нефтяные вышки, дворцы и церкви с золотыми куполами — и мечтает пожить, как вампир, в то время, как нечисть бьет его каждый день и пожирает внутренность и плоть. Человек навсегда отказался принять нечисть, как свое Бытие. Нет у тебя, маня, ни единого шанса подружится с ними. 
— Раскричался, — обиделась она. — Откуда мне про оборотней знать?
— Ты там что-то мычала про золотую середину, худо-бедно вампиры позволяют оборотням чуть больше. Это их глаза, уши, руки, возмездие. Оборотень анализирует как человек, знает как вампир, а сила звериная, — задумчиво пробормотал он. — Серьезная сила! У нас еще месяц!
— Много что ли? — расстроилась она. —  Какой из меня боец?! — устало выдохнула она. —  С голой пяткой против автоматов?
Она достала из снега рогатину неугасимого дерева, прикрепила к посоху и взвалила котомку и вязанку на плечи, взяв другой посох в руку. Изб уже было не видать, пока отдыхали, они ушли вперед. Метель усилилась, над кронами высоких елей надсадно свистел ветер, раскачивая их, и валил густой снег, заметая широкую дорогу, протоптанную избами. Но у земли было относительно тихо, густой лес сдерживал непогоду. Согретый снегом, воздух стал чуть теплее, но пронизывающий ветер, который иногда дул сверху, пробирал насквозь. Она заторопилась, после чая на живой воде силы восстановились.
—  Почему так много желающих стать главой, а главу на место поставить удается немногим? — спросил Дьявол, когда избы нагнали. 
Манька пожала плечами, продолжая путь. 
— Человеку вампира не убить, — продолжил Дьявол. — Но если другой вампир решил убрать конкурента и благословил оборотня, он уйдет из жизни, как простой смертный. Это кажется, что убийства между собой не связаны, но у нас, у нечисти, сильный бьет слабого. Оборотень — орудие убийства. Он же и отвечает, а вампир, который ему заказал конкурента, остался незапятнанным. И тот главой становится, у кого оборотней больше.
— За всех положено наказание, — огрызнулась Манька.
Дьявол рассмеялся, посматривая на нее снисходительно. 
— Возьми Бабу Ягу: убила не одну сотню человек — кто ищет?  А кто ищет девушек, которые ушли товаром за границу? Кто ищет почку человека, которая вдруг пропала? Кто ищет вампира, который взвалил на человека непосильную ношу, подтолкнув на самоубийство? Убийц человека никто не станет искать.
Манька тяжело вздохнула: не искали, она с этим не раз и не два сталкивалась. Только если свидетелей столько, что не скроешь уже, и есть тот, кто стучит во все двери, добиваясь возмездия. Первым делом списывали на самоубийство, не получалось — ловили крайнего, который не успел убежать. Доводили дело до суда, а там оказывалось, что у крайнего железное алиби, о котором забыли упомянуть. Дело отправляли на доследование, и органы долго думали, что с этим делом делать.  И пылилось оно до закрытия, пока убийца с покаянием сам не придет. Такое тоже бывало, но редко.
С вампирами все было с точностью до наоборот: откуда только силы у государства брались! Подозрительные личности, опять же, пойманные на улице, признавались даже в тех преступлениях, которые совершили еще до рождения, да так быстро и горячо, что сразу становилось ясно, что преступники тоже люди совестливые — много добрых слов звучало в их адрес, когда удивленные родственники и знакомые пытались понять, как оступился человек.
—  Я же не собиралась убивать Благодетельницу… Согласна, Кикимора и Баба Яга... устроила самосуд. Но я защищалась! —  оправдалась она. —  Они даже не люди! Я что, животное — набрасываться без причины? Они убить меня хотели!   
—  Интересно, чем это человек отличаетесь от животного? — с презрением ответил Дьявол. — Лишний волосяной покров отсутствует, руки приспособлены к рыночным отношениям, хвост вышел в люди, но принцип выживания тот же. Не имея души, человек хуже животного. Он высокоразвит, и от этого его методы выживания не оставляют места ни одной твари, которая опасна, но сама в себе, защищающая жизненное пространство, необходимое ей для получения пищи. Я предполагал сделать человека похожим на себя. И понял: а Бог-то не самое благородное существо, он территорию метит, и мучит, и убивает, и продает — и нет угрозы большей, чем Бог, который пришел на твою землю. Обычный человек мечется, когда видит боль, или как другой унижен, но оборотень и вампир не станут истязать себя сомнением, оно им неведомо.
— А чем мы тогда отличаемся?
— У животных моя земля, у него нет пространства, которое он мог бы населить своими образами. А человек пространство в пространстве, территория, в которой он Бог. Животное территорию глазом зрит, и человек глазом, а того не понимает, что глаз у него четыре. Это свойство земли заполнять собой все пределы. И смотрит человек на огород соседа, и мысленно обживает его. Но у людей тормоз есть, другой человек, который останавливает его. А нечисть для того и избавляется от ближнего, чтобы ездить без тормозов.
—  Мне чужого не надо! —  заявила Манька. — Пусть они там сами по себе, а я сама по себе. Но свой огород не отдам! 
—  Нужно, за тем и идешь, — спокойно отрезал Дьявол.
—  Я за своим иду!
—  Уже не твое. Свое бы никто не помешал взять. Я сказал о людях, а не о проклятых. У тебя только сознание, а пространство туго набито праведниками и Сынами Человеческими.
— Я не буду убивать людей, — покачала она головой. — Я не смогу. 
— Тогда иди домой, — благословил Дьявол, развернув ее лицом на восток. —  Если не можешь ответить мучителю взаимностью, ты в его власти. У тебя с черного входа в привычку вошло, ведь и в мою приемную без протекции. И вот, сама себя рассмотрела. Какие еще должен предоставить доказательства? 
—  Не пойду! —  она упрямо обошла Дьявола.
Он какое-то время шел за нею следом, дожидаясь, когда она перестанет пускать слезу.
—  Тут такая каша намечается, а ты как раз мясная вырезка, — проворчал он. — Нечисть с умом дружит. Если оборотни сообразят, что ты  душа Его Величества, у них появится мечта украсить венценосное чело своим призывом. Когда приходит беда, люди думают, что хуже уже некуда, но Ад, испытывающий внутренности, не имеет дна. Будет хуже, чем сейчас. Кроме того, древние вампиры давненько не радовали Благодетельницу известиями. Еще от них не мешало бы отстегнутся.
—  Мы, получается, дураки, а нечисть умная! 
—  А разве нет? —  подтвердил Дьявол. —  Вампир ходит вокруг тебя, как лев вокруг оленя. Он выше человека и получает все и сразу. А человек болезненно открыт всему, что несет вампир. Больно человеку и оброк кладет в руку, не имея ничего за душой. Вот скажи, ведь не ты разорила человека, почему же чувствуешь себя виноватой?
—  Ну, сама в такой ситуации, —  ответила Манька, утирая слезы.
—  Вот! Первая причина! Вид нищего не бьет вампира по глазам. Что для тебя боль, для него норма.
—  Ну, в тайне, может, надеются, что Бог начнет подавать, —  задумалась она. —  По крайней мере, я так думала, — призналась она, — пока с тобой не познакомилась. Спаситель сказал про женщину, что она больше всех в сокровищницу положила. Вроде как оценил. Но если он понял, значит, и Бог должен понять.
—  А зачем Богу подавать нищему, если он за милость отблагодарит вампира? Я не прошу отдавать последнее, я вообще ничего не прошу. Десятина  — это помощь сиротам, вдовам, левиту, который только и мог бы освободить от рабства. А жертва — процент за землю и рента. Чистое пространство, как огород без сорняков, там и урожаи собирают значительные. А все, что помимо твоего пространства, и так мое.
Но с чего ты взяла, что Спаситель оценил поступок женщины? Разве сам он что-то положил в сокровищницу?
Манька молча пожала плечами.
— Ни от избытка, ни от скудости. Стоял, смотрел, а потом вышел с умозаключением. Не от Бога получил, как откровение, сам вынес. И ученики не подавали, но буянили, переворачивали лавки с товарами, лгали и изворачивались. А желающих и умеющих избавить от беса и в наше время хватает. И тоже не подают, даже беса бесплатно не изгоняют.
—  Наверное, ты прав, но если человек в беде? Никто не подает больше, чем может.
—  Вампиры меряют себя именно этой мерой,  когда суют обращение в землю проклятого, в котором рассказывают о своем имении. Не душа говорит о человеке, сам вампир. И когда ты раздаешь имущество, Сын Человеческий говорит на стороне вампира: «Вот, как щедр я, душа моя принадлежит вам, входите и пируйте вместе со мною!»
Получается, ты от избытка подавала?
А где ум, который обличает твою скудость? С чего решила, что щедрость твою приму как благотворительность? На Суде сразу встанет вопрос, с какой радости бросала избыток верой в себя щедрую, а не знанием нужды человека? Имя человека в имении его, и горькая судьба, если не имеет имущества на своей земле, а бежит вслед того, которое кажется ему в небесах.   
— Что же, не помогать никому?
— Конечно, мимо беды проходить, не след. Беда войдет и выйдет, сделав круг, и откроется правда. Но не болью должен руководствоваться человек, а знанием. Тот же нищий, позовет вампир — и пойдет тебя убивать. Так может лучше соседке подать, которая сухарь в воде размочила и ест? И не ждать ничего взамен, ни благодарности, ни обратных подаяний, потому что знаешь, что нет у нее ничего.
— Я не о том… — горько ответила Манька. — Я же понимаю, что помощи ждать неоткуда. И страх у меня только один, что войду в Царство твое с ужасом вампира.
— В том-то весь фокус! — Дьявол вдруг повеселел и оживился. — Чтобы подставить вампира, умереть надо достойно — сражаясь! Чтобы земля поднимала тебя, выставляя оборотня на той стороне, как убийцу, и не делала вампира оборотнем!  Поэтому умрешь, как герой, естественно, безымянный!
—  Ужас! —  Манька содрогнулась.
—  Ну, пока тебе жаловаться не на что. Жива, здорова, — приободрил он ее. — А умрешь, так и дела не будет, как тут вампиры без тебя.
— Дьявол, да о том ли ты говоришь?! Вот убила я Кикимору и Бабу Ягу, и нажила себе проблем. Что будет, если начну убивать людей? Так все государство кинется меня ловить! Ну выстою я против десяти или двадцати оборотней, а против государства-то как?!
— Ой, маня, а ты о том ли?! Ведь если победа будет за тобой, пришлют армию, и пока рыскает по лесу, разыскивая тебя, проберешься незамеченной во дворец. С двумя кольями управишься как-нибудь, а там, когда власть переменится, еще спасибо скажут! И время на подготовку такого ответственного мероприятия у нас будет в избытке: вряд ли сунуться, пока не исследуют явление — и поначалу будут не тебя искать, а раскрывать заговор. Голова тебе на что дана? Думай, как провернуть дельце! — вкрадчиво посоветовал Дьявол. 
— Думаю-думаю, — раздосадовано ответила она. — Можно попробовать перейти реку и спрятаться на той стороне. Там тоже глухие леса есть. Но придется воздержаться от использования неугасимого дерева, чтобы нас с верху не засекли.
— Не поможет, мы как бельмо на глазу, — отмел Дьявол идею. — А избам нужна энергия, которая приходит из земли, в которой неугасимое дерево корни пустило. Когда-то много было на земле таких изб, но неугасимое дерево извели — и рассыпались избы прахом. Эти две избы спасались только тем, что рядом колодец с живой водой был, который иногда подземными источниками поил их, и поленья лежали в одной из изб, но это им все равно, что смерть, — Дьявол тяжело вздохнул. — Подумай-ка, что может  остановить оборотня?
— Кошелек, набитый деньгами, — уверенно ответила Манька, вспомнив свои отношения со многими людьми, в которых уже подозревала оборотня. — Давай найдем клад, раскидаем по лесу, — пошутила она невесело. — Пусть собирают, пока мы чего-нибудь не надумаем.
—  Где начнем искать: отсюда, или знаешь место получше? — усмехнулся Дьявол. — Во-первых, ты еще сомнительная нечисть, и где клады зарыты, не могу сказать, а во-вторых, вампиры поведут на тебя оборотней. Вряд ли их интересует материальное положение какого-то сомнительного зверя.
—  Я думала оборотни в полнолуние по лесу рыщут. Кого там нашли, того и съели.
Манька задумчиво перебирала в уме случаи из жизни, оценивая потенциального противника. Жуткие истории вспоминались ей: трупы в лесу то и дело находили трупы, то на дереве, то в земле. А сколько не нашли? Тогда ей казалось, что если бы она такой ужас увидела, то пережила бы самые страшные мгновения своей жизни. Но сейчас сомневалась, что хоть как-то среагирует.
Люди отчего-то боялись мертвеца больше, чем убийцу, который ходил среди них, и когда раскрывали преступления, обязательно находились те, которые знали, но молчали, покрывая его. И вот это теперь удивляло ее больше, чем то, как человек оказался в лесу один на один с оборотнем. Грибы что ли ночью собирал?
—  Обычный оборотень далеко от дома не уходит, чаще собаки страдают от него, реже припозднившийся человек, или домашних, как тараканов, повыведет, — ответил Дьявол, услышав ее размышления. — Но вампиры умеют внушать человеку определенные желания, и жертва оборотня, как правило, уже дожидается его, где никто не увидит.
—  Похоже на то… — согласилась Манька. 
—  Да, и вот еще что, — озабочено сообщил он, — есть такие оборотни, которые без полнолуния звереют, но они на строгом учете, цены немалой. Вряд ли будут. Нам стоит ждать тех, которые днем, как люди.  Но зверь их не оставит и днем, это военная операция. Это я к тому, чтобы рука не дрогнула. Вряд ли у тебя есть будущее, но за каждого оборотня на Суде полагается скидка. Перед вратами Царствия Небесного я бы не разменивался.  Это добрый совет.
— Спасибо! Какой же ты добрый! — Манька криво усмехнулась. — Я никогда оружие не держала в руках, — она тяжело вздохнула. — Ну, отвоюю один автомат — и буду людей убивать? Глупости это, мы тут что угодно можем думать, но когда время придет, все будет по-другому. 
Она уже решила, что пожертвует собой, если перед нею окажутся люди, и мысленно прощалась и с Дьяволом, и с избами. Говорить с ним  больше ни о чем не хотелось. Осталось объяснить избам, чтобы уходили подальше в лес, там где никто им доживать свои дни не помешает, а после найдут хозяина.
У нее даже была старушка на примете, та самая, которая помыла ее в бане и проверила железо, не сможет ли она помочь ей избавится от него. Она еще не старая была, лет двадцать, а то и тридцать в запасе, если будут о ней заботиться. А жила она одиноко, на отшибе. Деревня маленькая. Если что, записку оставит, насчет неугасимого дерева.
—  Не будь меня, тебя бы уже давно развенчали, растерзали и съели, — заметил Дьявол, наблюдая за нею, и с грустью проворчал: — Я, в общем-то, ведь не должен тебе помогать. Но пока получается наоборот: совершенно идеальные свои творения начинаю рассматривать с объективной стороны. Не так много времени осталось, когда о тебе уже никто ни вспомнит, вампира будут помнить чуть дольше, Царям ведут строгий учет, но кто помнит царей Атлантиды, которые поднимали Ваала и Молоха? Избы это непростые, они проклятие твое понимают уже, и душу твою убивать пойдут, если смерть придет от нечисти. Не могу сказать больше, но только знай: они самые что ни наесть бойцы, в которых две силушки упрятаны —  живой воды и неугасимого дерева. Но для того, чтобы вышли они, здоровье поправить не мешает. Слишком долго держала Баба Яга в черном теле. Ведь это не она, а драконы посадили их на цепь, Баба Яга никогда не смогла бы.

Манька, раскрыв рот, уставилась на избы. Она вдруг  вспомнила историю, которую прочитала на ковре: Баба Яга несет два полена, которые отдали ей драконы, а избы бредут за нею следом. Значит, не выбирали они Бабу Ягу, но выбора у них не было, так что ли? И тот, кто неугасимыми поленьями владел, тот и был им хозяином?
Это что же, теперь это ее избы?! 
Избы, проглатывая бревна, разбирали валежник, который преградил путь. Сугробы не доставали им и до лапищ, ноги у них были длинные, и в полный рост они возвышались над лесом, как исполины, а если печки топились, то напоминали корабли, которые движутся по зеленым волнам. Красивые были избы, крепкие. Век живи — не состарятся. «Да нет же!» — одернула она себя, поленья она отпустила в землю. Значит, и избы теперь вольными стали? 
Манька перевела взгляд на Дьявола.
— Выходит, не удержала, — усмехнулся он. — Но разве они друга в тебе не увидели?
Манька покраснела, раскаиваясь: на мгновение она пожалела, что рассаживала поленья тут и там, и теперь ей было стыдно. Неугасимое дерево обогревало ее, кормило, а избы встречали с радостью. Стоило ли держать их в неволе. Добрые они были, а она как оборотень подумала. И почему-то защемило сердце, когда покаялась. Теплое доброе их отношение не стоило ли больше, чем мука и желание избавиться от нее?
Какое-то время ждали, когда избы закончат с завалом. Не иначе, летом прошел здесь смерч. И не дождавшись, Дьявол решил проверить реку, выбирая место, чтобы остановится на ночь и переждать метель. Он исчез за густой и непроглядной снежной завесой.

Вернулся Дьявол минут через десять. По его настроению и веселому виду Манька поняла, что новости у него или слишком хорошие, или слишком плохие. И пока он не успел ничего сказать, мысленно помолилась, чтобы на один день плохие новости закончились. Жить ей осталось не так много, чтобы прожить отпущенное ей время в расстроенных чувствах, но не переживать не получалось, слишком многое оставляла на земле.
Взять те же избы…
—  Впереди есть прекрасное место, давай-ка пустим там корни, —  предложил Дьявол.
Манька кивнула, закинув за плечи котомку и вязанку с железом и посохом. Но Дьявол на этот раз не стал показывать дорогу, а подошел сзади и закрыл ей глаза рукой. И вдруг она почувствовала, что оторвалась от земли и снова стояла твердо, чуть проваливаясь в снег.

Она открыла глаза…
Место выглядело совсем не так, и метели не было и в помине, разве что небо было затянуто. И следов не было. Она тупо пялилась на заснеженную равнину, покрытую лесом, которая растилась перед ее глазами внизу. Отсюда, с возвышенности, равнина с изгибом местами не покрытой льдом быстрой реки была как на ладони.
Что же, по воздуху она летела?!
Манька оглянулась и ахнула: горы за спиной, образуя горный хребет, который тянулся и влево, и вправо,  поднимались к небу непреступными крепостями, и были такие высокие, что ей и за три месяца, наверное, не покорить. Она смотрела на горы и не могла оторвать взгляд от их заснеженных и величественных вершин, и только когда Дьявол стянул с нее вязанку и котомку, пришла в себя.
— Циклон сюда еще не дошел, будет здесь завтра к вечеру, а может, стороной обойдет, — объяснил Дьявол деловито.
Он наступил на край плаща и свистнул, сунув два пальца в рот.
—  Там избы понять не могут, куда мы подевались, — пояснил он, заметив немой вопрос в ее глазах. — Я подумал, раз уж готовиться к битве, пара сотен километров железу погоды не сделают, догонишь летним снашиванием… Ну, — он довольно потер ладони, — пора приниматься за работу! Он развязал одну из вязанок.
— А как они нас найдут? — испугалась Манька.
— Так же, как тебя память находит. Избы будут тут только к ночи, у них ноги хоть и длинные, и бегают, как страусы, но путь неблизкий. Придется дело делать на голодной желудок.
Он вынул несколько ветвей и начал ломать их на небольшие черенки. Подложив под себя теплый шерстяной платок, чтобы не застудится о железные каравай, которые в котомке лежали, она села, помогая ему, поминутно оглядываясь. Странное чувство овладело ей, будто она видит сон наяву, и не могла поверить, что перед нею Неизведанные Горы. 
Как такое могло быть?
Значит, не врал Дьявол, когда сказал, что мог бы доставить ее прямо во дворец…
Но теперь она понимала, что тем самым он обрек бы ее на смерть. Она была не готова, и Дьявол это знал. Там ее никто не ждал ее, и встретила бы она только врагов.
И снова она не понимала…
Раньше ей казалось, что рай там, во дворце, что-то такое необыкновенное и почти несбыточное в другом месте, и мыслила, что стоит подняться по ступеням и вступить под крышу этого рай, как все станет так, как она желает. Но теперь она не видела рядом с Благодетелями прежнего рая, но что-то темное и мрачное, а здесь, и в лесу, и в подножии гор, куда перенес ее Дьявол, вдруг открыла для себя тот самый рай. Дух ее летел по тем землям, которые она измерила ногами, словно теперь они были частью ее самой. Она чувствовала их, и только железо не давало ей увидеть эти земли. И где-то в глубине закрытой в темнице памяти, гордая и несломленная душа восставала против вампира, который решил, что сможет убить ее, торгуя ею и предлагая кровь и плоть всем тем, кто был рад наступить на нее ногой.   

Место и впрямь оказалось удачное, не на горе, но как бы ступили одной ногой. Озеро затопило глубокий разлом вдоль подножия Неизведанных Гор, протянувшегося  на сотню километров в длину, и на полсотни в ширину, собирая в себя чистые талые воды — оно защищало место с юга. Безымянная Река брала начало здесь, в озере, как раз на излучине; она словно бы ненадолго замирала, скапливаясь в пяти глубоких чашах, расположенных одна за другой вниз, чтобы ринуться на покатые пороги, а дальше набирала скорость, чтобы преодолеть расстояние до самого Моря-Океана. От берега до берега, в том месте, где они остановились, было метров триста, невелико расстояние для снайпера, но прямо посредине чаши, разрезая стремнину надвое, торчали скальные пальцевые гребни, омываемые с обеих сторон, которые прикрывали пологий берег от внезапного нападения. Пожалуй, там даже зацепиться было не за что, потоки воды размыли  гранитное основание, и по форме гребни напоминали грибы, с отвесной ножкой и широкой шляпкой, протянувшись метров на четыреста, с дырами и расщелинами между ними.
Противоположный берег тоже представлял собой высокий и отвесный скальный берег. Ударяясь в береговые скалы бушующими волнами, река здесь меняла направление, делая разворот на девяносто градусов, и до пальцевых гребней она оставалась относительно спокойной, а за ними творилось бог знает что — там стремнина бурлила и пенились, как кипяток.
На пологом берегу, там, где они остановились,  раскинулись заливные луга, за которыми начинался густой хвойный лес. Он протянулся до самой низины, которая расположилась в подножии гор и, наверное, уже числилась Зачарованными Горними Землями. Белая пустыня, утонувшая за сероватой пеленой горизонта, разрезанная надвое лентой Безымянной Реки.  Она просматривалась, как на ладони.
С другой стороны, с того места, где они находились, лес волной наползал на предгорные хребты, которые защищали с запада. Хребты, по форме напоминающие сопки, были невысокие, но тоже труднопроходимые, с множеством разломов, и достаточные, чтобы остановить сход лавины или селей, или низринувшихся по весне вод.  А за ними высилась гряда Неизведанных Гор, которые стояли как тридцать три богатыря, плечом к плечу. Неизведанные Горы, покрытые ледяными шапками,  вызвали у Маньки благоговейный трепет. Она и представить не могла, что горы могут оказаться такими высокими. До них оставалось километров семь или десять, но казалось, что они прямо за спиной, держат на себе небо, так они были высоки.
Она примолкла, истинная причина, почему Дьявол выбрал именно это место, уже открылась ей. Оборотням, которые сунуться сюда, придется несладко. Для битвы лучшего места не придумаешь. Вот только оружия у нее не было, и вряд ли она хоть что-то разглядит между деревьями.
Дьявол, придирчиво осмотрелся, измерил площадь, вдруг оказавшись на опушке, слетал в одну сторону, в другую, потоптался на берегу, изучая противоположный берег, который был чуть выше и с обрывами. Наконец, вернулся, посадил ее ломать неугасимые ветви, чтобы на каждом черенке было две — три почки, а сам отправился втыкать их в землю. Он рассаживал поленье дерево по всему периметру открытого пространства, а иногда углублялся в лес или на другом берегу, чтобы и там заказать лето. 
Посадка поленьего дерева оказалась делом не из легких. Как только Манька закончила, он тут же дал ей задание засадить поленьим деревом берег реки и луг, а сам отправился на дальние расстояния, спустившись в долину, а после облазив предгорные возвышенности и берег озера. Посадка черенков у Дьявола получалась быстрее, пока она зарывалась в снег и долбила твердую землю для одного саженца, он успевал высадить двадцать. Вскоре стало совсем темно, но вышла убывающая луна, осветив снег призрачным голубоватым сиянием.
И горы вдруг преобразились, словно бы излучая лунно-серебристый свет, и Манька не столько думала о посадках, сколько таращилась на горы, в которых таилась небывалая мощь и жестокость, с которой они расправлялись с каждым, кто рискнул к ним подступиться. 

Рассаживали неугасимое поленье дерево до самого появления изб, а появились они на пятый час. Манька вскрикнула и привстала, вглядываясь, когда заметила вдалеке огненные всполохи и языки пламени, вылетающие из труб бегущих изб. Сначала она испугалась, подумав, что в избах начался пожар, но, приглядевшись, заметила, что сами они не горят — ей стало радостно: бежали они к ней. А спустя час обе избы топтались рядом, присматривая и расчищая место, чтобы присесть.
—  В избушке почаевничаем или на воздухе посидим? —  спросил Дьявол, когда обе избы устроились, а он перенес костер поближе к избам.   
—  Запах мертвечины еще не выветрился. Старшая избушка болеет, а в избе-баньке жарковато. Переночую в предбаннике, а почаевничаем на воздухе, — решила Манька. Она достала живую воду и отпила глоток, протянув бутыль Дьяволу. Он тоже отпил и наполнил ее снегом, туго завернув крышку. 
—  А что ты делаешь? —  спросила она, заметив, что он подозвал старшую избу и попросил ее раскопать глубокую яму и зарыть ее снова, оставив в земле ту самую рогатину, которую нарастили два полена, где она вызволила избы.
—  Середина государства, пусть здесь останется. Там нас с такой рогатиной за разбойников примут.  Хорошо тут, просторно, свежо, —  втянул он ноздрями воздух. — Если умирать, то в таком месте, чтобы дух рвался в небо. Ну, если тебя оно не устраивает, можем поискать другое.
— Устраивает, — Манька кивнула.
В свою смерть ей не сильно верилось, она не представляла каково это умереть. и в полной мере осознавала, что именно умрет.
— Жаль, что это последние мои дни, — взгрустнула она. 
Дьявол занес котомку в предбанник и вышел с котелками и железным караваем. Заметив в руках его железо, зубы у нее опять заныли, но не так, как раньше. Он не соврал, когда сказал, что если грызть железный каравай, зубы отрастут. Действительно, отрастали, но, наверное, благодаря живой воде. От чесания десен о железо в последнее она даже получала удовольствие, и кусочек железного каравая постоянно держала во рту, как жевательную резинку.
—  Видишь? —  он указал в сторону реки. —  Река здесь широкая, глубокая, с бурным течением. Со стороны реки безопасно, любую лодку разобьет о скалы.
— Ну, я бы тоже не рискнула в нее сунуться, — Манька лишь бросила в сторону реки взгляд.
Вряд ли река могла остановить оборотней, если они были как люди и нелюди одновременно, то у них и вертолеты имелись, и прочие приспособления, чтобы не замочить себя. Копая землю, она устала, ей хотелось отдохнуть. Она переоделась в халат и тапочки, сняв, наконец, с себя железные башмаки. И виновато взглянула на Дьявола, кивнув на баню.
— Я скоро, — пообещала она.

Пока она обсыхала, Дьявол приготовил  скромный ужин из кедровых шишек, клюквы и рыбы, которую наловили и приготовили перед дорогой, и чай, заваренный на брусничных листьях. Она неторопливо дула на кружку, остужая кипяток, и любовалась луной. Небо прояснилось. Очевидно, циклон двигался на восток, а не на запад. Стали видны самые яркие звезды. И неожиданно, справа от реки, с южной ее стороны, километрах в тридцати, заметила огни небольшого селения, над которым поднималось неяркое зарево, а неподалеку от него еще одно.
Манька замерла, почувствовав, как тревожно сжалось сердце. Она так давно не была среди людей, что на мгновение испугалась. И сразу вспомнила, что скоро Новый год. На новый год народ всегда забывал о своих проблемах, становился добрее, закупая подарки и украшая елки. Подарки ей не дарили, и она старалась о празднике не вспоминать, но сейчас все было по-другому. У нее были избы, которым, наверное, после долгого их заточения было бы приятно почувствовать себя нужными. Заметив небольшую пушистую елку, представила ее нарядной.
И сразу же вернулись тяжелые мысли…
Теперь, когда она знала, что Благодетельница вампир, в предпринятом мероприятии она начала сомневаться. Но по большому счету дела надо было доводить до конца.
Только вот оборотни…
В голове не укладывалось, что люди могут пойти на нее войной. Но много примеров находила, когда только так и можно было объяснить, что происходит с человеком.
Сосед у нее…
Сначала она не поняла, почему сосед все время такой избитый. Синяки по всему телу, то ногу сломал, то ребро. Было, что в больницу его отвозили. И заприметила она, что происходило с ним что-нибудь каждый раз, как сын из города приезжал. Город не город, а там, на юге, был небольшой цивилизованный городишка, где встречные и поперечные пересекали границу, останавливаясь для проверки документов. В детстве она помнила его сопливым и злым — постоянно к ней цеплялся и изводил, но сыном сосед гордился: доходная служба, с виду был весь ухоженный, жена тихая, незаметная.
И как-то раз она вдруг услышала, что сосед будто стонет, и повалилось что-то во дворе у него. Перемахнула через забор и распахнула двери в сени, а там… — сын бьет отца, да с таким удовольствием, будто чай в прикуску с сахаром пьет. Она схватила лопату и заорала, что есть мочи: «А ну отпусти, тварь!» Отца-то он отпустил, извинился даже. Но как только повернулась спиной, почувствовала неладное. И едва успела отскочить в сторону: соседский сын летел на нее с топором, будто флаг в руке держал.
Ну и, приложилась лопатой… 
И затаскали бы по судам, если бы сосед спустя неделю концы не отдал, успев рассказать при свидетелях, что на самом деле произошло. Сын, конечно,  отмазался. Сразу после смерти отца он начал уговаривать ее отказаться от показаний, а вместо этого говорить, будто отец его вроде как первый начал. Она от слов своих не отказалась, да только ее никто не спрашивал, без нее обошлись.
Как он мог-то?
А вот мог!
И она вдруг поняла, что именно такие люди пойдут на нее войной — ей стало страшно. Но откуда такие берутся?
— Убил человека, и где-то на другом конце земли родился оборотень, —  привычно прочитал Дьявол ее мысли, усаживаясь рядом на пороге.  —  И периодически накапливается у него в земле злая энергия. Если не выплеснет наружу, начнет убивать его самого. Нельзя сказать, что оборотень злой, он как собака, которую выставляют на собачьих боях, но хозяин учит его не тарелочки ловить.
—  А как они слышат вампира?   
—  Человеческую речь зверь не понимает, но улавливает волны определенной частоты. И человек зверя не слышит, но чувствует, как свое состояние. Читая в себе любовь зверя к вампиру, разве станет человек сомневаться, что надо любить его? А вампир слышит и зверя, и человека. Он в закрытое помещение через жертву умеет войти, а к зверю, который любить может только его, подавно! Поэтому у оборотней постоянное соперничество за место подле вампира.
— Неужели человека не обижает, что кто-то дергает его за веревочки?
— Найти хозяина — почетно.  Пойдешь ли работать к дядьке Упырю, если все будут жаловаться? Но вышел оборотень, похвалил его — и пока как следует не перекрестит, будешь тянуть лямку. Это те самые, которые трудятся час, а получают, как проработавшие день, — рассмеялся он. — Это и безнаказанность, и благосостояние! — Дьявол притоптал снег, разровнял и нарисовал круг, разделив его надвое. — Это зверь, а это человек, — он показал на части круга. — Голос вампира приходит к зверю электромагнитной волной, и отвечает вампиру он так же, а человек ищет вампира, чтобы чувствовать себя защищено. Когда зверь на воле, человеческое сознание спит, их мысли не смешиваются, и связь вампира и зверя особенно сильна. 
— А как они сами воспринимают свою болезнь?
Многие знают, что они оборотни, и гордятся, но не понимают, что зверь не знает их. Даже когда человек отходит от сумеречного состояния и ужасается, состояние тревоги и потрясения зверь объясняет, например: «хозяин прячет дичь!» Сами по себе оборотни бессмертны, как вампиры, но гибнут, когда зверь обнаружил человека подле себя. Или другие оборотни порвут, или вампир за что-то рассердился и решил от него избавиться.
—  Значит, люди становятся убийцами, если в их теле поселился зверь?
—   Не всегда, но ему нужна кровь. Счастье, если два оборотня между собой сошлись, а если человек и оборотень, всегда заканчивается жестоковыйным насилием.
—  А в полнолуние все оборотни становятся зверями? — попыталась Манька понять соседа.
— Не всегда, — размеренно ответил Дьявол. — Есть люди, которые могут сдержать в себе зверя, но обиженный зверь будет мстить хозяину, перестанет зализывать раны — и если человек не найдет в себе зверя, он не пощадит. Не потерпит, если все время против шерсти.  А есть такие, которые могут оставаться зверем и днем, когда луна стоит в зените. Или такие, которые могут в любое время пройти трансформацию. Это уже не оборотень, а меч разящий. 
— Выходит, оборотень ничем не лучше вампира? 
— Истинно! Но не просто так вампиру приходится в полнолуние уводить оборотней в леса, — закончил Дьявол. — Есть один способ столкнуть зверя и человека.
Манька обратилась в слух. 
—  Оборотень знает, что в полнолуние хозяин с ним заговорит, и напоминает о себе. Он как собака, которая просится на волю, чтобы справить нужду, утолить голод. Только напоминание летит не к вампиру, а к человеку, который чувствует, что надо отойти от дома. В момент трансформации сознание человека как бы впадает в транс, и как бы спит, но это не сон. И если в образе зверя оборотень посмотрит на себя в зеркало, то вместо хозяина увидит себя, и человек увидит его.
Зверь на взводе, он чутко прислушивается к себе, а у человека в это время сильный эмоциональный всплеск —  и вот тут-то зверь обнаруживает его! Для зверя человек не только приблизился к нему, он занял место хозяина и выставил против него своего зверя, и начинает рвать свою плоть.
—  Получается, что оборотня можно еще зеркалом убить?  —  догадалась Манька, слегка волнуясь и вспоминая, где она видела зеркало.  —  А серебро?
—  Что, серебро? — рассмеялся Дьявол. — Та же самая история. Не серебро убивает оборотня, а зверь. Серебро способно обличить зверя в человеке и прервать связь с вампиром. Когда зверь остается один, он сразу же набрасывается на человека.
— Выходит, зверя может убить только зверь?
— Совершенно верно, подтвердил Дьявол. — И только когда прерывается связь между вампиром и зверем, и зверь обнаруживает человека. В остальное время он неуязвим. Можно еще голову отрубить, тоже связь прерывается, —  он усмехнулся, посматривая с ехидцей.
Манька сломала голову, где же она видела зеркало. Большое! Она морщила лоб и не понимала, как могла о такой важной вещи забыть. Но мысли словно корова языком слизнула. Но она точно знала, что оно есть в избах.
Дьявол какое-то время следил за нею, он сделался грустным.
— Привык я к тебе что ли… — он тяжело вздохнул. — Считай, открыл тайну, как дань уважения человеку,  который принял свое проклятие и готов мужественно погибнуть от руки нечисти, оставаясь человеком.  По дружбе  даю возможность умереть, как нечисти. Может быть, тайна моя поможет тебе забрать с собой в Царствие Небесное чуть больше оборотней. 
А Манька с облегчением вздохнула: если оборотня мог убить только зверь, то тогда если и убьет оборотня,  то как бы и не убьет.
—  А вампирам разве все равно, что с человеком, который оборотень? —  спросила она.
—  Абсолютно! Для вампира оборотень животное, которое не отнимает у него много времени. У него их может быть несколько или ни одного, какому вампиру как нравиться. Это раньше, когда люди на них охотились, они нуждались в ним, а сейчас заняться нечем, вот они и хвастаются друг перед другом.
—  Все же, хоть какие-то радости, —  заметила она. —  И то хорошо, что осиновыми колами махать не надо. Где-то было зеркало, а где, убей Бог… Помню, посмотрела еще на свою запущенность, — растерянно развела она руками. — А полнолуние долго длиться?
—   Полнолуние длиться ночь, но не совсем же от луны процесс зависит, —  ответил Дьявол, зевая. —  Бывает и такое, что не в полнолуние вдруг трансформация наступает, просто зверь вошел в силу. Неделю примерно, биоритмы!
—  Кончай прикидываться, —  требовательно сказала Манька, натягивая железные обутки. — Я же знаю: ты даже когда спишь — не спишь. Пошли, зеркало поищем.
Она достала из костра ветвь неугасимого полена. Ветвь сразу полыхнула огнем жидкого пламени, освещая путь. Старшая избушка пристроилась рядом с банькой, и уже, наверное, задремала. Дверь открылась, но не сразу, пришлось несколько раз громко постучать. Наконец, щелкнула щеколда внутреннего замка. Избушка тревожно квохнула, будто хотела спросить, что случилось — дверь приоткрылась. И тало ясно, что это не Баба Яга не открывала, а избушка долго просыпалась.
Манька повернулась к баньке и наказала, погрозив пальцем:
—  Двери не запирай, мы тут на десятки верст одни! Не украдут… —  и проворчала под нос: —  А то вас потом не добудишься!

Как доползла до постели, Манька не помнила — только ступени подвала, где присела отдохнуть, а проснулась в предбаннике. И сразу почувствовала густой запах зацветающей липы. Нет, не зря высаживали неугасимое дерево! Земля прогрелась быстро, она даже не успела заметить, как пробежала весна. День был по-зимнему короткий, но солнце становилось день ото дня жарче, словно лето и в самом деле наступило.
Она сунула ноги в тапочки, накинула халат и неторопливо вышла.
Дьявол хлопотал у костра и что-то напевал под нос. Остановившись за углом, она прислушалась.
«Твой образ белым облаком летит!»… Ну, не совсем белым, подумала она: нечасто Дьявол проявлял инициативу, рассматривая себя в качестве повара — это могло означать только одно: или нечисть откопала труп бабы Яги, или чертей в избе не осталось. «Белым-белым-белым снегом скрыт! Я пожелать могу лишь миллион удач, О, королева всех ментальных передач!»
Манька отшатнулась и замерла, не поверив ушам…
Королевой передач она не была, пел Дьявол не про нее: улыбка мгновенно слетела с губ. После всего, что она пережила, поминать добрым словом врагов, по меньшей мере, было кощунством. Вот, значит, как! А она-то решила, что они делят горести и радости, как друзья, и иногда ей казалось, не целомудренную Помазанницу любит он, а ее, уязвленную до кости, с тяжелой ношей на спине, пропахшую смолой и покойниками.
Ей три недели осталось, а он… Предатель!
Она вернулась и легла, спрятавшись под одеялом. Значит, он не верил, что она сможет отбиться от бандитов. Она расстроилась. Может, Дьявол специально душу выставил, чтобы  развлекала его и не жила бы как люди. Никто и никогда не связывался с ним, понимая, что от него один вред, а если делает добро, то обязательно со злым умыслом. И тут же спохватилась: не согласись — и валялась бы у Бабы Яги в подвале. Трудный путь проделывал каждый Помазанник, и обставить их она могла только так, с тыла.
Она зажмурилась, проехавшись по приятной мечте: оттаскать бы Помазанницу за волосы или в глаз заехать, чтобы ни один врач не поправил! 
Но приятная мечта лишь усугубила скверное настроение. Она внезапно заметила, что у мечты ее нет ни конца, ни начала. А что потом? Ответ также красиво не приходил. Теперь она не думала, что Их Величества утрутся и начнут оправдываться. Мучителей охраняли оборотни, черти блюли их счастье, благословение давал сам Дьявол. А она кто? Одна против всех.
И вдруг Манька почувствовала, как накатывают мысли…
Два человека, как два черта, боролись в ней, и когда один становился головой, второй спорил из сердца. Но теперь она могла наблюдать за ними обоими и рассуждать. Отказавшись от помощи Дьявола, она могла сделать непоправимую ошибку. Он хоть и благоволил нечисти, помогал ей выбраться из таких переделок, где одна она не ступила бы и шагу. Научилась отбивать удары, прятать следы, с посохом обращалась не хуже бойца, и поверила, что и одна-одинешенька выстоит против старой-престарой нечисти. Прежнюю ее с той, какой она была сейчас, не сравнить. В жизни приобретенные навыки ей вряд ли пригодятся, но она ничуть не жалела о прошлой жизни. Манька грустно улыбнулась своей наивности: у Дьявола все бойцы были натренированные. Зря только изнуряла себя каждый день.

— Ты не забыла, что тебя ждет великая, могучая, никем непобедимая? — прервал Дьявол грустные размышления, заслонив проход. —  Живо на четыре круга! — приказал он, насупив брови.
Манька через силу улыбнулась.
«Чтоб у смерти коса переломилась! — мысленно загадала она, заставляя себя подняться.

Стол ломился от обилия угощений. Возможно, для нечисти «ломился» было громко сказано, но для нее именно ломился. Кроме железного каравая ее ждала печеная щука, красноватые нежные початки елей, суп из крапивы и целый таз вареных раков. Глаза у нее округлились, она вдруг почувствовала, как сильно проголодалась. Колдуя над чугунком, в котором что-то кипело, распространяя наваристый аромат мясного бульона, Дьявол морщился и протирал глаза от дыма. Она уже собралась опробовать угощение, но он постучал половником по чугунку, жестом отправляя в сторону лесной опушки. 
Желудок протестующе заурчал, но с Дьяволом спорить было бесполезно, кроме того, бежать на голодный желудок легче.
Она безропотно натянула железные башмаки, трусцой направилась к лесу.
Возле опушки на минуту задержалась, засмотревшись в сторону долины. Только сейчас она смогла полюбоваться, как изменилась земля. О зиме напоминали лишь снежно-ледяные вершины гор, подпирающие небо, крутые голубоватые снежные склоны. В долине, даже там, где еще лежал снег, было по-весеннему светло, и вся она покрылась широкими проталинами. С неспокойной и стремительной реки лед сошел. Оттаяло, насколько хватало глаз, озеро, протянувшееся со стороны гор. И, словно чаши, открылись взору глубокие и широкие, затопившие луга талой водой бочаги, по которым река, точно по ступеням, стремительно спускалась вниз, вздымаясь высокой волной на скрытых под нею порогах.
А луг зацвел, преобразившись. Трава вымахала по колено. Над медоносами гудели шмели и пчелы. Лес, пробудившись от зимы, ожил. Обильно распускалась рябина, бузина и липа, и отцветала черемуха. Радовали взгляд желтые купальницы, ромашки, синие и розоватые колокольчики, алые гвоздики и калужница вдоль ручьев. Было много таких растений, названия которых она не знала, или знала только по книгам:  белозер, можжевельник, барвинок. Природа здесь была богаче, чем там, где она жила. Часть луга была перепахана, самое большое поле занимала пшеница, а на внушительных грядках дружно поднимались морковь, свекла, лук, капуста — и бог знает что еще.
Она удивилась: и когда только избы успели! Видимо, место им пришлось по вкусу, обосноваться они решили здесь надолго.

Сделав четыре круга, Манька остановилась возле стола. Отдышалась, едва кивнув, когда Дьявол пожелал доброго дня. И сразу набросилась на еду.  За жизнь во дворцах спасибо Дьяволу никто не говорил, а почему она должна быть другой? Разговаривать с предателем ни о чем не хотелось.
Но по мере того, как приходила сытость, она начала подозревать, что, возможно, ошибается. Боль притупилась, и теперь обделенной она себя не чувствовала, как ни старалась: помощь Дьявола лежала перед глазами благодатной землей — избы, солнце и рай вокруг. Она пристыдила себя, разрешая совести ее немного погрызть.
Наконец, выражая признательность, растянула рот до ушей.
Передразнивая, Дьявол ощерился в ответ, обнажив по-хищному острые зубы, с парой выступающих клыков, убрал оставшуюся еду в тень. 
— Время поджимает, — поторопил он.
Манька сполоснула посуду в тазу, сложив ее на столе и накрыв полотенцем.
— Чем займемся? — с готовностью спросила она.
После сытного обеда хотелось еще полежать, но изба была важнее. 
— Зеркалом, — он направился к старшей избе.   
— Наше зеркало еще криво показывает, — проворчала она, топая следом.

Изба занималась обустройством пасеки. Получалось у нее ловко: улей съезжал вниз по пологому трапу из ее внутренности через подвальный люк, после изба кудахтала нежно, будто звала цыпленка. Шишковатые наросты на ульях, которые она принимала за обрубленные сучки, вдруг полопались, выбрасывая веревочные плети. Изба помогала обвить ими бревенчатую перекладину, и словно на пружине улей взмывал вверх. После она когтем проверила конструкцию на прочность, расшатывая когтем. 
За ювелирной работой избы Манька следила с открытым ртом…
Она не раз задавалась вопросом, что представляли собой избы. На птиц, а уж тем более на курицу, они вряд ли походили, а вблизи и вовсе изба избой. А лапы их, когда возвышались над деревьями, с таким же успехом можно было сравнить с длинными и мускулистыми ногами страуса, и с мощными и хищными лапами орла. Но, без сомнения, они представляли собой разумную форму жизни. Обе независимые, с характером, со своими избушечьими мыслями. И вели себя уж как-то слишком человечно.
Наверное, и в звездах разбирались, мечтая однажды туда полететь… 
«Это сложно устроенный организм, — ответил Дьявол, когда она попыталась в них разобраться. — Если смотреть на внутренности человека глазами микроба, человек показался бы ему не менее странным. Взять тебя, кто сжимает и разжимает твои легкие? Кто продвигает пищу по кишечнику? Кто выбрасывает в кровь нужные ферменты? И избы на три четверти в ином измерении, там у них нервная система и мощное поле, которое сломает хребет любому нежеланному гостю. Это не самоделкин инструмент или метла!».
— «Значит, они любили Бабу Ягу? Ну, если сами не выставили…»
— «Черти, Маня, там же, в другом измерении. И голова у них к измерению ближе, чем сознание изб. Отрезала Баба Яга избам голову, а если головы нет… — Дьявол покачал головой».
— «А зачем им кто-то, если они все сами могут? — удивилась она».
— «Без доброго хозяина им не увидеть то, что твориться с их внутренностями, — удивился Дьявол ее непонятливости. — Они смотрят на себя глазами человека, он определение дает их внутреннему пространству и состоянию».
Да уж, действительно…
Жизнь в избах в ее отсутствие не прекращалась. Кто-то передвигал вещи, поворачивал угли, размножал бочки и ульи, справлял перепревшие древесину и золу. Даже с тенетами избы пытались справляться самостоятельно: десять дней прошло, как Дьявол починил печь, и пока она собиралась помыть стены, сажи как не бывало. Бревна убелились, местами покрывшись стеклянисто-восковым налетом, который иногда стекал янтарными бусинками, с заключенными в них комарами.
Даже пироги пекли…
Однажды что-то же кашеварила изба. Но попробовать стряпню, когда вся она была забита трупными останками, Манька отказалась наотрез. Дело было после обеда, и от запаха, который тогда еще стоял в горнице, ее вырвало на пол. Второй раз приглашать к столу ее никто не собирался.   
Теперь вот огород развели...
Как избам удалось ухаживать за той же капустой, долгое время осталось загадкой. Но теперь он понимала. «Могли бы попросить!» — подумала она. И тут же вспомнила, что в последнее время забот ей хватало. В конце концов, она решила, что так избы проявляют индивидуальность, присущую абстрактномыслящей личности, у которой помимо инстинкта есть что-то еще.
Она оглянулась, бросив взгляд на грядки: жаль, что не успеет попробовать…

Зеркало отразило ее не то, что криво, половинчато. Нашло способ объяснить, что не додумала одной стороной.
— М-да, умишко твой меня не радует, — молвил Дьявол, озадачено разглядывая ее отражение. —  Света в нем не больше, чем тьмы, — сделал он вывод.
— И что сие значит? — полюбопытствовала Манька.
— А ты догадайся с трех раз, — предложил он.
Сам он в зеркале не отражался, не имея ничего общего с материальностью. Или с ним никогда не было такого, чтобы он в себе засомневался. Дьявол был с не меньшими странностями, чем избы. Она так и не решила, существует ли он на самом деле. Проходил сквозь стены, мог провалиться под землю или в мгновение материализоваться на пустом месте, иногда был плотным и осязаемым, а в другой раз едва просматривался, так что даже тень была материальнее, чем он. Наверное, он тоже был в другом измерении.
И ведь правильно говорят: с кем поведешься, от того и наберешься — наверное, любой скажет про нее то же самое. Чувствовала она себя обычным человеком, а вот с нечистью воюет, как какой-то богатырь из зашифрованных посланий, с избами дружит, самый несуществующий Бог за нос ее водит, вампиры, оборотни, драконы… Теперь она знала, что имел в виду сказочник, когда оставлял присказку: «по усам текло, а в рот не попало». И не подумала бы, что герои о себе правду повествуют. Взять того же Ваньку дурака: резвился с Бабой-ягой и чертями, доставая Кощея Бессмертного, не хуже самой страшной нечисти, которую любая нечисть стороной обойдет. И в кипятке мог искупаться, и жар-птицу достать, и Баба Яга для него была лишь перевалочным пунктом.
Пока она думала, начала проявляться вторая ее половина.
— Не в ту сторону думаешь, — сообщил Дьявол. — Мне было бы приятней, если бы тебя там не было вовсе.
Манька расстроилась еще больше, наблюдая за своими трансформациями. 
— Я красивая, я счастливая, я интересная, — занялась она аутотренингом.
Но зеркало так не думало: отражение стало отчетливей. И была она в нем такая убогая, что невольно пожалела себя. Ей едва удалось взять себя в руки и разозлиться.
— Тьфу! — плюнула она и тут же пропала.
— Ну вот! — похвалил Дьявол. — Такая ты мне нравишься больше.
— С чего начнем? — повеселела она,
— Ты пойдешь проверять чертей, а я попробую рассмотреть зеркало с других точек зрения. У меня их, как известно, девять, — он сделал сердитое лицо. — Иди, не мешай мне! Судя по тому, как располовинило тебя,  чертей ты проглядела. Этак мы замертво падем еще до того, как оборотни нас найдут!
Как можно иметь девять точек зрения, она не представляла, но не удивилась. Недавно у нее тоже еще одно появилось — с затылка. Полезное, чтобы черт не мельтешил в глазу — она и сама подозревала, что без чертей с утра не обошлось. Пообщавшись с чертями, она начала понимать, как легко черту заменить
Согласно кивнув, она отправилась в горницу.

Найти пещерку получилось не сразу: то ли свет мешал, то ли оттого, что Дьявола не было рядом, сосредоточиться не получалось. И вдруг она уловила движение: черт сидел у входа, закрывая его.
— Я такое убожество! — услышала она. — Никто мне песенок не поет! А-а-а-а! — рыдал он. — Не любят меня, у-у-у-у... Никто не любит!
Манька опешила: надо же, достал с утра!
А пел Дьявол про нее, он для нее обед готовил! Кого он еще мог держать в мыслях, обвяливая рыбу в муке? Но он понял, что она проснулась не в духе и специально подразнил!
«Задам я тебе перца!» — подумала она со злостью.
— Полюби себя, будут и песни петь, и стихи сочинять, — поплакала она вместе с ним. — Говорил бы наоборот, так и не повредилась бы я в уме. Смотреть на себя тошно, об черта споткнулась!
Черт исчез, но сразу обнаружил себя второй.
В его облике вдруг проступил едва уловимый женский образ. Образ смотрел на нее словно из-за мутного складочного стекла, расплываясь и размазываясь, но, даже так женщина выглядела привлекательной, которую любой бы возвел на пьедестал. Такие экземпляры уже попадались, но никогда прежде она не чувствовала их так близко, будто он был частью ее самой. 
— Как я могу быть не права, если все в тебя плюют? — с ядовитой ненавистью бросил черт. — Стыдно иметь таких страхолюдин в государстве.
— Это тебя стыдно в государстве держать, страхолюдина, — ответила Манька. От пристального взгляда стало не по себе, и ответ ее прозвучал неубедительно — она услышала в своем голосе фальшь. Она вдруг почувствовала страх, который вошел в тело, но разум ее остался чист; за десять дней в пещере она ко всему привыкла. Черти были разные, мученики и мучители, с двойными лицами — такие обычно рассматривали себя в качестве личности,  и те, которые таяли от одного лишь взгляда на них, но с этим чертом Манька почувствовала подавляющую ее связь.
Еще один черт вышел из стены, и тоже уставился на нее. 
— Мерзкое чудовище, как ты меня достала!  — брызжа  слюной, он заорал громко и страшно: — Иди, вешайся! — и обернулся ко второму черту, успокаиваясь. — Судами ее затаскаем! Или яду подсыпать? Ядом можно?
Черт, изображающий Благодетельницу, раздвоился: теперь он одновременно смотрел и на нее, и на черта-подпевалу.
— Слышь, ты… убогая, ты чего сюда приперлась? Вот она я, синяя птица, и принц на белом коне. Ну, посмотрел, а дальше что?  Ну ты и дура! И как сказал бы мой дядя: дурой мы тебя сделали… Сколько ты там на панели стоила, трешку хоть давали?
— Покойницей ты была бы приятнее, — черт-мужчина зловеще ухмыльнулся, обратившись к черту-благодетельнице. — А если ей зубы выбить, начнет мозгами думать?
— Попробуй! — коварно подначил он.
Манька взвыла от удара в челюсть, искры посыпались из глаз.
— Сами вы твари, кого собрались пугать судами? — она разозлилась. 
Но черт был прав: и повесят, и затаскают. В лесу она или в мегаполисе — найдут и повяжут. Она не совсем поняла, с какой стати этот хмырь набросился на нее с кулаками, был он в масле, но даже в масляный он ей даром был не нужен.
—  Да-да-да, ты прав, худо будет всем, кто сунется к вам, — согласилась она торопливо. — Суди ее!  — перевела она стрелки на исчезнувшего черта, но оба черта смотрели только на нее. — Впрочем, нет, суди меня… — заинтересовалась она обвинениями, которые могли против нее выдвинуть. — А если тебе этого козла надо, забирай, по сравнению с ним ад краше.
К ее удивлению, черт-подпевала исчез. Но черт-благодетельница продолжал гнуть свое:
— Не мне объяснять, что любой позавидует мудрости моей. Сердце у меня наполнено добротою, на весь мир хватит, но справедливая я. На тех, кто гадит в государстве, всегда управу найду. А ведь ты боишься! — порадовался он. — Есть что скрывать? Расскажи нам, про свои тайные желания. 
Манька даже почувствовала на голове руку.
— Это я-то боюсь? — грозно прикрикнула Манька, заметив, что против воли чувствует стыд. — Это ты, гадина, меня боишься! И не тебя Дьявол учит уму-разуму!
В ухе что-то щелкнуло, голова сделалась чугунной, она наполовину оглохла.
— Учил, учил! Тебе лишь вдалбливает, а меня сразу разумной сделал! — услышала она. От черта осталась только женщина, но лица ее она по-прежнему не могла разглядеть. — Посмотри вокруг: кому столько дал, сколько мне? А ты все придумываешь, как оправдать свою убогость!  — он вытащил кучу нарядов. — Все у меня есть, и платья, и дворцы, и кормит не железом!
Манька отступила, освобождая место нарядам и злату серебру. Перед затылочным взглядом ее проплыли фаршированные поросята, заморские вина и фрукты, сундуки с драгоценностями, и наряды один другого краше.
— И люди коленопреклоненные! — с гордостью похвастал черт.
И снова она увидела:  встают люди на колени, прославляя его. Он уже заполнил пещеру, которая стала шире и глубже, обнажились камни, а со стен начало стекать черное масло. 
— Ну да, все у тебя есть, все под тебя легли, чтобы позволить издеваться над собой, — подавлено проговорила она.
— Чему же тогда учит тебя Дьявол? — с презрением бросил черт.
— Унижать не учил, — призналась Манька.
— Таким, как ты, не дано унижать, ты ж сама униженная! — рассмеялся черт. — Есть достойные, которым дается — и правим миром. А если для этого нужно пожертвовать отбросом, что ж, так его называют! Ты препятствие, от тебя избавляются, кто соблазнится местом на помойке, на которой побираешься? И когда мы забрали свое, ты осталась ни с чем,  немного у тебя своего ума оказалось! — черт рассмеялся. — Какой имидж ты могла бы мужу моему создать?
«Вот я и проиграла…» — Манька до крови закусила губу.
Голосу Дьявола она и обрадовалась.
— Маня, разве я сомневался, что ты справишься? Что ж ты наделила черта живительной силой?! — он смеялся. — Или мы уже во дворце у Благодетельницы?
— Она думает, как человек, — подавленно пожаловалась она.
— Отчего бы ей не думать, если все древние вампиры святую воду подливают. Разве в твоей земле Благодетельница наша не наследила? И стоишь перед нею чертом, который вот-вот покойником отправиться в подвал. Но темница непростая, тут не один черт — тут их двое: один из бани щериться, второй из старшей избы спину кажет, — объяснил он. — Ужас на две избы. Обе они хворали чертями.
Дьявол за нею следил!
И замечательно, что следил, голос его вернул ее в действительность. Она неторопливо собралась с мыслями. И стоило ей успокоиться, как появился еще один черт, страшно напуганный, с окровавленным ртом. Какое-то время черт таращился на черта-благодетеля и мычал, пытаясь уползти вглубь пещеры, и тут же ушел в небесную обитель. 
Манька злорадно поискала взглядом мишень.
— Давай так, благородное создание, размышляем: нет у меня имиджа, а я без имиджа нагрела Благодетельницу — на две избы! — обращалась она сразу к обоим чертям. — Второе, что ж такая красивая умница все норовит со спины на хребет взобраться? Неужто спереди никто не принимает? Третье, Дьявол мне друг, а ей Господин: захочет ли Господин пожалеть слугу и испортить отношения с другом?
Черт еще тужился изображать Благодетельницу, но без слов.
— Дважды два, сколько будет? — применила она испытанный способ против чертей. Вряд ли поминали таблицу умножения, когда лепили темницу.
— А не знаешь! Не научили! — Манька злорадствовала.  — Да, много у тебя еды, и платьев много, и люди кланяются. Но радости во дворце нет: ни изб, ни матушки, ни тетки Кикиморы. Каково это, когда ноги вытирают?  А если хорошо, то скажи, что хорошо я сделала.

На этот раз Манька не торопилась. Дождалась, когда обвалится земля, и станет видна бревенчатая стена, а после вернулась в горницу и спустилась к Дьяволу.   
— С нечистью свяжешься, смеху не оберешься, — посмеялся он, и приказал: — Снимай железо. Кресты твои будем доставать, да так, чтобы по самую муку. Где-то тайник здесь есть, но не простой тайник…
Выглядел Дьявол озадаченным.   
— Я нашла бы, — засомневалась Манька. — Я тут каждый сантиметр отдраила голым телом.
— Зеркало на виду не заметила, а тайник для того и тайник, чтобы его не рассмотрели.
Дьявол задумался, рассуждая вслух:
— Зачем мне Манька в Аду? Возьми в Ад, но как бы и греха нет, не любит нечисть. И Богу не шибко нужна: нечисть свищет, а она слыхом слышит, глазами видит, а не разумеет… — он остановил на ней взгляд: — Так и будешь, день у Бога, день у меня. Чисто бомж! Определиться пора с местожительством.
— Снимаю! Видишь, снимаю! — отозвалась она.
Дьявол настроился на долгие объяснения, вооружившись указкой, и долго думал с чего начать. Наконец, раздраженно постучал указкой по стеклу.
— Только ты сама и можешь поднять крест идеалов и дать мне в руку, — доверительно сообщил он. — Видишь ли, на меня креста нет и быть не может, — он вдруг занервничал. — Просто быть не может! — повторил он, точно хотел убедить себя. — Но методом дедуктивного анализа я просчитал, что ты, когда смотришься в зеркало, как раз попадаешь под такой крест, который выявляет твои кресты.
Он пощупал зеркало и заглянул за него, просунув голову в стену. 
— Сейчас, я попытаюсь понять, — промычала Манька. — Существует крест, и этот крест как-то связан с теми, которые на мне... А ты сам не пробовал помолиться перед ним? — раздраженно предложила она. — А то все Бог, Бог… — вариантов, которые сулило ей зеркало, было немного: сильно болезненный, средне болезненный и терпимо болезненный — по-другому у нечисти быть не могло.
— Кто смог бы Бездну позвать за собой?! — торопливо возразил он. — Это на тебе крестов, так что сами себя крестят!
— Если ты неугодных туда спроваживаешь, они и позвали, — уколола она. — То-то тебя поворотило на Бога Нечисти!
— Крест — это праведное избиение, и обычно мучитель Богом летит, а я Богом только себя мыслю. Вы, хоть и с большим потенциалом, но не больше моей фантазии. Я приятно провожу время, когда вы друг друга избиваете, а после обращаю в прах и тело, и землю, и проценты за них, которые прибыльны.
— Я тоже, — ответила она. —  Тоже Богом только себя мыслю.
— Ну да! А где прибыль?! — криво усмехнулся Дьявол. — Крестов у тебя, как на кладбище в мегаполисе, но один крест пошел войной — и вот уже некрещеная. Тут другое, вампиры сначала прививку сделали, а потом кусать пытаются. Кто так  инфекцией заражает? Но есть такой крест, который человека в Небо поднимает, всем крестам Крест. Это как большая заноза в заднице: помолился на Идеал, который тебя окрестил — и наступил конец света. Вот достань — и будешь, как Бог! Тут только на себя молись.
Озадаченность его стала еще заметнее.
— Но как это надо было сделать, чтобы крест крестов стал не враг нечисти, а поборник за имя ее и ангел мести? Это молитвенник уже! И почему только крест мученичества? Где остальные? — он указкой почесал затылок.  — Крест и фараоном египетским может человека разоблачить.
Наконец, он собрался с мыслями.
— Так, встань здесь! — решительно указал он на место перед зеркалом. — Будем устанавливать свойства столь нечестного симбиоза экспериментальным путем.
Манька хихикнула. Естественно, зеркало ее не отразило: не было ее на свете. 
— Теперь думай, что тебя насильно заставили ушастым зверьком стать, — приказал Дьявол.  — В принципе, так оно и есть. Ты у меня подопытный кролик: я выдаю тебе истины, которые придумываю на ходу, а ты по ним жить пытаешься. И вот, докатилась — даже простое зеркало уже высмеивает!
Манька встала перед зеркалом, прислушиваясь к обидам и давая им волю. Мысли приходили, как в пещере, когда черти забивали голову темницей, но теперь она могла рассуждать над озарениями и сознанием понимала, что мыслит неправильно.
Но одно дело черта выдавливать, другое правде в глаза смотреть: чаша мученичества наполнилась быстро. И чем дальше она углублялась в размышления о причинах своей проклятой жизни, когда все было решено задолго до того, как она появилась на свет, тем явственнее проступало отражение, напоминая, что все сбылось, и как бы она ни трепыхалась, ни к чему хорошему это не привело.
Ее вдруг понесло…
Она всерьез задумалась: а почему бы Дьяволу самому не управиться со своими изделиями? Да, Помазанницей она не была, но другом ли он был?  Разве звездой поднялась? Настроила против себя еще больше народу — коллективно, ненавидят. Ей вдруг расхотелось искать кого-то там, воевать с кем-то там. Что она могла дать людям? Ничего! И люди ничего не могли дать ей — не хотели. Просто люди умели, а она завидовала и судила их, мечтая за их счет устроиться не хуже.
И страшно было признать, но ведь это правильно, что душа выставила ее вон — кому нужна такая душа?
Она попробовала сопротивляться охватившему ее состоянию, напомнив себе, что несправедливо обеспечивать доходность за счет смерти носителя матричной памяти, но поймала себя на том, что сама себе не верит. Вряд ли саму ее интересовала польза, которую она могла бы принести обществу.
Такую, пожалуй, даже за границу для бедуинов не купят…
И почки у нее, наверное, с камнями…
Манька перепугалась собственных мыслей: последнее вдруг отчаянно захотелось проверить. Желание, в котором она плавала, было как сладкий плод, который она взяла в рот, но не могла проглотить. Оно могло запросто отправить в рабство или оставить без органов. Кто мог мечтать породнится с Благодетелем такой жестокой немилостью к себе?! Но именно об этом она и мечтала, а любые попытки поворотить мысли свои вспять причинили ей душевную муку.  Она вдруг понимала, что плавает в каком-то дерьме, не имея к нему доступа — дерьмо было самостоятельным и приятным и, являясь частью ее, больше, чем она сама.
И Дьявола-друга больше не было — та самая заноза в заднице, которая не могла объявить нечисть нечистью, сделать ее нечистью, освободить от рабства и дать рабов ей, чтобы пахали на нее, как она пашет. Это он заманил ее сюда, повсюду расставляя ловушки: Кикимора, баба Яга, теперь вот, ограбленные Величества…

Манька уже решила, что пора всерьез разобраться с Дьяволом, но он опередил.
— Все понятно… Не бог весть кто такая Баба Яга, но не было ей равных в изъятии внутренностей, — подытожил он. — Вот, Маня, с такой любовью приходят к нечисти и добровольно ложатся под вампира.
Манька как-то вдруг одумалась…
Это что же, поставила ее Баба Яга перед зеркалом — и все бы отдала?! Даже почку?! Сопротивляться желанию положить себя под нечисть не хватало сил, а главное, не хотелось.
Она побледнела, возблагодарив небеса…

— Воздействие первого фактора можно считать изученным, — Дьявол чуть смягчился и добавил с издевкой: — Дорогая, я в дороге присоединился, когда ты сама поняла, что жареные куропатки к тебе не прилетят, — он задумался: — Но откуда у тебя такая злость? Кто правильное счастье объясняет? 
Дьявол выругался, переквалифицировавшись из черного Дьявола в Дьявола белого, жестом попросил отодвинуться. Манька поднялась по лестнице, усаживаясь в пролете и свесившись головой вниз. На этот раз она набралась храбрости, чтобы ничего не пропустить.
Прошло около получаса, прежде чем Дьявол устало махнул рукой.
— Спускайся, может быть, ты что-то увидишь.
Манька встала спиной к зеркалу. Она долго шарила затылочным зрением, но ничего не обнаружила, кроме одной особенности: когда она смотрела на зеркало, то видела его и впереди себя, словно смотрела на него глазами, и позади, как дыру, но дыру, в которую войти не получалось. 
— М-да,  беда, а воз и ныне там, — промычал Дьявол. — Зря на тебя поставил, надо было на оборотней…
— Может, без зеркала обойдемся? — предложила она, расстроившись. — Успеем еще.
— Нечисть избам не простит, что Бабу Ягу не уберегли, раскатают на бревна. И в горы не успеем, оборотни бывалые охотники — враз нагонят. А тут бяка…  — Дьявол тяжело вздохнул. — На помощь братвы рассчитывать не приходится.
— Какой братвы? — насторожилась Манька.
— Забудь, она только в чистом поле воюет, а у нас мертвец мертвеца мертвецом погоняет, — с досадой бросил он. 
— А оборотни не потеряют след, где мы по воздуху летели? — с робкой надеждой спросила она.
— А следы изб? — зловеще напомнил Дьявол. — А если тебя поймают, то про избы забудут, — рассудил он. — Все на этом и закончится.
— М-да, — согласилась Манька.
— Беда, Маня, не приходит одна…  — зловеще напророчествовал Дьявол. — Вампиры пока не знают о тебе. Благодетельница наша отправляет оборотней, чтобы собрали сведения, кто на родню наступил и государственной землицы отрезал. А когда поймут, серьезно все, должен буду организовать их на подвиг, — признался он доверительно. — Оборотни — полбеды, беда тебя впереди ждет, но если отобьемся, выиграем время.
— Ты говорил, что вампиры глазами оборотней смотрят, — обреченно напомнила она. — Зачем им ждать? Они, наверное, и летать умеют.
— Смотрят. Но сами они в некоторой прострации, а когда выходят из транса, помнят не все. Им время нужно, чтобы увиденное сверить с сообщениями. И так у нас появляется еще месяц, а, может, четыре... — обнадеживающе подсчитал он. — Летом воевать сподручнее. Сейчас морозы, а весной будет распутица. И вот тут я соберу их всех и поведу на тебя.
— А зачем тебе планировать, чтобы все вампиры на меня обозлились?! — изумилась Манька.
— Я ж совершенен во всем, а что касается безумия, в особенности, — усмехнулся Дьявол. — Где масштабность, чтобы сказать, вот я — Бог Нечисти?!
— Ага, это ты так развлекаешься?! — обвинила она.
— Все далеко не так, как представляешь… — объяснил Дьявол строго. — Ты, Маня, понимать должна, что вампирское сообщество в целом рассмеется, если узнает, что человек решил бросить им вызов. И если поймут, что тебе не всякий вампир нужен, встанут по кругу и будут радоваться представлению. Но Их Величества не дураки, чтобы грудью лечь на неугасимое полено. Им ли не знать, что Матушка у себя хранила?!
А ну как проиграют? Кто станет Величествами их назвать? 
К войне Их Величества приготовятся основательно. Армию вперед выставят, чтобы в стороне отсидеться.  Это ж не богатыри, которые впереди войска с шашкой скачут, а после вампиры им героя присваивают, чтобы еще дураки нашлись. Посмертно.
— Какая армия?! Мне и против одного оборотня не устоять! — расстроилась Манька. — Каждый раз после твоей помощи приходит беда хуже первой.
— Понимаю, недостойно убить человека, который решился умереть, как герой. Но, увы, Маня, у меня времени нет править твою кривую голову, — он смерил ее осуждающим взглядом. — Воин с мастерством имеет несомненное преимущество перед необученными держать в руке шашку острую, так что теперь все зависит от того, как потрудилась ты за это время.
— Кто сейчас шашками воюет? Пальнут — и нет меня!
— Ну, ничего страшного. Если храброй смертью падешь, проблемы с Идеальной Царицы всея радиотрансляционного центра сами собой снимутся, — переметнулся он. — А если справишься, все же, вложил я в тебя немало, Их Величествам  останется обозвать тебя бандформированием. Я, можно сказать, спасаю Помазанницу свою от позора, чтобы никому ничего объяснять не пришлось. И она, конечно же, с удовольствием возглавит военную компанию… Тут уж ничего не поделаешь, вампиры это тебе не редька с квасом, но какое удовольствие посмотреть, как Воины Тьмы выйдут дружным коллективом против одного человека! — восхитился он. — Попробовал бы кто одной фигурой на шахматной доске разыграть такую партию!
Дьявол стоял невозмутимый, с легкой и спокойной улыбочкой, в которой Маньке виделась только насмешка, а она задохнулась от ужаса, осознав, какую страшную участь он приготовил ей. Она смотрела на него подавлено, и ни звука не сорвалось с ее губ.
— Маня, я маленько могу уравновесить численное превосходство противника. Виртуально, но ты не можешь оспорить, что компьютер — преимущество, если он предугадывает позицию противника за час или два, —  Дьявол недовольно поморщился, пощелкав перед носом пальцами, стараясь вывести ее из состояния идеального шока. — За этот час можно многое сделать. Я, конечно, не компьютер, но люди не поймут тебя, если начнешь с ними разговаривать, как не понимают программеров, когда они разговаривают программами. А людей, которых не понимают, считают или умнее, или отстоем, ибо те знают то, что не знают другие, или не знают то, что знают другие.
Манька вздохнула и закашлялась.
— Просто так получилось, что некоторая часть населения выпала из Бытия, — с сочувствием продолжил утешать ее Дьявол. — Бездна — это океан, а я — Земля и Небо. Человек во вселенной меньше песчинки. Сможет ли песчинка открыть Врата Бездны и увлечь ее за собой? Тогда как мне достаточно лишь поднять бурю и всколыхнуть дно океана, чтобы накрутить Бездне хвост и обломать рога. Мне ли бояться человека и объявлять его врагом, пока он топчет мою землю?! Я не враг, но вряд ли друг. Я Судья!
Твоя победа — и рассеются заблуждения нечисти. Победа нечисти — и рассеются твои заблуждения. Я ничего не теряю и получу огромное удовольствие от самой необычной войны, в которой не будет победителей, кроме человека, которому есть что защищать. У тебя в Аду собрались друзья, и когда выйдешь на битву снова, с тобой будет чертова дюжина совершенной нечисти, которая зайдет с тыла и воткнет осиной кол в самое сердце вампира. 
— Слабое утешение… — выдохнула Манька.
Планы ее разваливались в пух и прах. А она-то собиралась незаметно пробраться во дворец! Крупные как горошины слезы покатились по щекам. 
— За что? — всхлипнула она. — Я же просто жить хочу! А ты-то?! Ты-то!
— Как все! — ласково объяснил Дьявол, — Ну, не плачь, сейчас заплачу вместе с тобой, и будем плакать до полнолуния. У Бабы Яги на каждый день запрятка нашлась, но мы ушли далеко вперед. Не останавливаться же на полпути. Пока нам даже на пятки не наступают, — он наклонил голову: — В железной обуви ты мне нравилась больше, а теперь даже я тебя не боюсь!
Улыбнуться не получилось: кого она могла напугать?
Дьявол знал, что будет дальше. Стаи оборотней приведут вампиров, и дни ее будут сочтены. Никто никогда не нуждался в ней, она была чужой и ненужной, а она нуждалась и не находила. Сначала от нее избавились родители, потом вампиры, после вампиров люди, потом Дьявол избавил ее от них от всех. Но кто сказал, что надо именно так?!
А все потому, что жизнь не заладилась с самого начала…
Теперь, когда у нее была и земля и избы, умирать не хотелось, и она с тоской думала, что их ждет. Избам не выстоять против человека, а уж против нечисти подавно, и понимала, что это она нуждается в избах, а не они в ней. Короткое ее счастье вот-вот закончится — все, о чем она мечтала. Они забудут ее быстро, покойников забывали на следующий день, через неделю, через месяц — забывали, чтобы строить свою жизнь дальше, и только у нее не будет никакой жизни.
— Представь себе, что крест «генерала песчаных карьеров» тоже изучен не полностью, —  посочувствовал Дьявол. 
— Что еще за крест? — она вытерла ладонью слезы.
— Это люди, обиженные в детстве. Представь, что ты выросла брошенным ребенком. Впрочем, ты так и выросла… Хорошо, — он решил начать с другого конца, — представь, что сейчас черт достает твои слабые места. Что бы он стал говорить, если бы знал, что каждый день своей жизни ты открываешь одиночество?
— Это как? — Манька всхлипнула, но уже носом.
— Когда он был маленький, мать не сказала ему, что он нужный и полезный обществу человек. Он смотрел на это общество со стороны, и не было никого, кто раскрыл бы ему двери во взрослую жизнь. Ребенок без родителей чувствует свою незащищенность перед взрослыми — и этот страх никуда не уйдет. Злоба людская катится на них и от них, и один день ураганов не сравниться с тем, что делает общество с человеком, думая, что его нет, и он с этим обществом.
Но на самом деле он есть. И только он может смешать это общество с землей, утопив его в крови.
Кто первый поддерживает Спасителей? Мытари! Кто меняет один строй на другой? Мытари! Кто преступники в своем большинстве? Мытари! Они никогда никого не простят, и будут мстить за каждый день своего унижения. Эта страшная сила дремлет, пока что кто-нибудь, больший, чем они, не объявит себя Богом и не построит их в шеренгу.
Но, правда такова, что когда боги получают желаемое, первым делом они избавляются от своей паствы, что бы уже никто не смог поднять мытарей против них самих. Эпохи начинаются с бойни и заканчиваются тем же.
Генералы песчаных карьеров…
Все их мечты — это песок.
Ты сейчас как мытарь, который идеализирует отвергнувшее его общество и примеривает на себя. Но общество уже отвергло тебя. В первую очередь, знаниями, которые проклятием легли на твое чело. Вот они, — Дьявол костяшками пальцев постучал по зеркалу, — знания! Возьми их! И пусть общество примеривает тебя, потому что их знания будут несравнимы с твоим знанием.  Общество только слышало и догадывается о нем, а ты примерила его на себя.
Все, что они делают, делают заклятиями, а ты — умом!
Последний представитель, который мог ими оперировать, был Спаситель Йеся: «Нет, — сказал он, — объяснений у меня таких, чтобы вы поняли, как больничка в три дня обнаруживается на Престоле Славы, и один понимает, что он достиг Царствия Божьего, а ко второму приблизилось Царствие Небесное. Делайте так, как я сказал, и знайте, что будет так, как я сказал!»
И определенно стало так. А по-другому и быть не могло.  Это Закон.
Ну, может быть еще Пророк Отца, он тоже хвалился: два раза совершил бесчестие — и повернул удачу, усадив охраняемого верующего в Раю, где сад и внизу реки — с чистой грудью, а неверного отправив в огонь.
Но неужели я, создавший Закон и Знание, не предусмотрел такой вариант их использования? Кто обманет меня чистой грудью своего брата в чреве?! Добро побеждает зло, если есть тот, кто ищет доброе. Нечисть досмерти боится человека, который умеет изнашивать железо, в котором кровь и сила вампира.
И правильно боятся!
Я Живой Бог и мне несложно научить человека. Ты уже сносила один комплект железа, разве не сносишь еще два?!
— Не железом же они поднимутся против меня, но с железом. И будет у меня железа еще больше, — Манька уже перестала проливать слезы, дожидаясь, когда высохнут глаза. — Не вижу связи. При чем здесь я? 
— Голова твоя должна работать, как часы. А если часы сломались, их никто не будет воспринимать всерьез. Ты не можешь поставить себя над обществом, ты расписалась в бессилии, ты призналась, что ты — обиженная единица. Разве ты вампир? И не человек… Ты мытарь, изгой, смоковница, не дающая плода ни доброго, ни худого. Их общество срубает и выбрасывает вон, где скрежет зубов.
Сначала вылечись, а потом ищи ответ. И поверь, нет ничего проще, чем ответ: чем общество Дьявола тебя не устраивает? Я был тут, я буду там. А общество — это мы еще посмотрим!
— А что я могу?! —  слезы снова побежали по ее щекам.
— Все армии мира одинаково управляются личностью, — ответил Дьявол строго. — Кто бы заметил полмира, если бы гид Лер не подвигнул смоковницы, не приносящие плода ни доброго, ни худого, на масштабную экскурсию? Заметь, он не ломал голову заумными идеями, он лишь высказал мысль, что весь мир — музей под открытым небом. И ты посмотри, везде память о нем! А Стальной, который вылечил народы от великой любви к искусству? Кто успел посмотреть на Стального с близкого расстояния, одинаково уверен, что гид Лер всего лишь безобидная зверушка.  А Гиз в чине хана?
Сколько обескураженных народов, когда проехался по миру!
И не было у него автомата, только конь и сабля и неуемное желание испить кровушки. Страшный был вампир, но кто как не человек помолился на него, и гордость испытывает человек, выискивая у себя гены родства. 
Пусть они были вампиры и не расстраивались, когда верноподданные захлебывались кровью, но только благодаря таким сильным спасителям закончилась эпоха человека и началась славная эра вампира. А если бы плакали, пока любители вампирской головушки протыкали их осиной и поливали живой водой? На войне, как на войне: не важно, закончилась она или нет, собранность имеет первостепенное значение.
Ведь смог же Илья Муромец приголубить соловья разбойника, и на какое-то время отодвинуть крещение народа. Или Никита Кожемяка, который сумел заставить Змея Горыныча проложить новую межу, вернув себе землю. А сколько безымянных героев оставили след, обнадеживая тебя?!
Много было людей, сумевших поставить на колени вампира, и вампиров, проклинающих человека. Но никто не смог бы поднять это зеркало без имени Дьявола на устах.
Горе тебе, Манька, горе! — Дьявол навис, как Господин Зыбкого тумана и тоже шмыгнул носом, пустив слезу. — Потому что нету у тебя знаний о строении  зеркала! И вижу, как издевается оно над тобой, иссушая глазоньки. Так и будем плакать над ним до полнолуния!

Проснулась Манька рано — было еще темно. Тяжесть не отпускала даже во сне. «А может, и не будет никакой битвы, — подумала она, размышляя сама собой. — С чего людям нападать на нее?» Но чем дольше думала, тем крепче становилась уверенность:  в покое ее не оставят. Она даже представляла, как озверевшая толпа вяжет ее и тащит на расправу под гул и улюлюканье фанатов Их Величеств. Нечисть и раньше не жаловала, а теперь, когда были основания, подавно невзлюбит.
Думать об этом было невыносимо…
Она встала, облачилась в простыню, взяла с подставки ветвь неугасимого дерева. С нею  Манька не расставалась, на тот случай, если вампиры вдруг нападут. Дьявол крепко спал. Будить его она не стала, вышла и прошлась до бочек, в которых настаивали живую воду. За ночь мозоли на ладонях полопались, руки и плечи одеревенели, пальцы едва гнулись. Подлечить себя с вечера не получилось. Живой воды катастрофически не хватало: для изб она была источником силы, и пили они ее бочками. И когда она закончила освобождать из заточения черта, бочки стояли пустые.
Манька набрала воды в ковш и умыла лицо, дожидаясь, когда живая вода подействует. Наполнила почти пустую бутыль, плотно закрыв крышкой, убрала ее в тень.  Шум реки успокаивал: вот так бы села в лодку, и через неделю домчит река до родной деревни. Но там, у деревни, река была под крепким льдом. И вряд ли она когда-нибудь увидит ее снова…

Избы еще тоже спали, но дверь старшая изба, на удивление, отворила быстро и без скрипа. В горнице Манька зажгла свечи, достала  крест крестов и кинжал, сравнивая камень, из которого были сделаны крест и рукоять кинжала. Неброский полупрозрачный камень, волокнистой структуры, черно-серый с огненными прожилками, приятно согревал ладонь. Крест крестов немного светился, очевидно, указывая, что разум ее затуманен. Но так было, она страшилась будущей участи. Вложила кинжал в ножны на талии, повесила крест на грудь, убирая за рубашку. Необычные вещицы, но у нечисти и не такие безделушки имелись.
За открытым настежь окном стало светлее. Словно по команде проснулись и защебетали птицы. И как по волшебству в печи затрещали дрова, охваченные язычками пламени — изба проснулась.
Прихватив канделябр, Манька спустилась в подвал.
«Я красивая, я счастливая, я веселая!» — улыбнулась она своему отражению. Уверенность не появилась, но зеркало отразило вымученную улыбку и круги под глазами. Она пощупала его, попробовав оторвать от стены. Рама крепилась к стене крепко, сдвинуть зеркало не удалось.
«Путь пока не знают, что зеркало у меня есть», — решила она, набросив на него покрывало.
Теперь, когда ничего не застило глаза, всевидящие очи она увидела сразу же. Одно из них, направленное на зеркало, было прикреплено к стене. Она сняла его и вернулась в горницу. Обычный человеческий глаз. Он имел форму яйца с радужкой и зрачком и с нервным отростком, который заканчивался изрезанной извилинами шишечкой. Око все время норовило развернуться зрачком в ее сторону, используя отросток как весло. Используя ложку, чтобы не дать ему выбраться из тарелки, Манька засмотрелась на неоспоримое чудо. Это был совершенно новый вид живого существа, не отмеченный ни в одном справочнике.
И вдруг…
— Скотина ты, тварь безродная, плюю я в тебя! — услышала она из глаза. — Тьфу! Тьфу! Тьфу!
И почувствовала, как плевок залепил правый глаз.
Никакие слюни по ее глазу не текли, плевок был виртуальный, но цели он достиг. Манька отшатнулась: всевидящие очи оказались хуже, чем черти!  Она засомневалась в себе: а не позвать ли ей Дьявола, все произведения нечисти были небезопасными. Но любопытство одержало верх. Она легонько прижала глаз вилкой, заглянув  в зрачок.
И отдернула руку, одурев от боли. В глаз ее будто ткнули иглой.
«Это что же, я сама себя?!» — изумилась она.
Проморгавшись, она заглянула в зрачок. Из всевидящего ока за ней наблюдали, точно в глазу сидел человек. В зрачке началось движение, а вслед за тем прозвучал ядовитый смех. Тот, в глазу, явно провоцировал ее, пытаясь вызвать гнев на себя, и в адрес ее полетели оскорбления. Радиоволна из глаза пробивала не хуже, чем столичные радиоволны, которые напрочь отбивали народу мозги.  Она почувствовала ее не столько ушами, сколько всем своим нутром.
И снова плевок…
С глазом шутки плохи, расписалась Манька в собственной невежестве. Пришлось признать, что одна она с такой штуковиной не справится.  Объяснить ей устройство всевидящего ока мог только Дьявол, который и придумал для нечисти, как использовать человеческие органы не по назначению. И сейчас она была готова убить его за свинский цинизм.
Она переложила глаз в банку и бегом вернулась в избу-баню.
Глаз всю дорогу дергался и бился о стекло, пытаясь выбраться. Даже в сказках о таком зловредном и мерзком оружии нечисти не упоминали, разве что «лихо одноглазое», и когда грозил Бог народу оставить его без правого глаза.  Она не на шутку перепугалась, заталкивая его в банку ложкой, травмирую свой собственный глаз.
— Дьявол, — позвала она, толкая Дьявола в бок. — Проснись!
Он протер глаза, с удивлением уставившись на всевидящее око, будто впервые видел такое чудо.
— Что ты с ним возишься? Дай ему как следует, и все дела! — посоветовал он.
— Ага! Попробовала уже! — она брезгливо отодвинула банку с оком от себя.  — Он боль обратно возвращает! Это что за гадость?
— Это? — Дьявол с минуту таращился на всевидящее око. — Глаз, — однозначно подтвердил он. 
— Вижу, что глаз. Я спросила, что это такое?! — она встряхнула банку, сунув ему под нос. —  У него внутри кто-то разговаривает… И плюется!
Дьявол отвел ее руку и сладко потянулся. Встряхнулся и не торопливо вышел, не проявляя интереса. Манька с банкой вышла следом. Заметив, что он разводит костер и пристраивает на перекладину чайник, оставила банку на столе, закрыв сверху сковородкой, сбегала в предбанник, доставая из буфета чайные кружки и сахарницу, в которой держали мед.
— Мы о древнем вампире говорили, — Дьявол присел на скамейку, дожидаясь, когда вода в чайнике закипит. — Чтобы услышали его вампиры, голос должен отразиться от другого человека. Глаз то же самое, только отражает не голос, а мыслеформы черта, — объяснил он. — И при этом никто из людей черту не нужен, чтобы доложить, чем мы тут занимаемся.
— А зачем им это? — удивилась Манька.
— Глаз человека — это мозг, а мозг — фабрика электромагнитных волн, — Дьявол уложил в заварочный чайник свежие цветы липы и мяты. — Волны летят к вампиру с известием, какая поганая жизнь у проклятого. И прикладывает вампир жизнь его на себя, и становится одержим страхом, и бежит от такой жизни по головам. А ты посмотрела на жизнь вампира и успокоилась: к чему шевелиться, если все есть? И ни страха у тебя, ни желания что-то поменять в своей жизни, — он разлил душистый чай в кружки. — А те, кто в глазу, подгоняют вампира или останавливают тебя. И получается, черт со спины нападает, а глаз спереди.
— Одуреть! — оторопела Манька. — Они что же, в избы плюют?
— И плюют, и правду открывают. Представь, что в глазу у тебя оператор. И видишь то, чего нет, или не видишь бытие свое, а обвинить некого. Вот так и избы: сделала ты доброе дело, а будут гадать, чем им это обернется, и доброе ли дело.
— Значит, нельзя избам доверять?
— Пока нельзя, благодетели пока им милее, — подтвердил Дьявол. — Они и в сердце, и в печени, и в почках, а ты снаружи и чужая им. Те, которые в глазу, не изнемогают, доказывая, что ты избам враг. Рано или поздно устанут бороться с произведениями нечисти, и выставят нас с тобой на улицу.
— А как глаз остается живым, если человека нет?
— А человек жив еще, но слеп, — усмехнулся Дьявол довольно. — Это одно из доказательств, что нет смерти первой. И надежды на выздоровление у слепого нет. Грубое насилие он не видит, но чувствует именно то, что почувствовала ты — комплекс неполноценности. 
— А что делать-то? — занервничала Манька. — Раздавить его, так это можно самой без глаз остаться.
Дьявол, раздумывая, взглянул на нее.
— Глаз этот у человека на службу взят, и предстанет он безглазым на Суде. Но если показать, отчего ослеп, глаза снова отрастут.
— Да ты что?! — изумилась Манька. — А как показать-то?
— Я твоей недогадливости не перестаю удивляться, — поморщился Дьявол. — Уж чего проще, узнают избы о надзирателях и посмеются над ними. И волей неволей придется тому человеку, у которого глаз взят, увидеть своих наставников. А если увидел, то осознал, а осознанное не беспокоит.
— И все? — с подозрением спросила Манька.
— Но тут нужно знать про небольшую хитрость нечисти, — Дьявол поучительно поднял палец. — Осознанной информация тогда становиться, когда ее на место приложили. Если человек не знал никогда, откуда чужие воспоминания, так и будет думать, что прошлая жизнь у него сладкая была, а здесь расплата наступила — и будет до последнего ждать новую реинкарнацию. 
— Ну, пусть ждет, — рассудила Манька. — Нам главное избы от беды избавить.
— И все же, от смерти человека не спасешь, но я буду рад помощи твоей. Прежде чем прахом землю в землю положить, я ее от сорняков пропалываю. Если объяснишь земле, что правый и левый глаз бывают неодинаково, забот у меня поубавиться. Могу время свое чему угодно посвятить, например, физподготовке твоей.
— А мне откуда знать, как? — возмутилась Манька. — Я нечисти свечки не ставила.
— А я подскажу, — невозмутимо отозвался Дьявол. — Все что в правом глазу, со стороны ближнего показывают, а все, что в левом, с человеком произошло. Я с сотворения человека одним и тем же занимаюсь, — посовестил он. — Неужто не заслужил хотя бы выходной?!
— Ты у нас у нечисти на службе состоишь, у нее и проси! — грубо отрезала Манька.
Дьявол вдруг взъелся, нахмурившись сердито.
— А вот как колодец не родится, да дерево на стрелы не поднимется, будешь спрашивать в Аду, отчего не помог. Так скажу: а я, Маня, грудью защищал свою землю! А от тебя одни убытки, если тебя землей мерить.
— Ой, ой, ради меня ты и пальцем не пошевелишь, знаю я тебя! — взъелась Манька. — Да ладно, чего там! Так и быть, сообщу, где что искать.
— Умнеешь прямо на глазах! — самодовольно протянул Дьявол, проваливаясь под землю с кружкой чая. 

Манька минут пять смотрела в то место, где он исчез.
Колодец?! Стрелы?! 
Выходит, пока она избы лечила, Дьявол к битве готовился?
Он снова стал такой родной, что защемило в груди. И хотелось сказать ему что-то теплое, но было уже поздно. И на землю она взглянула другими глазами. Она вдруг заметила неподалеку ярко-алый куст шиповника, который распустился за одну ночь. Зима за границей царства неугасимого поленьего дерева брала свое, а здесь лишь ненастная погода, точно она в теплых краях на юге. И все это благодаря Дьяволу. Она прислушалась: было тихо-тихо, если не считать проснувшихся кузнечиков и пчел. И проснулось зверье, оголодавшее на зимней бескормице и обживающее пастбища. Несколько зайцев, поднимаясь на задние лапы, выставляли уши, чуть ближе к реке лосиха учила стоять на ногах только что родившегося лосенка, а у самой опушки паслось целое стадо разномастных оленей и горных козлов. Близко к избам животные не подходили, и от огородов изб держались в стороне, будто кто-то отгонял их. И как это она не заметила, что менее чем за две недели обычная земля стала маленьким уголком рая?
Преодолевая брезгливость, она придвинула глаз к себе: не только человек остался безглазым, но избы смотрели на нее криво.

Сначала она видела только направленный на нее взгляд, но потом картинка «отъехала», глаз сфокусировался. Сразу всплыла женщина с искаженным от презрения лицом. И чем дольше она всматривалась, тем явственней обозначились люди.
Прямо перед глазом установили зеркало. Оно было как ночь — огромная яма, в которую засасывало, если смотреть долго, — все погружалось во тьму. Глазу пеняли, что якобы его озолотили, а он не вернул долг, пустив всех по ветру. Сморкались в него, плевали, а глаз слезился, и оттого, что в него тыкали спицей, и потому что высох и его стянули, не позволяя моргнуть.
Кто-то ради смеха напялил на него очки с толстыми линзами. Видимость стала еще хуже, очки глазу не подходили. Разглядеть что-то в зрачке ей удавалось с трудом.
Потом и вовсе началось непотребство…
Сначала одна из женщин, а потом другая и третья, садились на глаз, тем местом, откуда рождаются дети, надавливая на него и получая от этого удовольствие, измазывая его пахнущей мочой и выделениями пота. Некоторые из них разделась донага и расхваливали себя и части тела,  демонстрируя их. Мужчины совали его в отхожие места, объясняя, что только так он должен на себя смотреть, мочились на него, водили членом, объясняя, что теперь он опущен, и бессовестно улыбались, обнажая острые клыки.
Манька даже не удивилась, узнав Бабу Ягу. Возможно, ее мучители тоже были здесь, но образы смазывались. Лица располагались слишком близко к глазу, куда человек обычно не смотрит, а если смотрит, то видит неясно. Она открыла для себя много нового. Взять, к примеру, ту же мысль, что смотреть на себя проклятому должно через отхожее место.
А кто не смотрит?
Разве не так она смотрела по сторонам, когда завидовала своим мучителям?
Ничего человеческого в лицах не было, но отчего-то глаз, да и сама она не могла отделаться от ощущения, что там не просто люди, а очень близкие и нужные люди, без которых не мил белый свет. Она могла бы сравнить эту боль разве что с горечью утраты. Наверное, она почувствовала боль избы, которая вспоминала обман, или боль человека, который с такой же надеждой, как она, искал встречи с Благодетелями. И она понимала его: человек отправился на край света искать душу, а встретил вампира, который положил его перед людьми, чтобы они пили кровь жертвы и рвали его плоть. Все мыслимые и немыслимые унижения выпали на его долю от предавшего его носителя матричной памяти. И если бы ей пришлось вынести такие издевательства, она испытала бы не меньший ужас, который виделся глазу.
И стоило ей обратить на это внимание, как сердечная боль вдруг отъехала за спину, обратившись в размытое поле, а через пару мгновений пропала.
Люди в глазу сразу стали чужими и безразличными.
Теперь она видела только вампиров.
«Или у меня крыша уехала, — подумала она, — или интеллект у них отмороженный…» Глаз был правый, и она не могла поверить, что все это происходит на стороне вампира. Но, поразмыслив, рассудила, что раз глаз работал по задумке, получалось, что сами вампиры прекрасно понимали, что делают.
Комната в глазу стала темнеть, а затем глаз стал тусклым и безжизненным, и уже ни на что не реагировал. Она надавила на него, но ничего не произошло. Наверное, всевидящее око можно было хоронить. С легким сердцем она бросила его в яму, из которой брала землю для освобождения черта. Дьявол как будто знал, что она пригодится.
Но отошла Манька от пережитого не сразу, и на мешки с всевидящими очами она посматривала со страхом. Ради собственной выгоды вампиры могли пойти на какое угодно преступление, и ничего не чувствовали. Жизнь проклятого ничего не стоила, для вампира их не существовало, и обращаясь к глазу, они, скорее, выпускали пар копившегося раздражения, почему проклятый ими человек еще не в Царствии Небесном.

— Вампирам понадобилось не больше часа, чтобы лишить человека земли, — Дьявол встал рядом. — Они делали все и сразу, а земля записала. И что-то досталось глазам, что-то ушам, а что-то поднялось в небеса, — он отхлебнул чай, закусив рыбой, завернутой в лист салата. — Все, что происходит, когда сознание открыто, лежит в определенном месте, и так человек может восстановить свою память.
— Не противно тебе? — поморщилась Манька.
— Труп положено хоронить божественным застольем, — Дьявол выплеснул чай в яму. —  Но к самому покойнику это никоим образом не относится.
— Настроение как, бодрое? — спросил Дьявол с веселым настроением.
— Мерзкое, — призналась Манька. — Я врачую избы и понимаю, как одинаково я с ними устроена. Но я не изба!
— Ну, истина всегда где-то рядом, — Дьявол подбадривающе похлопал ее по плечу. — Ищи ответ. А я пока займусь полезными ископаемыми, — он сунул ей пустую кружку и снова провалился под землю.
Манька носком железного ботинка сковырнула ком, пинком отправив в то место, где лежал глаз, обращенный зрачком в небо. «Вот и я буду так же лежать!» — с невольной скорбью подумала она, но рассудила, что покойником быть не так уж плохо: нет ни одной мысли, как сделать жизнь свою лучше.
Но злая судьба ждала ее и там…
Будут лежать вампиры рядом и станут хвалиться — ох, сколько добра после меня осталось! И ей и сказать нечего. Родственники передрались? Зато было, скажет, прожил я жизнь легко, и не считал, сколько зарплат нужно на забор или навоз для огорода! 

Глаза были понатыканы повсюду, и иногда висели связками. Она нашла их и в горнице, и в предбаннике, и в подвалах, и на чердаках, и на стенах с улицы под самой крышей, и даже в парной. Сначала она складывала их в корзину, завязывая сверху тряпицей, чтобы не дай бог, не травмировать, обращаясь с ними осторожно, но плетеные корзины скоро закончились, пришлось собирать грубо в мешки.
А заодно собирала странные ракушки, которых было не меньше…
Подозревая, что это всеслышащие уши, она исследовала несколько ракушек, и сразу решила, что к ушам они отношения не имеют. Вампиры органы у человека доставали, а у этих образований не было полости. После недолгих раздумий она пришла к выводу, что это или память о море-океане, где побывали избы, собрав ракушки на берегу, или гриб, но не опасный, поскольку в древесину не врастал. Возможно, избы выращивали плодовое тело для каких-то нужд или это был организм, который создавал микрофлору в их внутренностях.
Всевидящие очи и ракушки она собрала только к вечеру. Очи сложила в горнице, а ракушки подняла на чердак и раскатала ровным слоем на просушку, чтобы потом решить, что с ними делать. И неожиданно обнаружила, что там, где всевидящих очей и ракушек не осталось, вырастают огромные камни-валуны. Они материализовались внезапно и незаметно, стоило ей на секунду отвернуться.
Чтобы не мешались под ногами, она и их сносила к стене. Камни могли пригодиться: и капусту прижать до сока, и в каменку для жара, а то избы глотали их для здоровья, как древесину и землю.
За делами Манька почувствовала себя хозяйкой. 
Чувство было новое и… противоестественное. Она вдруг поймала себя на том, что быть богатой у нее или нет опыта, или не умела. Глаза каждой вещи искали хозяина, а сама она вдруг почувствовала себя виноватой: попроси у нее кто тот же самостоятельный инструмент, запросто отдала бы, пустив избы по ветру. Кто такой инструмент вернет?!
Ничего из того, что было здесь, она не покупала, и документов на избы у нее не было. Любой мог хозяином себя объявить, и ничего она не поделает. Оказывается, вампиры лишили ее не только умных мыслей, но и самых простых чувств.
«Пусть уж лучше избы будут хозяйками!» — подумала она, отправляясь спать.

На следующий день погода установилась ясная. Белоснежные пики гор терялись в синеве, блистая на солнце, озеро совершенно очистилось, а долина внизу вдруг украсилась яркой зеленью лесных массивов и желтыми от одуванчиков лугами.
Сидеть в избе в такую погоду было грех…
Манька перетаскала мешки с всевидящими очами на улицу, чтобы не бегать лишний раз с ведром. Очей было так много, что даже Дьявол, который помогал перетащить мешки и обеденный стол из-под навеса поближе к яме,  удивленно вытаращил глаза. 
— Вот-вот, и я о том же! — посочувствовала она себе. — Жизни не хватит, чтобы их перебрать.
— А ты бегом, — посоветовал он. — Это большая проблема, но не больше той, о которой знаю, но не скажу, — подразнил он ее. — Чтобы на ночь кошмары не снились.
— Еще хуже будет? — приподнятое с утра настроение испортилось.
— Я же обещал: будет пекло! — посмеялся Дьявол. — А где тут огонь? Я с ног сбился, а ты на стульчик села и ножки свесила. 
— Еще не села, еще только собираюсь, — тоскливо заметила Манька, провожая Дьявола взглядом. Она поставила корзину на стол, надела резиновые перчатки. Видно Баба Яга запасалась перчатками для рассмотрения внутренностей, на чердаке их хранился целый ящик.  Вытащила глаз из корзины, обращаясь с ним осторожно, развернула зрачком к себе.  И отметила, что в глазу покойники. Значит, то, что произошло, случилось здесь, в избе. Глаз на удивление оказался правым, в такое поверить было трудно, но вампир лежал в подвале сам. И сразу разгадала загадку: покойников глазу показывали, чтобы знал проклятый, какая участь его ждет и где он находится. 
Значит, бывали вампиры у Бабы Яги, и часто…
И снова Манька убедилась, как легко сделать человека проклятым — надо только совесть потерять. И если нет у носителя матричной памяти мыслей о Дьяволе, который легко мог заметить отсутствие этой самой совести, то жизнь человека висела на волоске. Она с тоской окинула всевидящее очи, расставшись с надеждой успеть до оборотней побродить по земле, собрать напоследок малину, и успеть все то, что в аду уже не будет. Она тяжело вздохнула, доставая второй глаз…

Пять дней без отдыха Манька вглядывалась во всевидящие очи, с ужасом подсчитывая время, оставшееся до полнолуния. Она торопилась изо всех сил. Но пока в глазу хоть что-то было, он оставался живехонький. К счастью, к концу второго дня она заметила, что между тем или иным глазом различий было немного. Вампиры не утруждали себя художественными изысками и лепили их по образу и подобию. Ясно было одно, что всем правым глазам, которые она собрала в старшей избе, вампиры искали унижения, а левым, собранным в избе-бане, сообщали только приятное: завидовали, мочили духами и всякими масляными благовониями — в общем, все то, о чем мечтали Спасители. Левые глаза то и дело скрывали истину, и ей приходилось подолгу упрашивать каждый глаз, напоминая, что хозяину он уже не принадлежит. Правые глаза, напротив, устрашали и морили голодом, мочились на него, кормили навозом и помоями, с ним не церемонились, не смотря на то, что все это показывали вампиру. С правыми глазами работалось быстрее, но они были слишком сильно напуганы и не могли поверить, что все это с ними происходило. Но вскоре, как только она докладывала исстрадавшемуся глазу, чем его напугали, он становился студенистым, тусклым.
И опять же, к счастью, глаза в основном были только правые…
Когда с глазами было закончено, она еще раз обошла обе избы, и заглянула во все углы. Пропустила она немного. Если бы не Дьявол, который сам указывал, где глаза прячутся, она бы ни в жизнь с ними не сладила. Глаза разбегались в разные стороны и выскальзывали из рук, так что приходилось загонять их в угол и накрывать сачком. Были они очень старые, и выяснилось, что все они были правые, но как бы левые, которым сулили вампиры только радостное и приятное времяпровождение — и глаза прятали от нее вампиров. Наконец, когда Дьяволу надоела возня, он каждый глаз по очереди накрутил на вилку, и несколько раз постучал об столешницу.
Глаза сразу присмирели.
— Тебе не больно? — с сочувствием спросила Манька, вспомнив, как наказала себя саму.
Дьявол хитро ухмыльнулся.
— А у меня глаз нет, зацепиться-то им не за что! Я ж голое сознание!
Среди вампиров, которые последнему десятку глаз пришлись по вкусу, она не увидела знакомых, искалечивших предыдущие глаза. Эта несхожесть натолкнула ее на мысль, что изба побывала еще в чьих-то «заботливых» руках. И Дьявол косвенно подтвердил ее мысль, заметив, что ампутация — это ампутация, глаза нет, и не важно, вырезали его с благочестивыми помышлениями или без оных.
Когда глаза закончились, Манька облегченно вздохнула.
Но радость ее была недолгой: стоило войти в избу, как она почувствовала, что к трупному запаху разложения, который все еще копился в избе при закрытых дверях, добавился странный запах горелости, точно жарили шашлык и жгли волосы и кости. Манька начала подозревать, что не с проста Дьявол поминал про пекло. Она прошла вдоль стен, простукивая и прощупывая избы, но звук был обычный. И все же запах просачивался меж бревен. В этом она была уверена. Проверила затылочным зрением — безрезультатно.
Пока она искала источник, запах стал явственнее.
У нее опустились руки. Затылочным зрением она не видела стену, но и ничего, что могло бы указывать на пожар  или скрытое помещение.
Такой ее застал Дьявол.
На этот раз он был счастлив и возбужден. Увидев ее и понюхав, чем пахнет в избе, он ничуть не расстроился.
— Брось, пока глаза у слепых не отрастут, тебе к ним не пройти, — сказал он беззаботно. — Сутки у нас есть. Праздник у нас, роды родов! — он просиял.
— В смысле? — подивилась Манька его настроению.
— Земля колодец рожает! — ответил Дьявол и исчез, не воспользовавшись как обычно дверью.
Подумать Манька ни о чем не успела…
При последних словах она почувствовала, как пол уходит у нее из-под ног: изба, которая никогда не поднималась, пока она была в ней, на этот раз изменила правилу и побежала вслед Дьявола. И Манька, во-первых, поняла, что не без оснований люди пугаются землетрясений, а во-вторых, в избе нельзя делиться секретами. Она полетела с одного конца на другой, ударившись несколько раз головой о стену, отскочила, и снова полетела, как мяч, не успев подняться на ноги. Спасло ее лишь то, что ногами избы до колодца был один шаг.
Манька открыла дверь и отпрянула назад. Лестница болталась в воздухе.
Но отойти от двери она не успела.
Изба  как раз нагнулась над новорожденным колодцем, чтобы получше его разглядеть. Через открытую дверь она выпала и полетела вниз с высоты  двадцати метров.
Спасло ее чудо...  Или Дьявол…
Время вдруг замедлилось, как в болоте, когда она увидела посох, который проваливался в ил. Она успела перевернуться в воздухе и приземлилась, как он учил ее, прокатившись кубарем и растянувшись плашмя. И какое-то время лежала, удивляясь своей живучести.
А Дьявол согнулся пополам от смеха…
Но избе было не до смеха: она изменилась в окнах и бревна у нее покосились. А изба-баня, вспомнив про бочку с живой водой, метнула ее через поляну, перевернув прямо над нею. Вода обдала ее с ног до головы, она едва успела увернуться от бочки, которая грохнулась рядом. Манька покрылась испариной: не будь она запасливой и не родись колодец, могла бы вот так запросто в горячности лишиться живой воды еще раз.
Она села, ощупывая себя.
Ей было не до смеха, но избы, пожалуй, стоило успокоить. Забыв про колодец, обе они стояли в полный рост, нагнувшись над нею, и взглянув вверх, она перепугалась. Обе они могли рухнуть на нее и придавить. Она заставила себя похихикать, растянув улыбку от уха до уха. Наконец, убедившись, что ничего себе не сломала, встала, с удивлением разглядывая новорожденный колодец.
Он был совсем маленький. Узорные бревна едва достигали размера жерди. Но родниковая вода, чистая и прозрачная, тоненькой струйкой уже лилась через край, а на поверхности плавал маленький ковшик-уточка.
— Вырастет быстро, — заверил Дьявол. — Очень кстати. Когда полезешь в огонь, воды тебе понадобится много.
Услышав про огонь, Манька замерла.
Значит, напасти не закончились, и догадка оказалась верной. Умереть без ожогов исстари считалось легкой смертью, и многие люди, побывав в огне, мечтали о какой угодно смерти, но только не от ожогов. Конечно, живая вода могла продлить ее мучения или вылечить, если выберется из огня живая, но кто вытащит ее? А могла от дыма задохнуться.
Она побледнела.
Дьявол вставил ей челюсть и отправился за лопатами. Далеко идти не пришлось, избы все еще топтались около колодца. Одну лопату он вручил ей, а второй принялся расчищать дерн, обозначая будущий овраг и сток. Избы, заметив намечающиеся раскопки, сразу же заинтересовались. Через пятнадцать минут земляных работ осталось лишь выровнять и уплотнить дно будущего озерца и укрепив его и береговую насыпь кладкой из камней.

По случаю рождения колодца Дьявол устроили праздничный ужин. Набрали и нажарили грибов, с озера принесли форель и серебряные устрицы, которые Дьявол приготовил сам, обращая внимание на то, что дожила она, наконец, до заморского деликатеса.  На вкус они оказались кисленькими, но съедобные. И намеренно или нет, подсунул ей железный каравай, от которого убыло на четверть.
Но Манька оставалась задумчивая и молчаливая.
Она никак не могла забыть о том, что сказал Дьявол, и размышляла о свалившихся на нее напастях, гадая, что там за бревнами. И спала она, как угорь на сковородке.
Снилось ей всякое: черти, оборотни, пожары, наводнения, и то она проваливалась во тьму, а то сидела на двух аршинах кладбищенской земли. И с тоской смотрела, как проносятся за кладбищенским забором железные колесницы с запертыми внутри лошадями, а в небе пролетают железные птицы, с перепончатыми, как у Дьявола, крыльями. И она никак не могла выбраться с кладбища, чтобы помешать избам, пасущимся у дворца с высокими золотыми башнями, вокруг которых обвивались драконы, есть железо, блевотину и фекалии, которыми их пытались накормить. И только вроде бы заснула, как Дьявол заставил ее подняться виртуальным пинком, не утруждаясь уговорами.
Проснулась она больная. Все ее тело ныло, точно по нему проехали катком, плечи, спина, поясница отваливались — и утро показалось безотрадным. Она удивилась, вроде бы накануне ничем тяжелым не занималась, а голова, словно простуженная, была тяжелее свинца.
А у Дьявола настроение было преотличное. Он сразу же отправился проверять заросли неугасимого дерева, которые поднимались из земли в том месте, где зарыли толстенную рогатину из сросшихся поленьев.
— Это крона, а ствол у дерева еще долго будет под землей! — весело отрапортовал он, расправляя загнутый сук. — А когда оно поднимется…
Заметив, что глаза у нее красные и сама она смотрит на него исподлобья, махнул рукой в сторону бани.
— Иди, подлечись, баня живой водой всю ночь запасалась.
— Дьявол, что-то мне худо, — пожаловалась она. — Может я себе что-то повредила, когда упала? Почку там, печенку…
— Если живую воду пьешь ведрами, откуда болезням взяться?! Нет, это вампиры помолились. Третий день звезды с небес падают, — он загадочно усмехнулся, кивнув на запад.  — Но две недели до полнолуния у нас еще есть, плюс пара дней на сборы и на дорогу.
— Давай выкладывай начистоту! — потребовала она. 
— Нетрадиционной головой вампиры думают, — рассмеялся он. — Эксгумация Бабы Яги вряд ли оставила их равнодушными. Болезнь твоя — камни в твой огород. А раз камни, неплодоносное нынче у соседа времечко.
— Так это во дворце переполошились? — догадалась она.
— Больше некому, — он испытующе взглянул в ее сторону. — Кто, кроме брата, мог бы подобраться к тебе так близко издалека? Но я бы на твоем месте радовался: клык достала. Зубы не выбила, но побит. А с какой стати жалеть его?
— Доказать ничего не доказала, но, похоже, разозлила, — покоробилась Манька. — Это они меня побили, на мне живого места нет.
— Это от него пришла боль, — усмехнулся Дьявол. — И пусть не вся она его, но в его земле лежит.
— Что значит, не вся? — насторожилась она.
— Грамоте в один день не учатся, — ответил Дьявол. — Попробуй проверить себя на наличие чертей, — рассмеялся он. — Вампир —Магнит-гора, а проклятый — болотная трясина. Жертвы их чуждые им элементы, но близкие тебе по духу. Их крови здесь нет, но есть призраки будущих невзгод, которых человек пугается больше, чем сокращающегося о нем вампира. 

Очевидно, баня решила испытать на ней все лекарственные банные средства. На этот раз в тазу было сразу три лечебных веника, камни в каменке лежали новые, в миске настой их трав, мед для натираний. Когда она вышла к завтраку, бодрое настроение вернулось. Завтракали у колодца; за ночь он подрос, бревна стали вдвое толще, вода лилась ручьем.
— Люди в баню ходят с вечера, а я с утра, — заметила она.
После бани хотелось подремать, но она промолчала. Дьявол был уверен, что бессонницы бывают только у ненатруженного тела — обязательно заставит пробежать лишний круг или забьет насмерть, добывая могучий дух.
— Кто будет ночью топить, — буднично заметил он. — А нырнула в реку, прошлась по спине веничком — и гиблых мыслей не осталось. Ну, минут двадцать есть, — смилостивился он. — Иди, отдохни.
Манька мысленно поблагодарила Дьявола за то, что умел ненавязчиво читать мысли. Не надо лишний раз о чем-то просить. Она ушла в предбанник, растянулась на кровати и тут же заснула. Сон ее сморил крепкий, за двадцать минут она отоспалась за всю бессонную ночь — проснулась другим человеком. Слово Дьявол сдержал, разбудив ни минутой раньше, ни минутой позже.
Он подозвал избу и удовлетворенно потер руки.
За ночь в избушке накопился смрад, даже через распахнутую настежь дверь он не выветривался. Дым стоял коромыслом, а из-под бревен вырывались синие языки пламени. Но снаружи ничего не горело и внутри избы огнем ничего не занималось.
— Это изба прошлое ворошит, — объяснил он. —  Больно ей за жизнь свою.
— Так пожар! — испугалась Манька.
— У них бревна противопожарные, — успокоил он. — Много воды пьют. Да только пламя не потушить, оно в таком месте, где его не достать.
— Спиной становиться? — спросила Манька.
— Нет, будем смотреть глазами, но как будто затылком.
— Это как? — Манька раскрыла рот.
Дьявол почесал затылок.
— Передний привод должен щелкнуть. Смотрела за спину? Смотрела! А теперь так же вперед себя должна посмотреть. Но смотреть надо на пространство. Надеюсь, погребушки набросятся не все сразу. 
— Погребушки?
— А как их погребенных заживо назвать… Погребушки и есть.
— А куда смотреть? — пробуя силы, спросила она. 
— Лучше по сторонам, — посоветовал Дьявол.
Манька пялилась во все глаза, сверлила стены взглядом, но передний привод не щелкал. Даже Дьявол устал ждать, нетерпеливо посматривая на часы.
— Хорошо, попробуем по-другому, — предложил он и вышел на улицу.
Она вышла следом.
— Закрой глаза и опиши мне небо, — попросил он.
— Хмурое, но солнце сквозь тучи светит, — вспомнила она, едва удержавшись, чтобы не взглянуть на небо. — Дождь, наверное, будет. Или снег... Что-то не удосужилась я сегодня посмотреть.
— Тогда так, где находится моя рука? — спросил он.
— Слева, — не задумываясь, ответила она.
Угадать оказалось легко: слева промелькнула тень.
— А теперь? — спросил он.
— Справа, — не задумываясь, ответила она.
В том месте, где Дьявол остановил руку, были видны даже пальцы. И она немного удивилась: глаза у нее оставались крепко зажмуренными.
— А сейчас?
— Со спины на уровне поясницы?
— Нельзя доверять глазам, надо уметь видеть во тьме. Оборотни и вампиры днем не нападают, и уж спереди  никогда в жизни. Только ночью и со всех сторон, — назидательно сказал он.
Манька поняла, что она ошиблась.
— Человеку, наверное, для того и даны два глаза, чтобы смотрел только вперед.
— Нет, Манька, — самодовольно изрек Дьявол. — Земля помнит пространство — и человеку под силу увидеть его. Не научишься — и голова твоя летит с плеч. Даже я не смогу помочь, — он задумался. — Давай так, попробуй прочувствовать какой-то предмет на расстоянии кожей с закрытыми глазами.
Манька взглянула на дерево неподалеку и зажмурилась, представив его. И вдруг поняла: память за что-то зацепилась. Она явственно ощутила темное пятно в области над левым глазом. Дерево в памяти сначала отдалилось, потом пропало, а вместо него появлялось что-то скользкое и щекочущее. Она стала смотреть на это пятно, и первое, что пришло на ум, была рука, которая словно застыла на ее лбу, придавив его.
И сразу заболела голова.
И вдруг память будто приоткрыла завесу черного полотнища, застившего ум. Далекие воспоминания детства, когда она лежала в горячке в беспамятстве, а бабка-опекунша костерила ее, на чем свет стоит, и требовала ответ, почему мамка не придушила ее, а только бросила, полоснули по сердцу.
«Блин, Благодетельница нашлась!» — подумала она с оглядкой на Дьявола — мог посчитать ее неблагодарной. Но она, хоть простила ее, и жалела, вспоминать не любила.

Грязь, когда та привела двух мужиков и приказала ей лечь под них, чувствовала до сих пор. Она едва вырвалась, выскочив на улицу полуголая через открытое окно, и двое суток отсиживалась в лесу. Было ей тогда тринадцать. Домой она не вернулась, поселившись в развалюхе в заброшенной деревушке неподалеку. Благо до фермы было недалеко. Утром шла в школу, вечером доила коров за молоко и небольшую оплату, в выходные в лесу собирала на неделю дрова. Иногда по ночам промышляла на ферме, таская по три — четыре полена. А если сторож был в стельку пьян, или сама она оставалась за сторожа, удавалось украсть целое корыто.
Тосковала, конечно, и обидно ей было.
На следующее лето дом хозяева снесли, пришлось вернуться в деревню. И снова заброшенный полуразрушенный дом. До работы стало далеко и дрова не возьмешь, вся она у деревни на виду. Но и в тот раз ей повезло, ей доверили забирать вечером, а днем пригонять на почту двух лошадей и позволили брать сена на прикорм.  И под сеном она навозила дров на целую поленницу.
В тот год бабку убили…
Дом опекунши ей не достался — невесть откуда прикатили родственники. Даже господин Упыреев причислил себя к ним. А про то, что владелец всех в округе шахт сводным братом ей приходится, просто не поверила. Жили они бедно, ни о каких родственниках бабка ни разу не обмолвилась.
После похорон первое время надеялась, что однажды родственники вспомнят, что прожила она с родственницей их десять лет, и была ей вместо дочери. Но надежда не оправдалась. Тот же господин Упыреев разоблачил ее перед людьми, как виновницу смерти, и долго ее подозревали, что будто бы она ее убила. Спасло ее лишь то, что в тот вечер осталась на ферме вместо сторожа, а после дойки всех доярок и пастухов задержали на собрание. А после господин Упыреев взял за правило разоблачать ее перед людьми, как будто сам воспитал, попрекая развалюхой, которая никому теперь была не нужна.
Стояла она на отшибе, земля чистая глина, да еще под угор, промываемая талыми водами. Продать дом не удалось, и она поселилась в нем, когда вернулась после училища.  Так в этой сараюшке и прожила до конца дней, пока не решилась на отчаянный поступок.

Дьявол тяжело вздохнул, снимая с нее вину.
— Маня, разве опекунша твоя Благодетельницей была? В пять лет отработала ей весь хлеб, который съела за тринадцать. Воду ведрами носила, огород копала, поливала, полола, дрова пилила, стирала, убирала, любимой ее считала, а она хоть раз погладила по голове? Ведь не похвалила ни разу. И выставила из дома, опорочив перед людьми.  Все житье ее было чертями изрыто, и что ни черт, поклоны бьет!
Но ведь черта люди лепят…
Что же за человек такой, если человеку противостоять не может?!
Зачем мне такое убожество моем Саду? Что за сокровище, чтобы собирал я его и наделял бессмертием?  Бабки этой нет ни на земле, ни на небе, и только одна ты ее помнишь, а все, перед кем кланялась, давно забыли. И не ищи у нечисти человеческие черты.
Дьявол жестом указал на дерево.
— А теперь смотри, какое оно красивое! — приказал он.
И правда, как только выбросила старуху из головы, увидела дерево кожей. Немного кривенько: оно уменьшилось, погнулось, как будто она видела затемненное отражение в пыльном зеркале. 
— Ух ты! — с восхищением выдохнула она.
Немного, лес… да, лес, черное неровное пятно, но лес оказался живым: кто-то копошился, скакал, перепрыгивал с ветки на ветку. С неодушевленными предметами было хуже, их она почти не видела, но те, что двигались, чувствовала и не понимала, как это у нее получается.
И вдруг все пропало.
— Сойдет, — примирительно сказал Дьявол, заглянув в ее размазанные мысли. — Пять-десять лет упорных тренировок, и будешь как само пространство. Конечно, это я показал, но человек должен именно так смотреть.
Манька вернулась с ним в избу.
— А кто там шевелился? — поинтересовалась она.
— Материальные неодушевленные предметы имеют застывшую форму, — объяснил Дьявол. — Чтобы их увидеть, нужно уметь сканировать плотность пространства. Другое дело, когда объект имеет мысли или начатки их. Мозг — это источник, который разбрасывает вокруг себя волны, и они сами тебя находят. А для вампиров и оборотней такой источник — кусок мяса перед носом.
Дьявол поставил ее посреди горницы.
— Представь, что тебе нужно выйти на улицу. Если там притаился оборотень, а ты не почувствовала его,  никто не вспомнит, что ты жила на белом свете. 
— Так мне на улице смотреть, или пещеры искать?
— И то и другое, — приказал Дьявол.
Манька вперилась взглядом в стену, пытаясь разумом проникнуть за ее пределы. Огня она не чувствовала, хотя шел из-за стены смрад, и объектов, как таковых, тоже не было.
Но она вдруг ясно расслышала голоса.
— О, горюшко мне, помоги деточка! — голос был жалобный. — Подай мне рученьку свою белую, горю я в пламени!
Манька невольно почувствовала желание броситься на помощь к тому, кто просил об этом. 
— Да разве подаст? Бестолковая она, ленивая, и зенки у нее бесстыжие, — вторил другой голос. — Ох, когда уж придут спасители наши!
— Идите сюда! — едва слышно позвал другой голос. — За озеро предгорное! Тропка там есть, старая береза путь укажет, проходит тропинка через каменный лог, через ущелье между предгорными сопками — туда направляйтесь! В избе она, но спит в бане, и разговаривает сама с собой... Быстрее! — быстро-быстро начал передавать шпион. —  Слышу, извести нас собралась!
— Нет, нет! — откуда-то издалека прилетело. — Чем она занимается?
— Не могу посмотреть, глаза утащила, слышу только, да мыслями избушечьими то ведаю…
«Е-мое, шпионы!» — похолодела Манька, покрываясь испариной — под самым носом! Врагов наводят! И где те, которые идут за ней наставлениями нечисти? Ужас наваливался со всех сторон — не человеком было злобное существо, посылая свои призывы!
— А я-то… — возмутилась она. — Глаза им возвращала!
— Они разве видят тебя? — заметил Дьявол. — И правильно, что вернула! А если бы уши вернула человеку, так и не слышали бы! Забыла ты, что нечисть честно биться не умеет, — проворчал он.
Дьяволу удалось удивить ее: пришлось признать, что учиться было куда. Манька только диву далась, сколько надо знать, чтобы управиться с нечистью. 
— Что делать-то? — взмолилась она. — Если отвечают им, значит, слышат их?
— И опять ты забыла, что радио достает великую даль, — напомнил Дьявол. — Пойдем, посмотрим, где их оборонное средство могут быть. Ты в подвале поищи, а я чердак проверю.
— Уши?
— Они по форме напоминают ракушки с парафиновыми начинками, — кивнул Дьявол. — Парафин пропускает только ту волну, которая нужна нечисти — и так человек становится глухим.  А если вернуть человеку ухо, то оно у него новое отрастет, лучше прежнего!
—  Так я на чердаке их сложила, — Манька радостно улыбнулась. — И еще в подвале на полке... Для красоты, — она пожала плечом. —  Так избы еще камней насобирали! — пожаловалась она.
Дьявол взглянул на нее осуждающе.
— Ох, Манька! — покачал он головой. — Нельзя ничего брать у нечисти: волосинку свою сожги да выбрось вон, коли у вампира побывала!

Пока она собирала уши и выносила на улицу, он помог избам пропустить камни через мельничные жернова. Избы стонали, печь ходила ходуном, в трубе гудело, будто ветер выл, и половицы скрипели, но дробили они их быстро, управились за половину дня.  Наконец, Дьявол освободился и вышел. И сразу поставил на огонь огромный котел, установив на середине подставку, чтобы уши не упали на горячее дно. А когда вода нагрелась, выгреб угли, оставив самую малость.
— Перегреть нельзя, — объяснил он. — От вареного уха толку мало.
Манька кивнула, накрывая на стол.
Пока ждали, стал накрапывать дождик. Зато Дьявол принес бидон с парным лосинным молоком. Молоко было чуть горьковатое и жирное, и ломоть железного каравая, смоченный в нем, не скрипел на зубах. По очереди орудовали шумовкой, поливая сверху холодной водой и вычерпывая застывший парафин и воск.
Манька была задумчивой.
После того, как она вспомнила опекуншу, мысли о прошлом не оставляли ее. Свое непростое сиротское житье-бытие она вспоминала нечасто, но пока вытапливался из ушей парафин, голова ее была свободной. Вот и парафин напомнил ей, как она впервые попробовала сахар. А угостил ее соседский мальчишка, который засахаривал малину, разбивая комочки в ступе. Тот самый, который впоследствии стал оборотнем. Но тогда они иногда дружили.
Она летела домой, как на крыльях.
«Ну, не ври! — бабка схватила ее за руку, выворачивая и разжимая пальцы.— Умный парень, да чтобы с дурочкой якшался! Сознавайся, приживалка, сахарок мне просили передать? — зло прищурилась она, скривив губы. — Позолотили, называется, ручку!  Падина!» — она с размаху ударила поленом по голове. — Я отучу тебя, выкормыш, обворовывать меня!» — глаза ее полыхнули ненавистью.
Сахар упал в грязь…
Именно таким запомнила она сладкий белый кусочек счастья.
Слова Дьявола запали ей в сердце. Наверное, он судил об опекунше, как чужой человек, но ближе у нее никого не было. И могла ли она ее не простить? Взяла она ее из приюта, и жили бедно, ничего такого у них не было. Что-то тогда произошло в приюте, не знала даже опекунша, но покалечили сильно, она долго лежала без сознания и после какое-то время не могла ходить. Рука была сломана, ноги перебиты. Чтобы случай не стал достоянием общественности, ее сбагрили, наказав старухе похоронить по-тихому. Конечно, согласилась она не по доброте душевной, ей сунули денег за хлопоты и молчание. Но не бросила ее, поставила на ноги.
Как непохожи были люди на Дьявола!
Раньше она придумывала им оправдание, но после встречи с ним все изменилось. Он слушал ее, старался понять, и как-то незаметно она забыла про свои обиды. И не пришлось бы ей идти в такую даль, если бы хоть один человек оказался похожим на него.

Манька достала освободившееся ухо из воды и поднесла к уху.
— «Хоть маленечко дай, помоги! Вот я, интересная, помоги, только меня, меня поминай, любимой назови! — уговаривали правые уши женскими голосами.  — Я ласковая, добрая, посмотри, какой нежной и славной могу быть, вознагради меня, вознагради меня!»   
— «Никогда никому не давай, чтобы по рогам не ходить! Зла не держи на меня, пусть отойдут к жизни вечной, а мы с тобой останемся! — вторили другие голоса. — Как хорошо со мной! Меня цени, меня награди! Дай!»
— Бред какой-то, — Манька брезгливо отодвинула ухо.
— Бред не бред, а глухие люди только то и слышат! — ответил Дьявол. — Такие уши отравляют внутренность человека, а тут смешного мало. Страшные это люди — слуги нечисти, не приведи Господи с таким встретиться. Они отрезают головы гаражными кооперативами, закатывая людей в бетон за такое вот «дай». Пока морок в ухо летит, он будет доставать кошелек, чтобы с нечистью поделится. 
— Получается, что я ворам и убийцам уши возвращаю?! — пришибленно уставилась Манька на Дьявола.
—  Не ворам и убийцам, а человеку, который без этого уха разобраться в себе не может, — ответил он. — Моими знаниями нечисть обратила человека в раба, а человек от моих знаний давно отказался — ум человека слаб. А если слаб, костер ему светит, так Господом заведено! А я, понимаешь ли, не выше Бога, — посмеялся он. — Господь над людьми Бог, а Дьявол над нечистью. И хоть обидно мне, что черная сторона мне досталась, никто вместо меня эту работу не сделает. И размножаю такие глаза и уши, чтобы человеку места на земле не осталось. Может тогда поймет, что не стоило Бога проклинать.
— А где он Бог-то?! — возмущенно отозвалась Манька. — Тебя вижу, а Бог разве смотрит за человеком? Ведь тоже мог бы поговорить… — она сердито отвернулась. 
Дьявол хитро прищурился.
— И сказал Господь: оставлю себе Сад-Утопию, а человека отправлю возделывать землю, чтобы понял он, что все, что в Раю, сначала надо вырастить — и только потом земля становится Раем. Неужели же не превзойти Мне себя в земных творениях? Синее небо краше, чем любой из них. Обиделся Он, — разоткровенничался Дьявол. — Глина — это глина, а Мастер — глине придает форму. Когда назвал человек сам себя Венцом, он оскорбил Мастера, уподобив Его себе. И чтобы не надоедала ты ему причитаниями, — посмеялся он, — развел бюрократию, что ни в сказке сказать, ни пером описать: посредник на посреднике, посредником погоняет — сынки, матери, девы, архангелы, ангелы, апостолы, святые, мученики, великомученики. Я уж и запутался, кому какое звание присвоено. И посмотрел на размножившиеся горшки и понял: нет Бога на земле, и в небе только я.
— Это ты к чему? — спросила Манька сердито.
— Не знаю, уснул, наверное, человеческий Бог.
Манька посмотрела на грустного Дьявола и согласилась: нет Бога, и не поспоришь. И не знаешь, кому дать денег, чтобы люди поняли, что и у тебя должен быть кусок хлеба.
— А с чего ты на восстание решился? — поинтересовалась она, коротая время.
— Да как тут не восстанешь, если Бездна недееспособная? Но ведь и то правда, Она мне Отец. Одним местом мы с нею мазаны и в больнице никогда не лежали. А тут человеческой головой высмеиваться начинаем, и Закон, написанный Небытием с Бытием, человек пытается перекроить на свой лад. Да только вселенские масштабы человеческой головой не объять. Вроде прост Закон, а знания надо иметь нечеловеческие. Вот атом, и зрит его человек, но разве спрашивает: как это протон сам себя родит, и как электрон нашел его и стал маленьким противовесом. Или откуда у бедного протона столько силы, которая питает его, и как нейтрон вдруг становится протоном и электроном. Вот ты, Манька, много бы человеческими понятиями с нечистью справилась?
Манька промолчала.
— То-то и оно! — Дьявол выловил шумовкой очередную партию ушей, разложил их на левые и правые, орудуя шумовкой и вилкой.
Манька придвинула уши к себе, приложилась к каждому ухом. Слушать приходилось и тем ухом, и другим. Не всякое слово открывалось в одном ухе. А когда заканчивалась бессвязная порой речь, у которой не было смысла, и ухо сворачивалось в трубочку, она бросала их в ведро.
Правые уши читать было приятнее, чем левые. Правые иногда хвалили ее, говорили много такого, о чем она не посмела бы о себе думать, а левые, напротив, чаще ругались и прочили беду. Что до самих ушей, Дьявол так и не дотронулся ни до одного из них. И сколько бы она не надеялась на его помощь, совесть у него не проснулась — весь ушиный бред пришлось выслушивать ей одной.
— Они всегда так? — брезгливо бросая в ведро очередное ухо, спросила она.
— Нет, иногда нечисть их наоборот раскладывает, — ответил Дьявол, помогая дотащить ведро до ямы. — Все зависит оттого, на чью землю ухо положили. А приказывают ему так: правое ухо проклятого — это левое ухо вампира, а левое — правое. И что сказали в темноте, то будет на кровле.

Манька слушала уши весь день, и на следующий, а на третий разразился настоящий ливень, который хлестал, как из ведра. Струи воды метались из стороны в сторону под порывами холодного ветра, который спускался с гор. Где-то там, за пределами теплой земли, бушевал настоящий ураган. Неугасимое полено не успевало согревать капли растаявшего снега, пока они были в воздухе. Не успела она выйти, как тут же промокла до нитки. Хуже, что из-за свиста ветра услышать ухо было невозможно. Ветер свистел в вышине и гнул к земле деревья, пришлось перебраться в избу.
Изба, заметив, что уши тащат обратно, не сразу впускала их, отстаивая право на безухое существование. Дьявол долго препирался с нею, скрипя как половица. Манька уже отчаялась найти у избы понимание. Она с тоской попинывала последний мешок, точно надеялась, что он свалится с крыльца и самостоятельно докатится до стола. Но вдруг дверь отворилась.
Дьявол подхватил мешок, другой рукой втащил ее, пока изба не передумала. Дверь за ними захлопнулась грохотом, словно изба их не впустила, а выставила.
Печь уже топилась.
Гари и запаха было не так много, как Манька ожидала, и в избе было на удивление прохладно.
— Я ей трубу и окна наказал не закрывать.
— Наверное, переболела уже, — предположила Манька. — Так всегда, сердце то болит, то забываешь.
Дьявол помолчал, прислушиваясь к избе.
— Я, пожалуй, поброжу по белу свету, — виновато попросил он. — А ты уж тут сама.
— Иди, — кивнула Манька, вздохнув невесело.
В каждую непогоду Дьявол дрейфовал и бесновался, то кидаясь камнем вниз, то взлетая вверх, и у каждого, кто не искал теплое место, приноравливался сорвать головной убор, а то и утащить его самого. Но не только манила его свобода. Как признавался он сам, многие люди, устрашаясь бедствий, полагались на свою голову. И тогда каждый человек был, как он есть: вампир — вампиром, человек — человеком. Многие слышали голоса нечестивых богов, но пренебрегали ими: как только демон начинал клеветать дух, сознание человека поднималось на подвиг, замыкая уста чрева.
Так искренне молиться люди могли только в такое время.
«Господи! — кричал человек сознанием. — Не дай упасть плите на этого человека!» И никто не вспоминал про Спасителей, а просто искали силу, которая могла бы удержать плиту. И было: человек спасал душу, или душа спасала человека — и жизнь их уже не становилась прежней.
Когда еще удастся так организовать и примирить людей?!
В последнее время и она полюбила непогоду: если в оборотне победит человек, в такую погоду он не оставит свой дом. Но рассчитывать не приходилось. Ночь и непогода для зверя были лучшие его союзники.
Время шло медленно. Одно ухо за другим оказывались в ведре, а мешок как будто наполнялся ушами. Иногда попадались такие, которые были правыми, а ругались, как левые, или наоборот, левые вели себя, как правые. К обеду изба наполнилась запахом хлеба и стряпни. Изба кашеварила тихо сама с собою, и мимо нее, отвлекая, проплывали поддоны, чугунки. Пару раз изба послала на колодец с живой водой те самые бадьи на коромысле. Пришлось выйти в непогоду и помочь им подняться на крыльцо.
Она удивилась, когда увидела, что ступени сложились в горку, и бадьи не смогли подняться лишь потому, что шел дождь, и сама горка стала скользкой. Откуда изба узнала про такой способ, осталось загадкой, но она сама еле поднялась по такому подъему, и вместо того, чтобы умно промолчать, попросила избу вернуть лестницу в исходное положение. Изба заскрипела всеми своими половицами и бревнами, выказывая расстроенные чувства.
Причина стала понятной чуть позже, когда изба бесцеремонно выдернула из-под носа очередное ухо и отбросила его в мешок. По столу проехалась сырая мыльная тряпка, потом еще раз, а потом на столешницу легла чистая выбеленная скатерть, вышитая узорами, почти такими же, как те, что украшали колодец. Стол уставился яствами, на которые Манька не могла смотреть без одури. Толстые пышные рыбники из пшеничной муки, пироги с зеленым луком и с грибами, которые торчали  на опушке то тут, то там пузатым воинством, и тем, что Бог послал от земли, а еще баранки, булочки, вареная рыба, печеная, икра красная и черная, щи, борщи, сладкая патока, медовуха и медовые пряники. Что-то из этого, самое лучшее, изба сложила на поднос, закрывая рушником. 
Манька вжалась в лавку, переменилась в лице, глотая слюни…
Изба готовила не для нее, ясно, как день божий. Узорные деревянные тарелки, глубокие и неглубокие, покрытые росписью, легли друг на друга, но не с ее стороны, а с противоположного краю. К ним приложились деревянные ложки и две кружки, большая и малая. Проплыл пыхающий самовар и опустился на вышитую кружевную салфетку, рядом опустилась ваза с разными лепестками и листьями для заварочного чайника. Подкатился стул, на который опустилась подушечка, а на мешок с ушами упало покрывало, прикрывая и два ведра с умершими ушами, которые она уже успела прослушать.
И как раз в это время в дверь постучали…
Манька вздрогнула и уставилась на дверь с испугом. Она сразу сообразила, что гостя изба ждала дорогого, и кто бы это ни был,  она не позволит ей устрашать дорогого гостя.
Дверь открылась — Манька замерла с отвисшей челюстью…
В избу вошло странное зеленоватое существо, одетое в болотного цвета хламиду с широким капюшоном, подпоясанное веревкой из водорослей. Худым существо не было, скорее, сухожильное и сильное — при каждом его неторопливом движении мышцы поигрывали. Высокое, оценивающе взглянул он на нее свысока. Глаза оказались водянистыми, слегка навыкате, но, не в пример рыбьим, искрились, отражая свет, и цепко осматривались по сторонам. Бровей почти не было, так, очерчены несколькими щетинками, острый нос и впалые скулы.  Морщины, как реки, бороздили его высокий лоб, и по-молодому играли ямочки на щеках. Руки у существа были непропорционально длинные, свешиваясь чуть не до колена, удлиненные ладони с длинными худыми пальцами и перепонками между ними. Кожа у существа  была влажная, эластичная, на голове зеленые спутанные волосы, связанные в пучок, и каждый волос напоминал крученый стебель. Из таких же зеленых волос была его жиденькая бороденка, пропущенная через серебряное кольцо и не скрывающая  подбородка.
Не обращая на нее внимания, гость прошлепал к стулу, оставляя за собой мокрую дорожку. Уселся, окидывая взглядом приготовленное угощение. Рот  его растянулся в широченной улыбке, обнажив острые, как бритва треугольные акульи зубы и широкие корневые, которые начинались за резцами.
— А ты, Маня, что же не ешь? — спросил он.
Манька мотнула головой, очень удивившись.
Высокий голос, который эхом прошел по избе, был настолько приятен, будто она услышала звон капели или бьющихся друг об друга сосулек.
— Так это… — растерянно выдавила она, — меня это… не пригласили…
— Сколько раз ты отказывалась от угощения? — незнакомец уперся рукой о колено, чуть наклонившись в ее сторону и приблизив к ней лицо.
— Так это… — едва слышно выговорила она, — здесь это… покойники…
— А помянуть разве не следует?! — грозно спросил он. — Это не изба покойник, — рассудил он. — У тебя, я смотрю, вампиры склеп устроили, так ведь изба тобой не брезгует. Что ж ты так ее за хлеб-соль?!
Манька окинула стол взглядом и развела руками.
— Так разве ж я против! — она кивнула на печку. — А как мне это…
Незнакомец кивнул печке, и перед нею опустились две тарелки и ложки, а чуть погодя кружки.
— Я наоборот, мне изба нравится, но много нечисти, — пожаловалась она, выбирая, с чего начать. Глаза разбегались, попробовать хотелось и то, и это. Отломила пирог с луком и рыбой, наложила из сковороды жареных грибов, набив рот вкуснятиной.   
— Вот поборем… — растянула она улыбку до уха до уха в ответ.   
— А до «поборем» разве жить не надо? — усмехнулось зеленное существо. — Давно я за тобой наблюдаю. Хорошее дело делаешь, и учитель у тебя хороший. Наш! А ты как будто не наша. 
— А вы кто? — спросила она.
— Я из местных. Водяной я, — ответил он, встав со стула и галантно поклонившись.
— Водяно-о-ой? — раскрыла она рот от изумления. — А разве они быв… — она запнулась, вспомнив, что и про Кикимору бы не подумала, и про Бабу Ягу, а про избы и говорить не приходилось. — Я хотела сказать… — она покраснела, замолчав. 
— Бывают-бывают! Как то, что я сижу тут с тобой, — не обиделось существо. — Мы ведь с избой давно дружим. Решил я поближе к ней перебраться. Привык, знаешь ли, к пирогам, и дочки мои привыкли. Посидели и порешили, если место не занято, отчего не обжить? У нас по соседству водяных много, без меня управятся, а тут все больше к озеру льнут.
Манька уставилась на водяного в немом молчании. Уж не про этих ли помощников Дьявол поминал?
— Так вы в реке живете? — спросила она, нарушив неловкое молчание.
— В реке, — кивнул он. 

Оказалось, что водяные обживают реки и оберегают мальков и всякую живность, а еще прибирают сети и мусор, когда человек загаживает реку. А когда водяной умирает, река начинает умирать тоже и рыба из реки уходит, и счастье, если другой водяной ее облюбует. И когда Дьявол свистел, водяные выгоняли раков на берег. и выбрасывали рыбу.
— Так это рыба не сама? — воскликнула она. — Спасибо, а то бы я с голоду умерла, — тепло поблагодарила она.
— Помилуй, Господи, рыба не глупое существо, умнее некоторых водяных! — рассмеялся водяной. — Что ей на берегу делать?
— А русалки? Русалки тоже бывают?
Так за разговорами она не заметила, как добрая половина угощений была выпита и съедена. Когда вернулся Дьявол, Оба они поприветствовали друг друга, как старые знакомые.  Манька ничуть не удивилась, водяной тоже считался своего рода нечистью, только у вампиров.
За то время, пока искоренял зло, Дьявол проголодался. Он навалился на еду, быстро умяв последние пироги. А пока они попивали медовуху, она помогла избе убрать со стола. Наконец, заметив, что одежда высохла, водяной засобирался. Обращаясь к печке, он поблагодарил избу поклоном. Манька проводила его до двери, радуясь, что теперь ей есть с кем поговорить. Сосед ей понравился. Дьявол ушел с ним, прихватив ведро со студенистыми ушами. А она вернулась к тому, с чего начала утро — к разбору ушей.
Работы ей хватило до самого вечера. Когда изба накрыла ей ужин, она не отказалась. Дьявол принес железный каравай, составив компанию.
Наконец, уши закончились.
Она хотела закопать яму, но Дьявол посоветовал не торопиться. Во-первых, яма еще могла пригодиться, а во-вторых, дождем размочило землю, грязь сразу налипла на лопату. Манька согласилась с ним.

До полнолуния оставалось полторы недели…
Ночь у Маньки прошла не спокойнее предыдущих. Но на следующий день утро выдалось на удивление ясным, и когда она вышла и пробежалась вдоль опушки, с удивлением отметила, что на поляне зреет малина и земляника, а черемуха вот-вот станет черной. Земля, согретая неугасимым поленом жила своей жизнью, и жизнь эта сильно отличалась от той, к которой она привыкла. Она насобирала в корзину крепких отборных боровиков,  наскоро почистила и оставила в избе, накрыв салфеткой, и когда вернулась, увидела, что они залиты водой — изба занялась грибами.
«На обед будут грибные шанежки!» — внезапно подумала она. На сердце у нее стало легко.

Наутро рубцы сошли, а воспоминания о пережитом кошмаре выветрились. Проснулась Манька с легким сердцем, вспомнив, что ужасы закончились. Большая стрелка часов ползла к девяти, изба гремела ухватами. От запаха печеного хлеба потекли слюнки, но стащить румяный пирог грязными руками она не рискнула. Готовилась стряпня не для нее: шаньги уложены на праздничные подносы и прикрыты вышитым вафельным полотенцем, пироги в корзинке — и тоже отложены в сторону. Принарядилась. Половицы блестят, из сундука скатерть новая вынута.
Она выглянула в окно.
Водяной под навесом укладывал рыбу в мешки и бочонки, которые изба выдала ему накануне, Дьявол колдовал у котла, который раскалился докрасна, изба-баня топилась, из трубы тянуло жарким маревом — тело вдруг напомнило о себе.
Она собралась и вышла.
Из высокой травы навстречу поднялись три волка.
Она беспомощно оглянулась и внезапно облилась ледяной волной: волки были повсюду, одни протаптывали тропы возле опушки. Другие сгоняли животных в небольшие стада и неторопливо гнали к спускам в долину, третьи, стараясь держаться скалистых гребней, выступающих посередине реки, охраняли берег. Порядка десяти, в основном, раненные, окружили избы, зализывая раны. Смертельных исходов не было, но гутой и красной крови на траву натекло много.  А между ними прохаживался здоровенный кабан, 
«Не было волков!» — взбунтовалась она.
«За мясо пришли мстить!» — мелькнула ядовитая догадка.
Никто спасать ее не собирался: Дьявол увлеченно окунал древки в ярко-белое варево,  делая вид, что дороги разошлись и смотреть смерти в лицо он не будет. Повернувшись спиной, он то и дело плевал на наконечник, точно заговаривая, чтобы стрела не достигла цели. И водяной куда-то исчез: на том месте, где стоял навес, вдруг стало пусто.

До избы-бани ей показалось ближе…
И сразу поняла: день не ее: дикий вепрь, точно разгадав план, оказался между нею и баней, преодолев расстояние в одну секунду. Роя копытом землю, он наставил клыки, вызывая ее на бой с виду мирным похрюкиванием. Вид у него был забавный, не злой. Он как будто сожалел, что судьба свела их, и просил прощения, что взаправду убьет, а хрюканье его, скорее, походило на слова утешения, чем на воинственный клич. Но ей было не до его печально-философского расставания, он уступал Бабе Яге, но схватка с ней еще была жива в памяти.
Она отступила, не упуская из виду волков.
Мысль о том, чтобы оказать им сопротивление, она отбросила сразу, их резцы не оставляли шанса выжить. Ей и с одним не справиться, а начнется заварушка, подоспеют остальные.
И упала на колено… Нога предательски подвернулась, запнувшись за сброшенные зверьем рога. Боль в лодыжке на мгновение ослепила, отвлекая внимание. Она вскочила, выставив перед собой кинжал.

Но внезапно звери остановились…
Один из волков припал к ручью, как будто за тем и встал, второй начал принюхиваться к траве, срывая стебли, третий, по-собачьи махнув хвостом, обеспокоено остановился и сел, загораживая ее спиной от кабана, но и кабан как будто забыл о ней. Он вдруг уткнулся пятаком в ручей и, поднимая ил, пробежал вверх по течению.
Какое-то время Манька тупо таращилась по сторонам. Ответ был только один: Дьявол, позабавившись, все же вмешался — издеваться он мог над кем угодно, кроме себя самого. И водяной с навесом оказались на старом месте.
Сдерживая стон, доковыляла до крыльца.
И дала волю своим чувствам.
— Дьявол, убирай к черту этот зоопарк! — зло окрикнула она.
Испытывая ее терпение, он неторопливо разобрал новую вязанку, промочив концы в адском вареве, разложил древки на просушку, смел на переплавку металлическую стружку, прочистив точило и поддон.  Наконец, он соизволил подойти.
— Чему я тебя учил?! — голос его прозвучал сурово. — Враги не будут кричать: «Маня, выходи, биться будем!» Так бы каждый оборотень становился народным героем.
— Мне не выходить?!  —  взорвалась она. — Ты бы еще саблезубого тигра притащил.
— Я подумаю, — сухо ответил Дьявол. — Не будь нынче охраны… — он поднял ее ногу и бросил на перила, щупая лодыжку. Не успела она охнуть, он с силой дернул ступню. Раздался легкий хруст. Манька охнула, но боль мгновенно отпустила.
— … С тобой бы уже проводили эксперименты во дворце,  — закончил он.
— Спасибо, — пошевелила она ступней.
— Не тронут, время нынче суровое, — успокоил он, переглянувшись с вожаком. 
Стая лениво разбрелась. Кабан ревниво бежал впереди. Избегая стычки, волки ему уступали, улепетывая, когда один из них по каким-то причинам становился объектом насилия.
— Наверное, волчьи глисты, прямо в зубы лезет, — предположила она.
— А каким глистом тебя понесло во дворец? — поддел Дьявол. Он философски проследил за ее взглядом: — Примерно так выглядят люди и вампиры, когда я смотрю на них. Суть волки хищные не ходят в овечьих шкурах, они нападают. А если в овечьей, может быть, и овца, но с абстрактным мышлением! 
— А как они узнают, кто свой? — засомневалась она.
— По запаху! — обронил Дьявол, возвращаясь к своему занятию. 
— Себя скорми! — проворчала она ему вслед.

Настроение баня не поправила: раненые волки не выходил из головы. Мысли в голове путались, вернулся страх, но другой, липкий и не имеющий основы. Она видела, как на другом берегу с криком носилось черное воронье. Проверяя себя, Манька почувствовала, как на мгновение пришло тревожное любопытство, как будто она смотрела на избы со стороны.
Оборотни? Сколько их?
Зорко посматривая по сторонам, она облилась холодной водой у колодца и направилась к Дьяволу. Разговор она продумала еще в бане: волкам здесь было не место — внешним миролюбивым поведением она не обманывалась. Повернется спиной — нападут.
Но Дьявол едва взглянул на нее, продолжая ковать наконечники стрел. Делал он это ловко: трижды опускал стрелу то в котел, то в живую воду, наращивая металлический стержень, а после совал в точило, затачивая, как карандаш.
К несказанной радости, она узнала серебро.
— Откуда? — обрадовалась она.
— У тебя под ногами земля! — ответил он. — Пули, конечно, нам не отлить, это не гвоздик, к ним еще порох нужен, но стрелы получились замечательные, — и еще одна остро заточенная стрела легла на стол. — Вот и вышла ты на большую дорогу, —  осуждающе покачал он головой. — Разбойники теперь. Через день — два здесь отборные оборотни будут здесь.
— Уже? — Манька побледнела.
— Вампиры, наконец-то, одумались, — поделился он своей радостью. — Чего они только себе не напридумали! Места себе не находят!  М-да, напугала ты их…
Манька со страхом взглянула в сторону озера.
— А ты как хотела? — полюбопытствовал Дьявол. — Думаешь, мы тут на курорте? Ишь, раскатала губу-то!
— Я не думаю, — буркнула она. — Думала бы, меня бы тут не было.
— Я, Маня, нынче против нечисти, потому как тебя возвели в ранг самой опасной нечисти, — он смягчился, но недовольство осталось. — Я, в общем-то, знал, что так будет, других причин поставить на тебя у меня не было, — признался он.
— И сколько их? — едва слышно спросила она.
Дьявол на мгновение задумался.
— Во дворце проинформированы, что столкнутся с организованным сопротивлением, так что арсенал у них ой-ей-ей, и самих их ого-го-го! Навскидку, тыщи три.
Открывая для себя еще одну разновидность страха, в котором была лишь основа, и отсутствовали какие-либо чувства, безмолвности, безнадежности, неотвратимости, Манька попыталась мысленно представить озвученную численность. Сама цифра ей ни о чем не говорила, но она вдруг вспомнила, что в школе их, в классе, учеников было по двадцать пять, а классов два по году, всего пятьсот пятьдесят человек. Каждую неделю и в праздники все ученики выстраивались на линейку — и количество это надо было умножить на шесть, даже первоклашек, которых тоже перемножила на три, чтобы получился взрослый человек.
Ей вдруг трудно дышать, спина взмокла.
— Три… чего?! — прохрипела она.
— Многие еще подумывают, не повернуть ли назад. Пока не обнародуют уточненные сведения по партизанам, — ничуть не переживая, ответил Дьявол. — Многие вспоминают, что именно так, непродуманными операциями, проверяют наличие боевых патронов у бандформирований. Выжили, значит, богатый дядя яму роет, переловили — местные националисты баловались.
— Я ж стрелять не умею! — хрипло выдавила она.
— Учиться никогда не поздно! — Дьявол подбросил стрелу, и на мгновение она застыла в воздухе, развернулась и воткнулась в столешницу. Он вытащил ее, бросив в общую кучу. — Такими стрелами только боги воюют!  Пальнешь — сама догонит! Из ада, знаешь ли, еще никто не сбежал.
Манька подавлено молчала.
Дьявол знал, что у нее нет ни единого шанса выстоять в неравной схватке, и все же позволил думать, что сможет победить. И вот, последний день пришел: противостоять трем тысячам вооруженных человек даже избам было не под силу. А он продолжал делать вид, как будто ничего не случилось.
— Есть такие смельчаки? — с силой выдавила она.
— Да хоть мать твою возьми. Взойди на костер, вылез бы еще один вампир, которые потомству дали начало. Так что, спас я тебя, — рассудил он. Придирчиво ее оглядывая. — Иди-ка ты, боец, на четыре круга! А то впору гроб заказывать... Кстати, какой бы ты хотела: черный, красный, обитый бархатом?
Манька стиснула зубы. Она так себя и видела — в гробу, только не представляла снаружи.
— Сам похоронишь, или оборотням доверишь? Че землю-то поганить? Вон, пускай избы костерок сложат, — с неприязнью ответила она.
— Вот и правильно!.. Только дороговата нынче древесина. К тому же, в перечне дозволенных погребений нет такой утилизации… Брошу под дерево — сгниешь! Сначала черной станешь, потом кожа облезет, потом мясо подвергнется разложению, — перечислил он. — Кости еще долго будут пугать прохожих, но придет и их черед…
Он вдруг спохватился:
— А ты чего хотела-то?
— Так я это… за мной побегут, — вспомнила она, жестом указав на волков.
— А ты шибче беги! —  заботливо посоветовал он.
— От такой стаи?! — скрипнула она зубами.
— Я ведь, Маня, мог бы на дыбе народ пороть за всякие провинности, — устало вздохнул он. — А я тут, бодаю светлое будущее, которое мне, может быть, новые миры откроет! И буду я не один, а большой-пребольшой миро-подружкой, которая мне миленький такой, маленький мирок родит, и так испытаю чувства, которые только придумываю, облекая их в электромагнитные излучения тонких материй, — он блаженно зажмурился, смакуя подробности. И сразу вернулся: — А ты думаешь, оборотни бегать не умеют? Их, бывает, всем миром ловят, а поймать не могут! — сменил он тон. — Слово утопическое даю, если хоть один оборотень попросит меня выдать тебя и избы, выдам с потрохами!  — пригрозил он.
— Все только об этом и будут думать, — фыркнула она.
— Думать одно, а если нетленные молитвы в уши не летят, не услышу. Оборотни в тайных комнатах не молятся, нет у них тайной комнаты. И потом, скажи на милость, кто нынче к Богу Нечисти обращается с молитвой?! Все больше показать, где сокровища зарыты, или могилку кому выкопать. Это не просьбой, это, скорее, больничным подсобным хозяйством попахивает, на котором овощи по знаку плодоносят.
— А тебе какая разница? — обвинила она. — Была бы просьба!
— Ну, не скажи! — возразил Дьявол. — За определенные материальные блага вампир мне коса и молотило, а оборотень — привлеченный субподрядчик, он мне душу не закладывал! — открестился Дьявол. — Да где ж я столько благосостояния возьму?!  Оборотни плодятся, как мухи в навозе.
— Оборотни не хуже вампиров живут, — обижено заспорила она.
— Это ты от себя судишь, — не согласился Дьявол. — Процентов тридцать, больные и особо озверевшие — в клетках, процентов тридцать население терроризируют — не созрели или зубами не вышли. Процентов тридцать — блатные, при вампирах.  И десять мечтают власть переменить, чтобы такой вампир пришел к власти, который их к себе возьмет. И где тут боги?
— Как будто просто стать оборотнем, — позавидовала она.
— Это человеком трудно, а оборотнем… Существует поверье: если похоронить человека живьем, то дух его будет охранять убийцу до смерти. Только не дух, а носитель матричной памяти, которому колдун вместо души. И не может народ колдунов тех не любить, даже радуются, когда очередная жертва наметилась. Толпами валили на казнь. Будь у тебя столько поклонников, какой Упыреев осмелился бы дурой назвать?
— А волки причем? — с вызовом спросила она. — От темы не уходи!
— Тут кругом фанаты Их Величеств! — холодно заметил Дьявол. — Обиду своего кумира они тебе не простят. С ночи пытаются просканировать заповедную территорию. А ну как подтянутся оборотни, которые из-за гор грозят, но вспоминают, что зима и далеко? — взглянул он сурово. — Тогда их будет не три, а десять тысяч! А у нас изба-баня и со стрелами не закончили. А про зеркало, поди, забыла?
— Оборотни бессмертные, только зря волков погубим, — смирилась она.   
— Это обычной раной оборотня не завалишь, а оторви голову, кто выживет? Души у волка нет, разве что бешенством заразится. Так лечебную траву знают, На худой конец, воды попьют. Оборотней, конечно, не остановят, но разведку вражескую напугали! Я сказал, беги, значит, беги!  — отрезал он. — И не надо зубы заговаривать!
— Беги, беги, — с обидой проворчала она, отправляясь в избу переодеться. — Уж лучше пусть пристрелят, чем на куски растащат тут… 

Было около десяти утра, но земля дышала жаром. Даже животные искали открытые участки, куда проникал прохладный воздух с заснеженных гор. Большая часть их уже спустилась в долину. Узкие тропы они проходили вереницей, ступая след в след. А были такие, которые рискнули довериться реке: их головы торчали над водой, как поплавки. На всякий случай она вооружилась кинжалом и посохом, и котомку с железом одела охотно — все же спина была защищена. Бочком прошла мимо избы и тихонько побежала по краю берега.
Три волка-самца отделились от стаи и потрусили за нею...
Она отступила к воде. Много раз она встречалась с волками: умные звери и беспощадные охотники, было в их взгляде что-то такое, отчего по телу пробегали мурашки.
Волки тоже остановились.
Она кожей почувствовала, как они обеспокоенно принюхиваются, поглядывая в сторону леса. Нападать они явно не собирались. А-а, обреченно махнула она на себя, стараясь пересилить страх, сняла рубаху, перевязалась в талии и побежала.
Волки пристроились рядом, соблюдая ровную дистанцию.
Через пару минут страх прошел, плечи расправились, ноги стали легкими. Бежать в сопровождении сильных провожатых оказалось приятно. Она вдруг почувствовала, что ее распирает гордость: видел бы ее душа-вампир!
И тут же одернула себя: видел — не соблазнился.
Таких красавиц в государстве пруд пруди! Надо было вампиром родиться.
Ласковый ветерок обувал лицо, пики гор сияли ледяными вершинами, и луга укрылись пестрым ковром разнотравья. А  где-то там, с востока, догоняя солнце, наползала снежная буря. Но так оно было даже лучше: с неба не нападут, а те, кто шел пешком, измотаются. И Манька наслаждалась небом, с по-зимнему с белесым налетом, огромными просторами, которые открывались ей с возвышенности, понимая, что скоро всего этого у нее не будет, жизнь начала обратный отсчет.
Ну что ж, ничто не вечно под луной…

На завтрак и в самом деле пришел водяной. Принес бочонки с соленой, копченой и вяленой рыбой, забрал пироги и рыбники. Готовила изба на этот раз не для него, но об этом она узнала за разговором, который был по-деловому сух и немногословен. Сидел он недолго: сообщил об оборотнях,  пересекших реку в долине, об оружии, которое боевые подразделения несли с собой, и отправился договариваться с озерными водяными, чтобы перекрыли дорогу со стороны гор.
Манька и Дьявол тоже заторопились.

Первое помещение было битком набито златом-серебром. Оно навалом лежало на полу, в настежь открытых сундуках, распахнутых шкатулках и на полках, из дырявых мешков сыпались пачки денег в банковских упаковках и акции на половину предприятий государства. Была здесь и красная ковровая дорожка, и самые модные наряды, и бесценные украшения, которые сиянием слепили глаза, и даже царские регалии. 
Первой мыслью было, что она добралась до тайника, которое Баба Яга готовила на черный день. Второй, что если наденет такие украшения, во дворец ее пустят без расспросов. Третьей, а на что ей дворец, когда любое государство ей сразу гражданство выдаст. 
Блаженные ее мысли нарушил водяной:
— Это от Дьявола! — протянул он ведро с живой водой.
Манька мысленно прослезилась, предчувствия недоброе. И не обманулась, сокровища в мгновение обернулись прошлогодними листьями, а драгоценные камни налипшей к ним грязью.
— Драконье это золото, которое мозги выносит, — пожурил водяной. — Его для того и положили, чтобы глянул человек и сумеречная зона у него началась.
— Так жить-то все хотят по-человечески, — оправдалась она.
— По-человечески, это на огороде, в поте лица, пропалывая тернии и волчицы, — безапелляционно заявил водяной. — А это… — это наш с тобой непроизводительный труд! Лей еще, — попросил он, — в листьях весу меньше!
На улице все стало с точностью наоборот.
— Материализация сладких грез, — заметив, как она поливает листья живой, посмеялся Дьявол. — Алчность до добра не доводит. Однажды поднимешь вещицу, и, могу тебя заверить, ни я, ни кто другой не поможет тебе отгрызать локти. Мы останемся тут, а ты попадешь в очень интересное место, из которого нет выхода.
— Я не от алчности, я от скудости, — сгребла она листья.
— Или от скудоумия, — предположил он. — Столько живой воды на мертвую перевела, на полк мертвецов хватит воскресить.

Первое помещение прибрали и помыли. К слову сказать, вампиры здесь не гадили, но нагадила сама изба-баня. Она складывала сюда облетевшие веники, дырявые тазы, и все, что прибирала на тот случай, если вдруг наступит лихая година. Даже сломанные стулья и огромный пень с корнями. Он чем-то напоминал живое существо с раскинутыми во все стороны щупальцами, и когда его вытащили на свет, изба разбросала землю и зарыла, облив живой водой.
— Дуб это был, — рассказал водяной. — И собирались к нему за желудями всякая живность. Очень боялись Бабы Яги, но все равно приходили, пока она ступу из него инструменту сделать не приказала. В общем, на дубе этом после Баба Яга летала. А избы переживали очень, инструмент-то к ним прилагается, и как бы сами и спилили друга.
— Печальная история, — посочувствовала Манька избам. — Героем, значит, был. Светлая память… Может, оживет еще, — обнадежила она избу, постояв у холмика. — Корни живые, поросль подниметься. А кот ученый к нему не прикладывался?
— Кот? Кот был, да весь вышел. Он еще тот сказочник и певец…
И под конец, когда собирали швабры и веники, откуда ни возьмись, нарисовался огромный деревянный сундук.
Манька уставилась на сундук в немом изумлении: по тому месту ходили много раз — не было его! Выглядел он небогато: кованный, с чугунными узорными стяжками, с амбарным замком. А внутри доверху наполненный оловянными и железными грошовыми монетами, которые вышли из обращения, наверное, еще при царе Горохе, если вообще когда-то имели хождение. На каждой монете был выдавлен крест, о такой символике она не слышала. И долго ломала голову: зачем вампиры  оставили в комнатушке несомненный признак нищеты, если хотели, чтобы здесь все привлекало к себе человека?
Сундук оказался тяжелым, его едва сдвинули с места втроем. Поначалу ей даже показалось, что Дьявол и водяной только делают вид, что пытаются его поднять. Но водяной вспотел, вода из него лилась ручьями, будто из выжатой тряпки, а Дьявол скотинил весь народ государства, который уместился в этом сундуке, и вампиров, и оборотней, и мерзких людишек. Раньше за ним такого не водилось.
На улице  копеечные монеты вдруг оказались серебряными…
Манька повеселела, а водяной таращился на сундук, как на восьмое чудо света. Он повел себя странно: нервно заходил вокруг да около, алчно пожирая его глазами, потом посидел на монетах, собрал прилипшие к заднице, спрятав в карман хламиды. В общем, он вел себя не лучше, чем когда она пыталась вернуть листьям первоначальное состояние злата-серебра. 
— Наверное, тоже избы собирали,  — предположила она.
— Непростые это монеты, каждая монета — цена человеку, которую заплатил за него вампир, — объяснил водяной. — Не ржавеет такая мошна, сытому сохранит блага земные, голодному червячка заморит. Небесное богатство на тебя свалилось! — торжественно закончил он.
— И куда их? — поморщилась Манька. — Может, переплавим?
— Такую валюту на оборотня грех тратить! — испуганно вскинулся водяной. — Ею разве что по ущербу от вампира откупиться: тридцать серебряников — и навечно оправдалась!
— Добром они такое серебро не возьмут. Ему отдай, он и себя не обидит, и вампира догонит, — кивнул Дьявол на водяного. — И ты как бы ни при делах, не повесят.
— Да на что они тебе? — просыпала она монеты меж пальцев.
— Купит человека, загонит в реку, и заставит отрабатывать, —  объяснил Дьявол. — А без сил упадет, станет плотью червей кормить.
— Человека в копейку оценили?! — грозно вскинула она бровь.
— А с какой такой радости мне переплачивать?! — изумился водяной. — Увидел печать проклятого, готов за копейку удавить, а встретил вампира, убился душой широкой и разделся догола. Ни то, ни другое гроша ломанного не стоит, но продается и покупается человек, — так не сам ли цену себе назначил?!
— Ну-у… — задумалась Манька.
— Рыба на таких червяках тучная, с кровушкой, спрос на нее большой, —  объяснил он. — Иной вампир ловится! А народу успевай показывать… Видом ее сыты!
— Какая такая рыба? — насторожилась она.
— Вот, Маня, нарисовали тебе чудо, мол, приложился безногий к иконе, и выросли у него ноги здоровые, — откровенничая, водяной присел на сундук, заботливо прикрывая монеты собой, как будто кто-то мог украсть. — Никто чуда не видел, но слух ползет, и неведомые люди здоровые ноги кажут. И все немощные устремляются к иконе. И вместо того, чтобы собирать на операцию, помогают пастырю очередной храм золотой крышей украсить. Слух о чуде и есть та рыба, которую преломили и раздали по голодным. Одна она, купил ее некто на базаре, но на всех хватило. Человек всегда голоден и тащит в рот, что ни попадя, а моя рыба с кровушкой, выстраданная.
— Да кто же такую рыбу купит? — не поверила Манька.
— Вампиры и покупают. Без такой рыбы нагорные проповеди намертво не прилипают. Легко сказать безногому «встань и ходи», но истинно безногий не встанет. А рыбу вспомнил — и снова верит: приплывет, если жить, как велят.
И засомневаться нельзя, скажут: «Вот оно, неверие, которое сгубило!»
— А тебе какая выгода? — проглотила Манька обиду.
— Придет время, потребую плату. Вампир, он ведь застрахованный, вон его Поручитель! — кивнул он на Дьявола.
— Но бывает же, выздоравливают… — с сомнением спросила она.
— Регенерация процесс сложный и трудоемкий. Была бы икона чудодейственной, так и безногих бы не осталось. Каждый человек в полную силу верит, пока ждет результат, а сомнения наступают, когда соплей утрется. Чудес, Маня, не бывает, чудеса из области фантастики, а все остальное по Закону — нарушить его нельзя!
—  Так на вампира человек горбатился, — покраснела она. 
— Ну как же на вампира, если все время один? — ехидно спросил водяной.
— Вот ты, работала-работала, а где все? — вмешался Дьявол. — Пока за рыбой гналась, которой у тебя перед носом водяной махал, вампиры твою мечту солили и плодились и размножались.
Она перевела суровый взгляд на водяного. 
— Сундук не жалко, дарю, а козней не потерплю,  — грозно предупредила она.  —  Не нужна мне твоя рыба, если так дорого стоит.
— Это просителем дорого, а в системе, чтоб долги не копились, — ответил водяной. — Взятки у нас, у нечисти, дело обычное, а ежели наперед, так не взятка уже, а дарение, — рассудил он.
— А кому взятки-то? — решила она разобраться. — Если я ее ем?
— Ты, Маня, в систему влезла. Дьявол мне шеф, обязан подмазать, а он дает, кому хочет. Сам бы я ни в жизнь! — поклялся он. — И с избами у меня взаимовыгодное сотрудничество, — и тоже, я им не указ, если за рыбу расплатились.   
— Ага? — не поверила Манька. — А я потом крайняя останусь!.. Мне за версту его обходить? — не простила она, повернувшись к Дьяволу. 
— Так разве мы с чем плохим? — изумился он, вставая на сторону водяного. — Водой до истины сами додумываются, и какая приятна, та и утвердилась, а он черепную коробку вскрыл и мудрость в нее складывает. С нужными личностями свел, таких полезных знакомств у тебя сроду не бывало!
— Полезными они станут, когда польза будет! — отрезала Манька. — У вас истины не найдешь.
— Я редкий день с тобой про истины не рассуждал, — обиделся водяной.
— Какие, например?
— Например, у человека камень за пазухой, а ты убелила одежды и венец святости перед глазами. Знания о том, что чувствует человек, у тебя здесь, — постучал он себя по лбу. — Тебя вампир наградил ими, а человек представления не имеет. Их столькие демоны скрывают, что сам часто путается. И вот тебе истина: о плохих людях надо плохо думать, лучше сто раз пожалеть о плохой мысли, чем один раз об украденном имении.
— Ну, если так… —  смирилась она. 
Признание водяного, что он жизнь ей поганил, оставил осадок, но смертельной обиды не держала. Избам водяной нравился, и в ней человека видел. Жили-были, плодились-размножались, и вдруг на тебе, начнет соседа судить.
— А с листьями что делать? — примирилась она.
— Не удержать мне такое богатство, земной достаток, — расстроился водяной. — Или на серебро обменять?
— Кто за них серебро даст? — рассмеялась она.
— Каждый лист — цена имуществу вампира, а иной государством владеет! — он заискивающе взглянул на Дьявола, будто советуясь с ним: — Вот ежели каждый листик копеечкой придавить?
— Так и скажу: умер собакой на сене, — пристыдил Дьявол.
— Ладно, пусть дальше гниют, — кивнула Манька. 
— Нетленные они, — завистливо вздохнул водяной. — Лесные на них столько земли выкупят, сколько у иного народа не бывало!
— Че, правда?! — с недоверием уставилась она на Дьявола.
— Ой, Маня, да как бы без леших плоды в твоей земле чужие пожинали? — рассмеялся водяной. —  А спросит Дьявол, за какие такие заслуги позволяла разорить землю, вывалят вот такие листья. А ты и знать не знаешь, откуда они взялись. 
— А если отдадим? — живо заинтересовалась она.
— Будут на твоей стороне, — уверенно ответил Дьявол. — И спрошу, что за разорение у тебя, обернут богатством неисчислимым.
— А какой мне прок?
— Скажешь: врагов было много, — подсказал он. — Войны бывают разные, и не всегда выигрывают праведники, но тот, кто приготовился лучше. — И клятвенно пообещал: — Буду думать!
Мысль задобрить духов показалась ей заманчивой.
Скорее всего, лесные были не лучше, и разоряли, и  по миру пускали, — а подкупить, так и в рожу наплюют. Лишний аргумент в Суде не повредит.
— А как отдать-то? — спросила она.
— Вспомнил о духе — он уже тут, — махнул Дьявол рукой, чтобы не беспокоилась. 
— Радуются, поди, нечасто такое добро с неба падает, — снова завистливо вздохнул водяной, грустно взирая на не доставшееся ему сокровище. — Но на моем веку многие дары пришлось вернуть, — предостерег он, брезгливо оттопырив шубу. — Это я к тому, что дадут подарок, а на следующий день ждут, что верну многократно умноженный.  Задобрить духа одно, а вот пальцы веером перед ним бесполезно гнуть. Я, когда в долговую яму соберусь, к ростовщику пойду.
— Да я не имела ничего такого в уме, — покраснела Манька.

В другом помещении, напротив, была только гадость: блевотина, навозные кучи и прочее дерьмо, бочки с помоями, ржавое железо, плети, лошадиные и воловьи сбруи. Несколько урн с человеческими останками и прахом, гробы с почерневшие покойники, которые, к счастью, вели себя, как должно, пуская от разложения пузыри. Были тут и обезображенные восковые куклы, утыканные иглами, и кривые зеркала, и лохмотья, облитые мочой, и обгоревшее чучело, и черепа, и высушенные конечности.
Манька долго таращилась на убогость, гадая, почему вампиры одну комнатушку полюбили, а другую невзлюбили. Изба была одна, и как один угол ни украшай, если в другой мусор складываешь, чище изба не станет.
Засучили рукава, вытаскивая тяжелое наследие.
Что-то сразу просачивалось между пальцами слезой, если оставлено было самими избами. То могла быть больная желчь или камни, которые нагоняли смертельную тоску, намыленные веревочные петли, лошадиные копыта, обрывки цепей и упряжи, молотило, ворованные полотенца, березовые веники и конфетные фантики. И если слеза была кровавая, падали на землю красные рубины, если чистая, прозрачные алмазы, а если слезы были радости, то становились зелеными изумрудами, как трава, или синими, как небо, сапфирами. И невольно сжималось сердце, когда она натыкалась на свидетельство их нелегкой многовековой судьбы, когда ни одной живой души рядом. 
Дай Бог, чтобы поумнели…
За змей Дьявол взялся сам: сел в позу лотоса и замычал мантры. Змеи выползали на его голос, их ловили на палку, собирая в амфору, а потом он стянул с них кожу, порезал, поперчил, посолил и оставил мариноваться, пообещав водяному приготовить ужин, который и в раю не подают. Кожу водяной тут же подобрал, растянул и повесил сушиться на солнце. Он жил в воде, и для одежды ему не всякий материал подходил.
Водяной ко второму помещению отнесся иначе.
Она предлагала ему и то, и это, и он соглашался, но как будто в полон себя продавал. То лицо его озаряла блаженная радость, то ронял слезу, сморкаясь в листья лопуха, то овладевало им безумие, и тогда черные траурные ленты виделись ему вышитыми золотом поясами, а тухлые яйца страховым полюсом от полового бессилия.
— Да за такой навоз землю языком трижды вспашешь, — убеждал он ее. — Лесным отдать, через год земли не узнаешь!
— Что, дороже листьев? — удивлялась она.
— Листья с человека падают, а навоз после гада остается, — объяснил он. — Чуешь разницу?
— Нет, — призналась она, затыкая нос и рот. Она хмуро разглядывала доставшееся ей наследие. Там, где водяной и Дьявол смогли разглядеть капитал, ей виделось лишь издевательство.
— Навоз — мудрость житейская. Приходит она с людьми, и удобряется человек, обретая многие знания о бытие. А листья — опыт. В трудную годину укроет тепло. Но застолбили, перебирает человек прошлогодние листья, а  пока у него «если бы да кабы», вампир плодится и размножается. Золота в такой науке нет, но иной раз золото на серебро покупают. Знания — сила! Это я к тому, что ты посмотрела, как оно бывает, но чужой опыт тоже опыт: мудрый умнеет, а глупый думает, что с ним никогда не произойдет.
— В общем, добра не жду, — призналась она. — Что для вас хорошо, человеку смерть, а от вашей науки кони дохнут.
Водяной вдруг почесал затылок, засмотревшись на нее, словно она сказала что-то, о чем он не помыслил бы.
— А ведь с меня за сундук причитается! — спохватился он. — Конь тебе нужен!
— Я от чистого сердца, была бы польза, — отказалась Манька.
— Так и я чистым духом, — горячо возразил водяной. — Тут в озере на Ивана Купалу Сарачинская ярмарка, товаров навезут со всего свету! Будут там начало ковать, конец продавать, поруху латать, чудо плуги, тайные языки, змеи зеленые, птицы златоперые. Всего-то и не перечислишь, — глаза его азартно заблестели. — Сказывают, царских коней на потеху выставят. Объявили их наградой, кто спесь царскую выбьет. Да разве укатаешь такого коня без доброй плеточки?! — сник он.
— Коня за три таких сундука не купишь, — не расстроилась она.
— Не в цене дело, — не согласился водяной. — Помню, купил у нас Царь коней за молитву, а до чего хороши оказались. За одну ночь в палаты белокаменные доставили!
— А что же выставляет на убой?
— Не иначе кухаркин сглаз, — расстроился он. — Поговаривают, спотыкаются на ровном месте, — и вдруг он вдруг возбужденно вскрикнул: — Да вот и плеточка яровитая! — вытащил он обвитую шелковыми нитями и вплетенной железной проволокой с острыми зазубринами кожаную плеть. — Не продашь ли? Золота проси, сколько душа пожелает! — загорелся он.
— Сдурел? Ты плеть у меня просишь душу живую со свету сжить! — рассердилась Манька. — Коней-то, поди, загоняли, рабу везде несладко.
Она взглянула на плеть, поежившись. Никогда никто ее плетью не бил, такое не забудешь, но спина вдруг начала гореть, будто кожу сняли.
— Душу досмерти не забьешь, пока Дьявол во тьму внешнюю не бросил. Ежели коня добуду, так ведь платить не придется! А кони после такой порки любому будут рады. Царь-то того и гляди опять на кон поставит, а у тебя и денег на нового нету, и руки к труду привычные, и сама незлобливая. Лучшего хозяина себе пожелать нельзя!
— Ну, бери… —  соблазнилась она. — Бесплатно и бери, если коня отдадут бесплатно. До деревни неплохо бы съездить. С конем-то сподручнее, за день обернусь, соль там, новости…  — она тяжело вздохнула. — Мне бы полнолуние пережить.
— С таким настроением не на битву, а в гроб, — водяной внезапно просиял: — Ой, Маня, белая нынче у тебя полоса! — воскликнул он, вытаскивая из хлама узду.
— Да на что такая рваная? Кожа протерта, удила проржавели, — расстроилась она; ей вдруг стало не по себе: во рту появился железный привкус, а шею стянуло. 
— Медным лбом раздаешь сокровища бесценные, — осудил водяной. — Не обманывайся ветхостью видимой, сносу ей не будет, — заверил он. — То, что за границей понимания побывало, вечным становится. Кони у Их Величеств непростые, с ними хоть в рай, хоть в ад, а как удержишь, если скакнул на небо, а узда на земле осталась?
— Кони не птицы, по небу не летают, — проворчала она. — Будет конь — приведешь с уздой.
Она не могла понять: то ли он пытается ее обмануть, то ли правду говорит — радоваться мерзости, которую вынесли из избы, она не могла. Кто в здравом уме на такое поведется? Люди собирали только то, что прославляло человека, как доброго хозяина.
А еще она внезапно поймала себя на мысли, что с волнением думает Его Величестве, который собирался прибыть сюда, на озеро, к водяным.  Наверное, не один, а целая команда, которая будет следить за погружением. И она могла бы поплавать где-нибудь рядом, чтобы взглянуть хоть разок. Глядишь, екнет сердце, все же душа.
И вспомнила, что жить ей осталось день, два…
— Фу-у! — скривилась она, заглянув в бочонок.
— Да что ж ты делаешь-то? — схватился за бочонок водяной. — Ведь средство от всех хворей!
— Тогда бери! — протянула она блевотину. 
— Вовек мне за такое богатство не расплатится, несладко на коленцах-то ползать! — расплылся он, прижимая к себе. — Напалмом пальнут, свисти — тучи нагоню, сохнуть будут до смерти! — побожился он. — Неразумная ты, непростое это лекарство, от тех хворей, которые таблетка не найдет!
— Недоступна моему пониманию твоя нетрадиционная медицина, — проворчала она. — Ты вот все нахваливаешь, а попробуй-ка сам в рот взять!
— Лекарство без надобности во вред, — отказался он.
— А я, значит, травись?
— Вижу, не веришь мне, — он хитро прищурился. — А ведь это рвотный рефлекс вампира на человека! Вот погоди, поведешься на зов, дам выпить чудодейственного средства! — погрозил он. — Обескровленный интеллект только так и лечится!
Манька с минуту раздумывала над его словами.
И то правда, вампиры в уме были, как яблоко: на вкус, может, гнилое и кислое, но слюна бежит и сладкая ноющая боль идет из самого сердца, а когда кровь рекой, сердце щемит, до того мечта за душу берет. И тут уж без блевотины не обойтись, одним видом на ноги поднимет. Прямо хоть сейчас лечиться начинай! С чего это она решила, что ее встреча с Его Величеством добром закончится?  Она будет грабить их, родственников изводить, строить планы, как со свету сжить, а они ее за это в объятия?!
— А сапоги? Сапоги возьмешь? — достала она из кучи кирзачи.
Водяной пощупал голенища.
— Сырости я не боюсь, а лесным в самый раз. Этак мы в гости станем ходить друг к другу. А в болото угодишь, вытянут!
— А я болота стороной обхожу, — припомнила она Мутную Топь.
— Обойти-то можно, а ежели не разглядишь? Эвон, водили болотники за нос, так земля была плоская и на трех слонах, — рассмеялся он.
— Сколько людей сожжены за очевидную глупость.
— Это от беспросветной жизни, — заступился за себя водяной. — В болоте оно как, гады да лягушки. Вот и заманивают. А иной кикимору замуж возьмет, какая-никакая, а компания.
— А их на свою сторону никак? — осторожно спросила она.
— Договариваться себе дороже, — раздумывая, ответил водяной. — Бесоватые они. Но досаждать не станут, ты им реку вызволила. Не болотные уже, а водяные, — выразил он признательность. — Они, вон, стольких оборотней ведут, уверовав в силу твою богатырскую! — с гордостью объявил он.
— В какую силу? — ошеломленно переспросила она.
— Богатырскую, — ответил водяной, смерив ее оценивающе: — А с виду не подумаешь, — удивился он, недоуменно пожав плечами. 
— Не достать тебе головой до их благодарности! — отозвался  Дьявол. — Духам это все равно, что покаяться… В кои-то веки поверили в тебя!
— Да ну вас! — расстроилась Манька, заглянув в гробы.
От гробов с синюшными и почерневшими покойниками водяной пришел в дикий восторг.
— Ох, Маня, поставил на хозяйство — и сиди, покрикивай! Отработают сутки, а после снова работают, — нахваливая их взахлеб, он щупал мышцы, заглянул в рот, пересчитал зубы. — И платить не надо, и кормятся объедками, а какая экономия на цепи! Памяти-то нет, другой жизни не помнят! Где ж еще такого работника найдешь?!
Он притих, дожидаясь, когда она объявит его владельцем безупречных работников.
— Мне они много не наработают, — отозвалась она добродушно. 
— Ой, Маня, совести у меня нет — заберу! — торопливо проговорил он, обежав гробы с колотушкой, найденной среди хлама, свистнув по-Дьявольски.
Манька охнула…
Глаза у покойников вдруг открылись, но остались закатившимися, руки и ноги неуклюже задвигались, как будто труп дергали за веревочки. Они послушно встали и пошли в реку, волоком потащив гробы за собой. «Может, и правда работать умеют», подумала она. И волосы на голове встали дыбом. Колдуны Вуду вот так же мертвеца воскрешали, и вставал, и ходил, и возлежал, но без души.
Воскрешение Лазаря, да и только!
И пошла следом, испытывая любопытство.
Но дно просматривалось лишь у берега. За границей благодатной земли зима лишь набирала обороты, иногда гора, где ледник оттаял, и равнина внизу за одну ночь покрывались снегом, а после паводковые воды тащили глину и песок. В последнее время метели мели не переставая, поднялся даже уровень воды, а мимо то и дело проплывали целые деревья, вымытые и вырванные лавинами с корнем.
Она долго стояла на берегу, пытаясь разглядеть хоть что-то.
— А куда они делись? — спросила она.
Водяной щелкнул пальцами.
И вдруг она услышала перезвон колоколов, девичьи голоса, смех, топот множества шагов, постукивание наковален, блеяние и мычание скотины. И страшный, душераздирающий вой. Вибрирующий вой то приближался, то удалялся, вызывая в мозгу свербящий нестерпимый зуд. Она словно сама вошла в воду: пространство закрыла тень другого мира, в который она не могла войти, но чувствовала его дыхание.
— Вой слышишь? — он хитро прищурился. —  Волосы прядут!
— Какие волосы? — забеспокоилась она.
— Спрядут веревку и поедут на сомах коров вызволять, — благодушно поведал водяной. — Добровольно вампир их не отдаст, но мои работники путями пространными приходят. Чтобы поймать их, самому надобно ходить пространно.
— А зачем нам коровы? — не поняла она.
— Небесных коров за сиськи не дергают, траву-мураву пожуют, и потекут молочные реки в сметанное озеро.
— Где тут озера сметаны? Прям, молоко будем пить?! — поморщилась она.
— Закон — камень Алатырь, лежит он на море-океане, на острове Буяне, в саду Ирии. А из-под камушка течет река-солнце Ра — река Знание. И пьешь воду живую, утоляя жажду. Но дух знаниями не насытится, если к жизни не приложились. Рубль, Маня, это не вода, а материальное выражение Закона, который промочил землю, родил траву и накормил Корову Земун. И в результате некоторых трансформаций обернулись твои знания молоком, которыми дух крепнет. Но не крепнет, если Корова та у вампира лежит с перерезанным горлом, и тазы подставляют, чтобы кровью ее насытится. Есть у тебя знания, нет у тебя знаний, боги и люд честной мертвой ее видят.
— И я богатой стану? — Манька скептически ухмыльнулась.
— Избы не обижу, — пообещал он. —  А чтобы ты, это ты мне своих покойников предоставь!
— Откуда у меня покойники? — рассмеялась она. 
— Не припомню случая, чтобы проклятому покойника не положили, — снова встрял Дьявол, переглянувшись с водяным лукаво. — Без такого багажа на тот свет не торопятся. Если наложил человек на себя руки, сильнее тянули, а то на руках унесли. 
— Тогда, наверное, есть… — задумалась она.
Увидев кукол, водяной схватился за сердце. 
— А куклы-то! Хоть тесто замешивай, чтобы дитя себе вылепить! — он  сгреб кукол в мешок. — Заберу! Всех заберу! И пусть все аисты к нам летят!
— Тьфу, — перекрестилась Манька. — Типун тебе на язык!
—  Сказал Спаситель: «Неужели не разумеете, что ничто, извне входящее в человека, не может осквернить его? Потому что не в сердце его входит, а в чрево, и выходит вон…»
А «вон» — это куда?
Вырезали у человека орган — не осквернили? Изнасиловали — чрево пытали или сердце? Проглотил паразита  — выйдет ли?!
Но не ляжет проклятие на его чело, а станет твоим посрамлением. А ты на злые дела не запрограммирована, и от худых уклоняешься. И  украшает твоя беззлобность вампира, а еще многие мудрые наставления, которые вошли в твое чрево и стали плотью, и извергаются на мокрушников и воров, как Свет Небесный,
Водяной вытащил одну из кукол, поковыряв иголкой в целом глазу, протянул ей:
— То, что делалось тайно и обнародовано, уже не тайна. Обереги это, порча на вампира, который куклу сюда положил. Среди посланий мокрушникам и ворам талисман сей, как ложка дегтя в бочке меда.
— А аистов каким боком приплел? — не успокоилась Манька.
— А где чисто, мысли здоровые родятся! Пусть несут, не откажемся!
— Пожалуй, оставлю одну, — сунула она куклу в карман. 
— А помои-то, помои! — заглянул водяной в бадью. — Ложку помоев на бочку воды — сытнее корма не сыскать. Их разве что вместо дрожжей, покажи скотине — год можно не кормить!
— У меня скотины нет, слава богу, — отмахнулась она.
— Откуда в пустыне скотина?! — тихо про себя усмехнулся Дьявол, с улыбкой наблюдая за ними. — Там только гады выживают. Суслики и верблюды не в счет, приспособленцы, — опередил он ее мысль.
— Со мною уже не пустыня, а широкая степь, — водяной оттащил бочку с помоями. — Такое богатство! На самом видном месте лежало! На того, кто столько добра положил, разве что молиться!
— Все-то у вас не по-человечески, — вздохнула Манька.
— А вот тут ты не права! — заспорил водяной. — У вампира ведь как, одежды белы, душа черна, но чтобы обнародовать тьму, прежде надобно душу вынуть. Не велика наука, дал кровушки — и вышла правда наружу.
— Ради чего? Чтобы доказать вампиру, какой он мерзавец?
— Не вампиру, человеку! — отозвался водяной. — Он ведь как думает, был-то человеком хорошим, без дела не сидел, детей воспитал, не всегда как хотелось бы, но у кого они лучше? Помощь иногда оказывал, сам просил, обиды сносил, и за что его судить? А рай он не сам по себе, он нашими стараниями раем становится. Собака Дьяволу милее, когда человек надеется на райские кущи, где будет ангелами понукать. Мы на рабство не подписывались! А калека, не калека, небесная философия дает однозначный ответ: это он тут калека, а в раю глиняный горшок. Мы в лицо ему смеемся, когда он вслед вампира идет: зло творил и не ведал, помогал не тому, просил не о том, сопли на кулак мотал, работал на Благодетеля без памяти, дети в рабство проданы, ближнего плоть съедена и кровушка выпита, своя скормлена и кровушки не осталось. Рай — хорошо, да только до рая дорасти нужно!
— А вы бы попробовали объяснять наоборот, может, быстрее дойдет, — ядовито посоветовала Манька. — А то вы все учите, учите, а вампиров с оборотнями все больше становится.
— Есть нечисть бессмертная, — вмешался Дьявол, — приставы для судной расправы, а есть смертная, которая убивает, чтобы райских яблок откушать. Водяной ли купил человека, кружат ли его лешие, у нас обоюдная выгода: духи получат землю его и проценты на нее, а я  все шесть сводов черепом его подопру. Так на что оно нам «наоборот»? Это человек о рае мечтает, а не рай о нем.
Манька проглотила обиду.
Не мудрено, что кузнец господин Упыреев в дураках ее держал. Баба Яга с Кикиморой понасмехались, вампиры поиздевались, так еще водяные с лешими в лицо глумились — и в рожу некому плюнуть. 

В последнюю очередь вынесли резной ларец, в котором лежал тяжелая золотая монета. Ларец появился так же, на пустом месте. Сначала ей показалось, что монета в ларце из меди, поверхность покрылась ржавыми разводами и запекшейся кровью, местами почернела. Но на воздухе она вдруг сверкнула и заблестела червонным золотом, и на обеих сторонах отчетливо проступила литая буква «А» с размашистой перекладиной посередине. Манька с удивлением разглядывала монету, протирая поверхность и отшелушивая запекшуюся кровь. Ничего подобного она не видела, и вряд ли монета имела хождение в государстве.
— Ох, Маня… — схватился водяной за сердце, заметив монету в ее руках. 
И Дьявол повел себя странно: он внезапно резко вскочил, подошел быстрым широким шагом, выхватил монету из ее рук, попробовав на зуб. А потом, пережив потрясение, протянул ей золотой слиток, но достался этот широкий жест ему с трудом.
— Моя валюта, — объявил он без радости.
— Я нашла, значит, моя! — воспротивилась Манька.
Не иначе, в этот раз ей досталось нечто ценное: — вид у обоих был пришибленный, оба занервничали, а водяной смотрел на монету так, будто готовился ее украсть. 
— Эка жидов-то в тебе! А попадешь в Сад-Утопию, и он твоим станет?! — избавил ее Дьявол от иллюзий. — Это цена, которую я заплатил вампиру за его душу, — сказал он без радости, возвращаясь к точильному станку.
— Ладно, ладно… — с тяжелым сердцем протянула она ларец.  — Забирай! — недовольно спросила она, заметив, что Дьявол обернулся и медлит. — Или водяному отдать?
— Он этой монетой и меня купит, — Дьявол хитро взглянул на притихшего и потянувшегося при ее словах к ларцу водяного. —  Можешь в мой банк положить, — сделал он ей предложение. — Процентная ставка — один к одному! —  торжественно поклялся он. — Надежнее банка нету, зуб даю!
— А купить на нее что-то можно? — засомневалась она.
— Могу помочь приватизировать пустыню вампира, — Дьявол озадаченно почесал затылок. — Она, в общем-то, бесхозная… За процент! — сразу предупредил он. — Но на таком навозе, да на таких помоях, все лучше, чем ничего!
— А разве так можно? — спросила она.
— А почему нет? — рассмеялся он. — Он же насылает меднокрылых и железноклювых птичек. Тебе не привыкать скитаться по пустыням, а он еще так не жил, — Дьявол злорадно ухмыльнулся. — Много появится пространных мыслей!
— И что? — нахмурилась она.
— Если мерзостью себя облить, — кивнул он на хлам, — кто твоей землей соблазнится? Как сказал водяной, цитируя Большого Благодетеля: «ничто, извне входящее в человека, не может осквернить его, потому что не в сердце его входит, а в чрево, и выходит вон». А не станет у него поклонников, он сам пойдет тебя искать. И людям понадобишься, воскреснув из забвения.
— Проклятие наслать?  — Манька покраснела, подавляя соблазн.  — У него пустыня, у меня пустыня, и войдем в одни ворота города МилоСулимРу, или протиснемся осликами в МилАсурНам? А где умное решение?
— Но кто как не ты станешь самой паскудной нечистью?
— А ежели могилки рыть? — торопливо предложил водяной.
— Да на что они мне? — зыркнула она сердито.
— Как на что?! — вскинулся водяной. — Этак мы ораву проклятых на вампиров перекуем, а вампиров на проклятых!  Он беды не чует, а мы тут как тут! Кол осиновый вгоним, плитой накроем — и нет вампира — два проклятых!
— Всех не переловим, — мрачно пошутила она. — Их много. А те, которые мне нужны, спят и видят, как меня в могилу уложить. И проклятому облегчение не выйдет, — грустно вздохнула она. — Какой из меня вампир?
— Тогда, может, голову их? — задумался Дьявол. — Проси, принесу на блюде! Нагоним жути, нарисуем бесов… — я экзорцистам скучать не даю, они уже давно за мной не поспевают.
Манька насторожилась: уж слишком настойчиво Дьявол и водяной выманивали монету. То в банк положить, то головой соблазниться, то на могилки разменять. Она подбросила золотой слиток, поймала, прицениваясь к нему. По меркам Благодетелей немного, у них в хранилищах золото тоннами лежало. И неожиданно заметила: крест крестов на груди стал теплым, а в глубине камня брызнули кровавые струи, наполнив его рубиновым светом и голубым по краям.
— Ой! — испугалась она. — Что это?
— Крест крестов оправа для монеты, — добродушно сказал Дьявол, соединив их вместе. Монета точно легла на крест крестов, и словно срослась с ним, повторяя узор. 
— Ох, Маня… — простонал водяной. — Богатство к тебе так и плывет!  — он потыкал монету в оправе пальцем. — Большим человеком стаешь!
— А почему вампиры ее бросили? — засомневалась она.
— Не бросили, а заплатили, — ответил Дьявол. — Чтобы ныне, во время сие, среди гонений, получить во сто крат более домов, и братьев и сестер, и отцов, и матерей, и детей, и земель. 
— А при себе они такие монеты не держат, — еще больше засомневалась Манька.   
— Умной нечисти такой артефакт — бремя, — строго сказал Дьявол. — Один подумает: мое ли это золото, второй: голым останешься, а третий медь и железо увидит. Все думают в рай попасть, а там чижики-пыжики и сады дремучие, а если здесь изводили, что изменится там? Спасители, конечно, могут позволить себе такое разорение, но не я, который Сад-Утопию создавал. И тут, — потыкал он пальцем в медальон, — золотом по золоту об этом написано. Отнимает такое золото надежду в веке грядущем на жизнь вечную.
Манька погладила теплый медальон, который стал почти невесомым.
— Знаешь, я когда-нибудь выкуплю у тебя свою землю.
— Хорошая мысль, — согласился Дьявол. — Но земля все еще твоя, и судить за нее буду тебя, а не вампира. Он передвинул межу, расселил домочадцев, но все они чужеземцы, и варвары к тому же.
— Значит, тоже ничего не стоит, — пожалела она.
— За монету вампир заложил душу, и многие человеческие выкупил. Для вампира душа стоит не дороже человека, но для человека цена ей — вся его жизнь.
— Ну, пусть так, —  кивнула она, задумавшись.
Недорого вампиры ценили человека: захотелось царю город — и миллионы костьми легли, захотелось землицы — и миллионы рубят друг другу головы, захотелось новый орган, и из-под земли донора достанут,  но вырежут, и никто не спросит, добрый он или насильником был. И каким бы ни был царь, братоубийца ли, больной на всю голову, тот, который строил или разрушал, его помнили, а безымянные люди, чья кровь наполняла реки, ложились безымянным прахом.
Монета сразу приобрела вес. Она сковырнула ее, протянув Дьяволу.
— Я себя выкупаю. Пусть не сегодня-завтра меня убьют, но умру свободной. Я не ослик какой-нибудь, я человек! — гордо произнесла она.
— Не сомневаюсь, — Дьявол сжал ее ладонь. — Только человек мог бы достать такое золото, и она уже лежит в банке. А вид ее — эквивалент стоимости. Вампир взял у меня золото под железный процент и выкупил землю ближнего, в которой лежала его душа. Но не взял его с собой, а бросил монету в тайное место, чтобы всегда можно было достать и вернуть. А ты подняла, и вернуть ее он уже не сможет.  Теперь она твоя по закону, и я вампиру проценты начисляю, а тебе отстегиваю. 
— Я что, опять их ограбила? — расплылась она в улыбке.
— Вот именно!
— Но я вампирам ничего не продавала! — возмутилась она.
— Я, Маня, встретил тебя, когда ты шла за благодеяниями, —  напомнил Дьявол. — И сколько стоила твоя жизнь? Не дороже, во что оценил вампир. А теперь только на компанию оборотней Их Величества миллионы тратят, — рассмеялся он. — Теперь ты миллионы и стоишь.
— Стало быть, она моя? — хмуро спросила она. Да, хлопот вампирам она прибавила, но радости не испытала: чем меньше стоишь, тем лучше, есть шанс — не заметят, а теперь бегай от них.
— Истинно твоей она стала, когда ты ее подняла.
— Ну, Маня… — водяной уважительно потрогал медальон. — Слышала, небось, что древними заповедано? У кого есть такая монета, лодочник запросто доставит из царства мертвых в царство живых. Береги ее, другую он не возьмет. Поздравляю!
— Спасибо. Может, стоило голову вампира просить?
— Да надо ли тратить на него золото? Доброе дело было сделано, избы теперь в обществе духов любому ангелу равны, — он взвалил на себя последний мешок. — Это нечистое вампира не оскверняет, а духи нечистым брезгуют — ведь и ты тяготишься болезнью!
— Ну да, ну да, — согласилась она.

Манька помогла водяному, проводив до берега, взяла нож и отправилась искать побеги для стрел. В земле стало тревожно: луг кишел пчелами, белками, прочей живностью, но крупных животных почти не осталось. Те, которые еще ждали своей очереди у переправы, настороженно озирались и держались подальше от опушки. Страх перед волками прошел. Однажды один негромко зарычал, и в чащу ушло пятеро. Неподалеку раздался глухой выстрел и едва слышимая возня — все пятеро волков вернулись, но один волочил лапу. Он сразу же направился к колодцу, оставляя за собой кровавую дорожку.
Она торопливо собрала срезанные ветви. Светло было только здесь, возле изб и на лугу, а в долине давно опустилась ночь, и горы утонули во мраке.
Дьявол почти закончил. Не отрываясь, он кивнул на стол.
Она бросила охапку и подошла к луку, пробуя его на прочность. Лук был красивый, сложно устроенный, сразу и не разберешь что к чему. Попробовала натянуть тетиву. Стрела, наложенная на излучину, отскочила, чуть не ударив ее в глаз. С расстроенными чувствами она повесила лук обратно — если стрела упадет рядом с оборотнем, это уже будет чудом. 
Дьявол прибрал за собой.
— Утро вечера мудренее, — сказал он удовлетворенно.
— Так и оставим все тут? — всполошилась Манька. — А если ночью нагрянут?
Дьявол прислушался, всматриваясь в темноту долины. Обычно в ясную погоду  предгорная равнина просматривалась даже в самое темное время суток, а сейчас  горизонт затянула темная пелена, и порывы холодного влажного ветра попахивали дымком. Накрапывала морось. Наверное, там шел сырой снег.
— Через реку ночью не перебраться, — успокоил он. — А со стороны озера ночью обрушилась лавина. Что-то тебе необоснованно везет.
— И жертвы были?! — с тайной надеждой спросила она. 
— Нет, слава Богу, обошлось, — сухо ответил он. — Если надеешься, что я вместо тебя воевать буду, то я лучше на сторону оборотней переметнусь, — припугнул он.

Утром Манька заметила, что земля опустела. Остались только волки, но и они нервничали, посматривая на вожаков. Водяной и Дьявол не ложились. Один переплавлял на засовы медную зеркальную раму, а второй устанавливал на двери зеркала. Двери сделали раздвижными и укрепили, и они стали уже и ниже, а вместо окон остались небольшие амбразуры. Она впервые видела, как избы отращивая бревна там, где их не было, и убирая там, где были лишними, словно поигрывали мышцами.
Завтракала она в одиночестве. Заглянул водяной.
— Выходи, сгоришь ведь заживо! Избы бронируем, — голова его исчезла за дверью.
Она выскочила на улицу, и вовремя. Место, где стояла изба, качалось, из-под земли вырывались языки пламени — земля плавилась.
— Я есмь фактор Пси! — Дьявол потирал руки, тростью приказав отойти. — Давненько оборотни не получали прописку в моих казематах от руки человека!
— Что-то я сомневаюсь… — высказалась Манька.
— Вечно, Маня, ты со своим пессимизмом, — отстранил он ее. — Все может быть. Но лизать серебро по любому заставим!
— Они же не дураки.
— Да куда ж они денутся?! — хихикнул водяной.
Первая изба несмело потопталась возле трясины. Мощные когтистые лапы, покрытые роговыми чешуями, погрузились в вязкую кипящую лаву. Через десять минут из-под земли была видна только крыша. Когда изба поднялась, она была похожа на великана, одетого в сияющие доспехи. Еще через час из кипящего серебряного озера вышла изба-баня. Обе отошли к реке, усаживаясь на краю берега.
К середине дня все было закончено.
Солнце было высоко, но устремилось к горе. Дьявол поторапливал, помогая распределить по избам запасы продуктов, одеяла, водрузить на крыше ветви неугасимых поленьев, чтобы ночью видеть то, что творится вокруг. Январские дни коротки, а ночи длинные — до темноты оставалось часа три, но было слышно, что где-то там началось движение, и оборотни подоспеют до того, как солнце сядет за вершину.
«Блин, Новый год прошел!» — вспомнила Манька.
И облегченно вздохнула: в предновогодний день резали древки для стрел.
Где-то недалеко лес ожил, словно волна, докатился гул голосов.  Люди шли группами, приближаясь все ближе и ближе, чтобы поймать зверей, которые досадили Их Величествам. Наверное, многие понимали, что они и есть те самые звери. Они не могли не помнить, как просыпались рядом с жертвами, и не болело сердце, а правосудие не знало границ справедливости. Так вампиры готовили оборотней к служению, когда ум его наполнялся зловонием зверя.
— Неужели они совсем не думают? — тихо спросила Манька, прислушиваясь.
Люди были недалеко, шли по лесу, и поднимались снизу по опустевшим тропам, перебравшись через реку ниже.
— Нет, не думают, — ответил Дьявол. — Зачем думать, когда голова набита готовыми мыслями? — голос его был спокоен.
Он оглянулся и тихонько свистнул.
Волки, которые сбились в одну огромную стаю, как по команде сорвались с места, переправляясь на другой берег вплавь. Река как будто остановилась, пропуская их. Отряхиваясь, они исчезли под густыми лапами вековечных елей, разбегаясь в разные стороны.
Манька почувствовала, как тоскливо сжимается сердце.
— Я боюсь, — призналась она.
— Страх — реакция на опасность. Это безусловный плюс, — ответил Дьявол.
Утешать ее он не собирался.
— Но их три тысячи…
— Шесть, если быть точнее. Каждый оборотень — два в одном. За голову убийц матушки Ее Величества обещана большая награда. Дали бы ее тебе, так сама бы сдалась и горя не знала. Можно сказать, полцарства. Зверю полцарства ни к чему, но человек будет носом рыть землю.
Он подтолкнул ее к двери, дверь за ними бесшумно захлопнулась.

Стало совсем светло, и вслед за тем поднялся от реки густой молочный туман, затянув долину внизу густым облаком. Оборотни с ужасом и оторопью взирали на представшую картину ночного кровопролития. Кто-то потерянно бродил между трупами, наступая на окровавленные тела, кто-то, узнавая головы или одежду, скорбно замирал, а после начинал искать недостающие части тела.
— Что, гады, получили?! — злорадно ликовала Манька. — То-то же!
— Со зверями управились, — признал Дьявол первую победу. — Но на меднолобость нечисти рассчитывать не советую. Это я поучил их немного, — нагло присвоил он боевую славу. — Привыкли, что некому над оборотнем в лесу надругаться, — в сердцах бросил он, тяжело вздыхая. — Совершенно потеряли бдительность! А враг — вот он, перестал на костре жечь — и снова расплодился. Пока я жив, борьбы добра и зла не закончится.   
— Еще одна ночь, и мы с Борзеевичем победим окончательно, — посчитала Манька. — Много, много положили! Полторы тысячи, пожалуй, будет.
— Не говори «гоп», пока еще через другие полторы не перепрыгнула. Вампиры не отступают, пока последний боец не закончился, — трезво взглянул на ситуацию Дьявол. — А после такой сечи они не меньше Их Величеств будут надеяться на  справедливом возмездие. Так что, с этой самой минуты, за себя будут биться, а не за Благодетелей.
— Если война затянется, вампиры нагрянут, — настроение у Маньки упало. 
— Экая ты прыткая! Грудь вампира для стрел не предназначена, на ней только награды хорошо смотрятся. Самих их мы еще долго не увидим, — рассудил он
— Тогда пошлют танки и вертолеты.  На подмогу.
— Кем это ты себя возомнила? — криво усмехнулся Дьявол.
— Никем, пустым местом, но подающей надежды, — не стала Манька срывать. — Вон сколько доказательств! Мне бы героя дали, если бы жизнь у нас была другая.
— Огребли, — согласился Дьявол. — Но не напугались. От страха бегут без оглядки, а эти все еще здесь.
Он провалился, чтобы убрать зеркала и вернулся, кликнув Борзеевича.
— Гуляете! — заглянул старик. С подозрительно чистым волосами и ровно стриженой бородой, как будто не на войне был, а в салоне красоты. Даже ногти чистые и подпиленные. Он растянул радостную улыбку. — Звали меня?
— Присоединяйся, — пригласил Дьявол, доставая из-под полы две пыльные, закупоренные на сургуч бутылки. Протянул одну старику. Борзеевич приложился к горлышку, осушив ее до дна. Глаза его весело заблестели, лицо зарумянилось. Он вытер с губ и усов красное, цвета крови вино. Облизал палец. — А вторая кому? — жадно подался он вперед, пожирая бутылку в руках Дьявола глазами.
— Погоди ты, бочка бездонная! – отстранился Дьявол. — Наполнять себя надо постепенно, — он разлил вино и внезапно смягчился, обращаясь к старику с похвалой: — Вот, Маня, учись! — взглянул он на Маньку, сдвинув брови. — Многие твои помышления о твоих успехах насмешили бы малое дитя, — он снова обратился к старику, протягивая ему хрустальный, полный вина бокал: — Да, Борзеевич, болезнь пошла на убыль. Ночь простояли — факт. Дальше хуже будет, ну так всегда так было!
— Хе-хе! — Борзеевич раздулся от важности. — Есть еще порох в пороховнице!
Манька нахмурилась: о каких, интересно, заслугах они говорили? Она уже не сомневалась, что пока она била оборотней, старик парил себя по всем правилам банного искусства, да еще, по словам его, успел выспаться. Он даже рубаху успел постирать. Она заглянула на чердак избы-бани. Стрел у него было немного, на чердак избы-бани унесли две последние партии, а он и их не успел потратить. Но чердак бани все еще оставалась их передовой позицией, и она решила промолчать, перебравшись к окну, чтобы скрыть недовольство.
Лицо ее медленно вытянулось…
Сравнение количества убитых оборотней было не в ее пользу. Даже бессмертный Дьявол не смог бы так удивить свою нечисть, которая бродила по лугу, с ужасом взирая на растерзанные тела. И непременно останавливались у трупов, аккуратно сложенных у избы-бани в штабеля, выказывая крайнюю озадаченность. Старик положил оборотней вдвое больше, даже визуально, на глазок.
Манька перевела взгляд на Борзеевича, который с хитрым видом потягивал вино. Она заподозрила, что старик был не так прост, как казалось на первый взгляд, и, возможно, недалеко отпал от водяного и Дьявола, используя какие-то свои волшебные штучки.
— Челюсть подними, — усмехнулся Дьявол.
— Он дольше живет. Может, когда-нибудь и я научусь, — хмуро пробормотала она, прислушиваясь к тому, что говорят между собой оборотни.

Шок длился недолго. К кровопролитиям оборотни были привычные и быстро пришли в себя. Кто-то отправился спать, кто-то готовить еду, кто-то переставлял палатки с открытого места подальше в лес. И повсеместно выдвигали версии ночного затмения.
— А я говорил, тут не чисто! — с болью повторял один. — Поимели нас, ох, как поимели! Сюда надо спецподразделения.
— Сонным зельем опоили — вот вам крест!
— Хватит, хотя бы себе признайтесь честно, награды за просто так никто не дает. Ловим кого-то среди леса…
— Хоть кто-то что-то помнит?
— Эх, сначала надо было понять, сколько их, а то все следы затоптали. Жаль, смертную казнь отменили, такую бесчеловечную сволочь нельзя оставлять в живых.
— Помню, стрелы летели, из окон, зверей… Грызню помню!
— Волки, значит, задрали? Сколько ж их было-то?
— Не-а, люди… Я себя смутно помню. Зверем был.
— Ты что — оборотень? Не зря от серебра шарахался!
— А этот не шарахался? А этот?
— Ой, да ладно вам, со мной каждое полнолуние так, очнусь — в лесу. Только не надо говорить, что это я их… Он помнит, зверей было много. Мы тут не на прогулке. А если нет, за каким лешим вас сюда понесло?
— Вы думаете, это мы их? А эти что улеглись?
— Если мы оборотни, тогда кто так легко с ними расправился? Вот же ж гниды варфоломеевские!
— Там вчера головы торчали. Наверное, их ловим. Ждали нас, суки! Черт, стрелы тают... С серебряным наконечником… Мистика какая-то, вон, еще одна.
— Я поняла, это они Бабушку Ягу, — девушка всхлипнула.
— Вы хотите сказать, что Матушка Ее Величества была свиньей?! — изумились в ответ. — Я был там, когда свинью нашли. Вы Ее Величество видели?! Глаз нельзя отвесть! А у этой свиньи  — пятак с тарелку! Может, в плену, наверное, держат. Если вызволить, так и награду бы вдвое положат. 
— А давайте красного петуха пустим!
— А если Бабушка Яга и в самом деле в плену? Вы сдуру-то натворите дел, а потом вознаграждение за нас объявят. Приказ будем ждать! 
— Успокойтесь, смерть Матушки Ее Величества официальные органы подтвердили. В свинью она оборачивалась, сам видел. А этих сразу надо было выкурить. Кто со мной за дровами?   
— Я, и ребят позову. Правильно, пусть живьем сгорят, такое не прощают. Торопиться надо, пока ОМОН и ФСБешники не подкатили. Мы тут им грудью дорогу прокладываем, а вся слава и награда им достанется!
— Думаешь, этому монументу хоть что-то станется?
— Подвода с оружием уже здесь, разгружают. Если не сгорит, гранатами закидаем — за веру, Царя и Отечество! Ну что встали? Бегом, бегом! Помогайте!
— Мы тут останемся, надо трупы убрать.
— Меня тошнит от вида крови, я за дровами!

— Может, вздремнешь чуть-чуть? — услышала Манька за спиной. — Думаешь, полюбят, когда поляну разминируют?
— Не может же быть так, чтобы все против человека, — Манька тяжело вздохнула. — Ни один не поумнел. Первым делом должны были обратить внимание, что их потери не сравнить с нашими —противник специалист по части партизанских войн.
Она вернулась к самовару и пирогам. Борзеевич постелил себе рядом с Дьяволом, натянув край его плаща, и тащился от мультиков, дожевывая в сладкой дреме пирог. О чудесных свойствах плаща он знал.
Манька постелила себе чуть в стороне, гадая, что за глюки заставляют Борзеевича лыбится во весь рот, избавляя его от чувства страха перед бытием. Странные у них с Дьяволом были отношения: старик не церемонился, выказывая  легкое пренебрежение, а Дьявол позволял быть на равных, снисходительно потакая старику. 
— Может! — не согласился Борзеевич, зарываясь в плащ еще глубже. — Батюшка, дай хоть перед смертью побеспредельничать! — взмолился он, когда Дьявол потянул плащ на себя. Дьявол накрыл его, засобиравшись.
— Прогуляюсь, может, подскажу что.
— Они без тебя справились, — проворчала Манька. — Дрова принесут — начнут поджаривать. Еще, слышала, про гранаты что-то говорили. Но я первая стрелять не буду, не могу я, пока они как люди. Нападут, другое дело.
— Гранаты? — Борзеевич приподнял голову.
— Напрасно они сразу про атомную бомбу не вспомнили, — осудил Дьявол. — К чему эти игры в казаков и разбойников? — он вылетел в окно,
— Мы, Маня, не худший вариант событий, — Борзеевич уронил голову и зажмурился. — У нас крепость, крыша над головой, а многие в эту минут посреди улицы, когда пойти некуда, смотрят на заваленную деликатесами витрину, умирая с голоду.
— А к кому-то пуля летит, — отозвалась Манька.
— И чудеса произойдут, когда пуля пролетит мимо, а кому-то подадут корочку хлеба, — философски заметил Борзеевич. — Но чудо останется незамеченным — спишут на везение.

Оборотней возле избы почти не осталось, и за ожиданием Манька задремала, но спала чутко, проснувшись, когда Борзеевич внезапно сел, что-то пробормотав про частицу Бога. Он подполз к краю, заглянув в проем отдушины, и испугано вскрикнул. Она в мгновение избавилась от полудремы, оказавшись рядом. Оборотни поливали хворост горючей жидкостью. Тех мертвых, которые лежали поблизости, они сложили сверху.
— Они решили в качестве дров трупы использовать?
— Не сомневаюсь, это их Дьявол надоумил решить проблему с похоронами, — Борзеевич нервно хихикнул. — У них же нет экскаватора.
— Извращенец! Может, для начала от Бога Нечисти избавимся?
— От него не избавишься, он вечный, — пожалел Борзеевич.
В избы полетели факелы. Пламя взвилось до самой крыши, чердак быстро заполнился дымом — в воздухе запахло палеными волосами, горелым мясом и гарью. Слава богу, устроить пожар оборотни могли только с одной стороны. Манька почувствовала, как начинает жечь легкие горечью. Она закашлялась, отступив к окну на реку. 
— В таком дыму мы задохнемся! — прохрипела она.
— Нет, не задохнемся, — Борзеевич осмотрел чердак, подобрав ломик. — Бери! — он протянул ей топорик.
— Ты что задумал?
— Мы тут как в печке… Нужна тяга.
Через десять минут дым начал уходить в отверстие в крыше.
— Ну, не сдаваться же… — Манька смочила в воде полотенце, завязывая рот и нос. — Ночью у нас были милые зверушки, а сейчас — озверевшие люди!  Господи, ну почему Бог только один?! — обратила она к небу тоскливый взгляд. — Прихвачу с собой парочку мерзавцев, все миру легче!
— Я помогу! Я на передовую, —  Борзеевич исчез в проеме, прихватив вязанку стрел.
Через пару секунд Манька заметила, как оборотни отступают от бани, падая на бегу.  От напряжения она вспотела. Оскалы лиц, будто на них лежал отпечаток зверя, не оставили времени на «подумать». Разозлить ее оборотням удалось, жалость сменилась гневом.
Она скрипнула зубами:
— Кто к нам с чем зачем, тот оттого и потому…
Это был первые оборотни, убитые ею в человеческом теле. Нутро еще противилось насилию, но разум оставался холоден: или она, или они.
— Я бы ни за что, никогда, — на всякий случай повинилась она перед собственной совестью. — Стоит им остановиться — и останутся жить.  Догонять не буду, клянусь!
— Мудро, — одобрил Дьявол, возникнув за спиной.

Численное превосходство вооруженного до зубов противника было неоспоримо. Утешало лишь то, что и оборотням к избам было не подобраться. Фасад был объят огнем, а с трех сторон бурлила и пенилась река, вздымая волны, словно проложив новое русло. Рискнувших сунуться в воду оборотней уносило течением, разбивая о подводные скалы гребня посередине стремнины. Опаленные жаром, основная часть оборотней столпились в отдалении, но, сообразив, что у противника только стрелы, не прятались, с любопытством наблюдая за группами захвата. За ночь в земле похолодало, и теперь многие кутались в теплые одежды. Кто-то мирно разливал чай из термосов, кто-то присел, греясь у костра, посматривая на штурм изб с ухмылкою. Там, среди деревьев с быстро опадающей листвой, пожелтевшей за одну ночь, словно оборотни принесли с собой зиму, они чувствовали себя в безопасности — обустраивали быт, возводили укрепления, рыли окопы, явно не собираясь отступать.
Группа оборотней, залегла в неглубоком овраге. Недалеко прогремели взрывы разорвавшихся гранат. Вслед за тем по окнам начали стрелять. Стрелы Борзеевича достали шестерых, он не промахнулся ни разу. Остальные вскочили и рванули к опушке, наступая на трупы. 
— Ста-яать! — гаркнул офицер в камуфляже, вытаскивая пистолет и разрядив обойму в спины убегающих дезертиров.  Трое упали заметавшись под пулями: с опушки тоже открыли по ним стрельбу, отрезав путь к отступлению. Беглецы оказались под перекрестным огнем.
— Вам доверили родину-мать! Ни шагу назад!  — грозно кричал командир. —  Так будет с каждым! А кто выстоит — квартиру в столице!
— Ура-а! — гаркнули недружно в ответ.
Напор атаки усилился. Взбодрившись обещанными квартирами, оборотни осмелели. Теперь их сдерживал только жар горевших изб: ближе пятнадцати метров подойти они не могли. Но не подпускали к окнам, огнем прикрывая тех, кто рвался вперед с гранатами. Взрывы мешали землю с осколками, и взлетали в воздух сваленные на хворост трупы.
Манька заметила одну странность: обгоревшая плоть разорванных тел и залитые кровью внутренности легко долетали до окопа, погребая оборотней под собой. Стрельба стала беспорядочной, кого-то в окопе вырвало. Психологическая помощь Дьявола, в которой она не сомневалась, дала возможность расправиться с теми, кто подобрался ближе. Молча отбив атаку, пока Дьявол помогал дыму уходить быстрее, окатывая ее время от времени живой водой, она переключилась на окоп. Борзеевич тоже вел по нему прицельный огонь.
Воевать с оборотнями в человеческом обличии оказалось сложнее. Они не рисковали почем зря. Но теперь, когда взрывами срезало небольшую возвышенность, окоп с чердака стал просматриваться, как на ладони.
— Человеколюбия, хоть отбавляй. Даже если среди них есть вразумленные, толпа объявит их моими сообщниками.
Борзеевич достал четверых, она не отставала. Оборотни в окопе быстро редели.
— Отсюда вывод: выбор, прежде всего, состоит в том, чтобы правильно выбрать общество, — сделал Дьявол вывод. — В том ли ты, Маня, обществе?
— В том. В моем обществе в спину не стреляют, — она неторопливо добила последнего оборотня в окопе, которого оставил ей Борзеевич, сочувствуя тем, которые действовали не по доброй воле: —  Зря они послушались и умерли ни за что.
— Зато с честью! — одобрил Дьявол.
— А зачем им такая честь? Ну придут они к тебе, спросишь, что ты там делал, чего умер так рано? Растил бы детей, дома строил, деревья садил. И ответит: выполнял приказ. А зачем? Будет крутить хвостом: типа, ловил бандитов, которые Матушку Их Величеств того, отправили на тот свет. Спросишь: а откуда знаешь, что не заслужила смерти? И выйдет, что пошел воевать с героями, которые пресекли опасную преступницу, любившую поваляться на человеческих косточках. Бессмысленную они выбрали себе смерть.
— Зачем в смерти искать смысл? — подивился Дьявол. — Все относительно в этом мире. Маньяк, например, судит. Со своей колокольни, но кто ему судья, если вокруг такие же люди с судами? Трансплантолог чью-то жизнь спасает, и кто скажет, что она не достойнее той, которую он забрал? У кого-то адреналин, кто-то в нетрезвом виде… — а батюшка на все выдаст индульгенцию, — он кивнул на толпившихся оборотней. — Неважно, что они думают, важно, что делают. А дела таковы: пришли воевать, защищая идеалы, которые в данный момент кажутся им правильными. 
— Мне все равно, о чем они думают. Жаль, не достать, — с сожалением ответила она. — До опушки стрела не долетит, а их пули спокойно.   
— Ну, не знаю, — примерился Дьявол. — Ведь нельзя сказать далеко у тебя почки или близко. Для тебя расстояние имеет значение, как для микроба, который ползет в твоем теле из точки А в точку Б, для меня относительно. Мое сознание обращает взгляд в любую точку мгновенно.
— Стрелы — твое оружие… 
Манька вытерла пот, чтобы не застил глаза. Порыв ветра рассеял сизую пелену дыма и направил смрад горящих тел в сторону леса. Через подзорную трубу лица оборотней были как будто рядом, но стоило ее отложить, и тела их обратились в размытые маревом, мечущиеся в листве пятна. Не надеясь на чудо, она выбрала мишень, которая была ближе остальных, прицелилась и спустила тетиву.
Стрела легко пробила бронежилет. Оборотень упал. Люди вокруг него застыли, не сразу сообразив, что находятся в зоне обстрела, и бросились врассыпную.
— Ты это видел?!— Манька радостно взвыла.
Почти сразу упал второй оборотень, через минуту третий.
Борзеевич словно бросал ей вызов. Она ответила, достав еще три цели на опушке. В ответ обрушился шквальный огонь автоматных очередей, на этот раз стреляли из леса и наугад. 
Ветер утих, избы снова заволокло дымом. Воспользовавшись передышкой, Манька выпила воды, подтащив новую партию стрел. После холостых выстрелов, она решила их экономить, терпеливо отслеживая перемещения. Борзеевич тоже экономил стрелы, но и она, и он частенько промахивались. Оборотни быстро учились, меняя положение. Поняв, что каски и бронежилеты не спасают от стрел, они начали избегать открытых мест.

Прошло часа два…
Стрелявшие оборотни окружили избы. Но на этот раз, прежде чем продвинутся вперед, они строили баррикады, используя в качестве защиты даже мертвые тела, в которых стрелы застревали. Поднявшийся ветер почти оголил деревья, сорвав листву и открывая неприятеля. Оборотни брали количеством, вставая на место убитых, и пока взявшие избы в кольцо отсиживались безопасно в наскоро вырытых ямах и за мешками с песком, Манька не упускала шанс проредить число мирных зрителей.
К несказанной радости, она заметила, что огонь начал униматься. Словно потея, из бревен начала сочиться влага, а вскоре потекла струями, окутав избы клубами пара. Древесина у изб тоже оказалась крепкой: пули застревали в обшивке и сыпались сплющенными бобами, толстым слоем устелив пол чердака.
В окно влетел снаряд, пролетел через весь чердак и вылетел в противоположное окно, взорвавшись над водой…
Уже не первый.
В отместку, заприметив с десяток оборотней, которые торопливо оттаскивали ящики подальше в лес, она выпустила стрелу. Древко из неугасимого дерева загорелось еще в руках. Прогремел мощный взрыв. Очевидно, в ящике лежали гранаты. Часть оборотней разметало по лугу, часть осталась лежать — и кто-то еще корчился в агонии, истекая кровью. Ликование сменилось паникой — оборотни дрогнули, отступив еще дальше.
Стрелы попадали в цель иногда вопреки физическим законам. Манька перестала сомневаться в себе, любуясь плодами своих рук. Оружие Дьявола оказалось исключительно боеспособное. Ящики с патронами и снарядами, сложенными на опушке, взрывались один за другим, разлетаясь осколками на сотню метров. И иногда не сразу, что ей оказалось на руку. С каждым удачным попаданием оборотни метались по лесу, открывая свое местоположение. Брать их в этот момент можно было голыми руками, и Манька, почувствовав азарт, отстреливала одного оборотня за другим.
Прошел еще час…
Заметив, что Борзеевич не отвечает, Дьявол исчез в проеме.
И сразу затрещали бревна, сотрясаясь от ударной волны. Ее отбросило. Она покатилась по полу, ударившись о стену головой. Ликующий вой привел ее в чувство. Манька поднялась, вернувшись на позицию.
Оборотни, вычислив слабое место в обороне, обошли избы и закладывали под бревна новую партию динамита.
Через минуту тряхнуло еще раз — избы заходили ходуном.
В том, что с Борзеевичем что-то случилась, она не сомневалась. И очевидно, давно: со стороны бани оборотни обнаглели. Перегнувшись через подоконник, она расправилась еще с семью оборотнями, а после нырнула в проход за Дьяволом.
Чердак горел, а обгоревший Борзеевич лежал бездыханно. Дьявол сбил огонь и приводил старика в чувство, ненадолго привела его в чувство: он вздохнул, застонал, попытавшись встать. Его уложили и перенесли в старшую избу. Оставив старика под присмотром Дьявола, Манька вернулась. На то, чтобы отбить нападение, ей понадобилось минут пятнадцать — вокруг изб ненадолго снова стало пусто.
Она вернулась к дьяволу, помогая высунуть Борзеевича в окно, дали подышать и втянули обратно. И вовремя: пуля снайпера, засевшего на пальцевых гребнях посередине реки, пробила наличник, как раз в том месте, где свешивалась голова.
— Если не придет в себя, боюсь, ребеночка придется нянчить, — Дьявол заботливо накрыл его мокрой простыней.
— Борзеевич, миленький, мне одной не справиться! — Манька всхлипнула, размазав скупую слезинку. Завыть хотелось, но глаза остались сухими, а голова на удивление ясной. — Бросил меня в такой момент! — возмутилась она.
— Перестань жаловаться! Иди, воюй! — рассердился Дьявол. — Он Их Величества не обижал, а как раз даже наоборот. Мне вообще не понятно, чего он сюда приперся. Умрет — тьма упадет на землю.  Такая тьма, что пока не пролепечет чего-нибудь, солнце ни в одной части света не увидят.
— А он кто? — спросила она с удивлением.
— Душа моя в Поднебесной. И сатана, который у Бога по правую руку, и сволочь последняя, которая в этого Бога плюет.  Конченный подлец, но с большим потенциалом на добрые дела.
Манька никогда не видела Дьявола таким расстроенным. Он не просто пожалел старика, но внезапно обнаружил к нему не свойственную ему привязанность. Она тоже была старику благодарна: и за то, что встал на ее сторону, и за то, что перебил стольких оборотней, и за то, что отдал за нее свою жизнь. Она стиснула кулаки. Если что-то и было в ее душе, возможно, вина, которой не позволяла выйти наружу. Сейчас она испытывала только лютую ненависть и брезгливость к нечисти.
— Борзеевич… ты лучшее, что у меня было, — горячо прошептала она старику на ухо: —  Если ты оставишь меня, я сочту это предательством! А Дьявола не слушай, он добрый, но ему положено судить нас всех.
— Я позабочусь о нем, — мягко отстранил ее Дьявол.
Манька кивнула, подавив боль в сердце, обратив ее на оборотней. И вовремя: нечисть внизу снова перешли в наступление, в битву вступили новые подразделения. Теперь это была не разномастная публика, которая пришла сюда, чтобы приятно провести время, а экипированные бойцы, которые прятали лица за тонированными стеклами шлемов и выставляли перед собой щиты. Боевики готовились к штурму.

Без Борзеевича стало совсем худо. Ей одной приходилось защищать обе избы. Уворачиваясь от пуль, она гарпией металась с чердака на чердак, отбивая атаки. Ударные, хорошо обученные бойцы наступали группами, перебегая от укрытия к укрытию. В какой-то момент она решила, что оборотни добились своего. Бросая гарпуны, они поднимались по веревкам, пытаясь прорубить крышу. Она едва успевала пробежать по периметру, обрезая веревки с одного удара дьявольским кинжалом. Она начала подозревать, что Дьявол занизил количество оборотней как минимум вдвое: запасы стрел таяли с невероятной быстротой, а врагов меньше не становилось.
Время тянулось медленно. Солнце словно застыло — и даже когда склонилось в вершинам гор, темноты не наступало. Ночь была светлая, как пасмурный день. Лишь иногда, в перерывах между пальбой, Манька оглядывалась и видела Дьявола, который у постели умирающего Борзеевича о чем-то говорил, говорил, будто старик его мог услышать, а старик ему не отвечал, вытянувшись, как покойник. И сердце ее обливалось кровью от жалости к себе: она не уберегла единственного друга, вставшего по одну с ней сторону, плечом к плечу, и от жалости к Борзеевичу, который выбрал не ту сторону, и будь он по другую, мог бы жить и жить.
И вдруг оборотни перестали стрелять. Не стреляли даже те, которые укрылись в слепых зонах. Выбросив белый флаг с красным крестом, несколько оборотней обошли луг, выискивая раненных. Но таков почти не оказалось: живая вода, серебро и неугасимое поленье дерево не оставляли им шанса выжить, поражая насмерть даже в человеческом обличии.
Наступившая тишина давила на уши…
Манька не стала нападать на «красный крест». Одним оборотнем больше, одним меньше, убедившись, что те, которые прятались поблизости не собираются атаковать, она свалилась без сил.
— Это не надолго, — сказал Дьявол, даже не взглянув на нее.
— Эти гады тут накрепко засели, а тех, которые в лесу, не достать, — пожалела Манька. —Может, попробовать с крыши? — она прикинула высоту чердака.
— Попробуй, — безразлично ответил Дьявол, прислушиваясь к дыханию Борзеевича. 

— Это ж надо, сколько наших положили, — услышала она и представила, как сплюнул оборотень. — Внутрь надо попасть, их там немного, а позиция удобная, — оборотень был где-то неподалеку. — Эти гады тут накрепко засели.
— Я могу попробовать закинуть гранату в щель, — предложил другой. — Снаружи эту крепость не взять.
— Эх, мало мы оружия взяли, посолиднее бы чего-нибудь. А помощь вызвали?!
— Связь не работает, все каналы перекрыты. Место здесь проклято, и земля проклята. С виду избы избами, и не подумал бы, что бронированные.
— А с крыши не пробовала? — предложил Дьявол. — Оттуда они нападения не ждут.
Внезапно крыша заходила ходуном, доски поднялись, образуя сложную конструкцию из дощатых перекладин. Она едва удержалась на ногах, с благоговение взирая на вырастающие из стен балки и приподнявшийся над крышей высокий укрепленный гребень. Стало понятным назначение лестницы, которая никуда не вела. Там, где заканчивался лестница, открылся лаз.

Оборотни укрылись в восьми метрах, и готовились к вылазке. Они уже сообразили, что бросать гранаты — занятие бесполезное, а взрывная волна накрывает их самих, и теперь пытались попасть в оставленные избами амбразуры и открытую щель между дощатым скатом и бревном венца.
Взрыв прогремел, но оборотень не добросил гранату, которая ударилась в доску и отскочила, упав неподалеку. Избы лишь покачнулись, словно отпрянув. С каждым ударом они становились крепче, словно накачивали мышцы. Манька прицелилась и выстрелила.
Нападения с крыши оборотни не ждали. Брошенные на крышу гранаты скатывались обратно или взрывались в воздухе, пробивая осколками щиты. В окопе начался переполох. Еще через десять минут живых не осталось, пространство вокруг избы стало снова относительно чистым.
Манька спустилась на чердак.
Три пули ее все же достали: одна в бедро, едва не задев кость, вторая прошила легкое, третья застряла в животе. Там, на крыше, она была открыта врагу. После выпитой живой воды кровотечение остановилось, но застрявшая в животе пуля причиняла нестерпимую боль. Живая вода лечила уже не так действенно — усталость брала свое.
Она упала рядом со Борзеевичем.
— Боже, Дьявол, их там тысячи!  — едва сдерживая слезы, простонала она. — Против зверей, куда ни шло, но против этих...  Они меня убили! Я умираю! Гори они все синим пламенем! — она всхлипнула, дожидаясь смерти. — Не поминай лихом… Прощай!
Дьявол сунул в нее руку и вынул пулю.
— Обрастаешь раритетами, — посочувствовал он, положив пулю в ее ладонь. — Поживи еще… Правильно, а нехай горят. Зверей, которые здесь остались, они еще ночью съели. А что от леса осталось? Одни пеньки! — возмутился он. — Так никакой природы не напасусь. За спиной озеро и река, впереди горы, и кругом зима, — огонь далеко не уйдет. Если у них остался динамит, огнем его уничтожит.
Он с любовью взял брошенный рядом лук.
— Показать ученику не мешает, как дичь в углы загоняют!
Манька с удивлением прислушалась к себе: боль прошла, и в том месте, где она ее только что чувствовала, стало пусто. Умирать не расхотелось, но причины не осталось, и она почувствовала несоответствие между желанием и обстоятельствами. Она села, рассматривая продолговатую пулю.
— Здорово! Поживу еще.
Вспомнив про Борзеевича, Манька положила руку на лоб старика. Лоб был горячим и сырым, но он затих и выглядел спокойным. Поправив простыню, она подошла к Дьяволу, который поманил ее, а когда натянул тетиву, замерла, затаив дыхание.
Стрела вонзилась в ближайшее дерево на опушке.
— И что? — невольно улыбнулась она.
— Подгони-ка мне еще стрел! — не заметил Дьявол иронии.
Манька подала вторую и третью стрелу, и они тоже вонзились в ближайшие деревья на некотором расстоянии друг от друга. Но удивить Дьяволу ее все же удалось: три дерева вспыхнули одновременно, и огонь в одно мгновение перебросился на соседние деревья, за минуту охватив всю  опушку, и, распространяясь с огромной скоростью, словно его гнал ураган, стеной пошел на оборотней, прятавшихся в лесу. Ближайшие палатки с оружием, неподалеку устроенного склада боеприпасов, начали взлетать на воздух одна за другой. Взрывались снаряды, динамит, разлетались взрывные пули. Лес огласился воплями и криками. Побросав пожитки, оборотни бежали в горы и к реке, подгоняемые огнем.
«Наверное, какое-то волшебство применил!» — возликовала она.
— А теперь положи руки вот так, — Дьявол мягко зафиксировал ее пальцы, натянул тетиву, удерживая ее. — И попробуй увидеть оборотня в пространстве. Третьим глазом, а два лучше закрой.
Манька настроилась.
Через минуту она почувствовала, как огненную стену проскочила тень. Оборотень остановился, собираясь бросить клич. Она отпустила тетиву. Оборотень упал с глухим стоном, схватившись за сердце, так и не успев крикнуть.
— Вот так, Маня, стреляют моими стрелами. А теперь целься вон те деревья, — указал он на горы. — Надо взять врага в кольцо.
— Куда-куда?! — криво уставилась она на горы.
— Я не маг, я только учусь, но меня нельзя назвать недоучкой, — усмехнулся Дьявол. — Черная магия всеми своими достижениями обязана моим стрелам. 
Манька взглянула на конец лесного массива. Он заканчивался в семи километрах у подножия предгорной гряды. На такое расстояние никакая стрела долететь не могла. Взглянула в подзорную трубу, выбирая дерево. Снова закрыла глаза, наметив для стрелы путь.
— Полет стрелы не твоя задача, — прокомментировал Дьявол неудачу. — Держи в уме цель и не забудь зажечь древко.
Она взяла новую стрелу и натянула тетиву, осваивая новый способ. На этот раз она не торопилась, не выпуская дерево из ума. У самых гор загорелась маленький точечный костерок. Еще пять попаданий — и навстречу огню со стороны гор поднялась стена встречного огня, отрезая оборотням путь к отступлению. И восхищенно застыла, испытывая за себя гордость. Пожар быстро охватил обширную территорию, и  оборотни метались в огне, оглашая лес воплями.
— Ох, что со мной? — очнулся старик. На этот раз Борзеевич не ткнулся в стену, глаза стали осмысленными.
— Беспамятный ты мне нравился больше, — Дьявол помог сесть.
— Батюшка? — старик нахмурился, припоминая, где он, а после замер, наблюдая, как Манька стреляет с закрытыми глазами. — О, обагренная Дьявольской навью, как ты хорошо стрелять научилась! — воскликнул он.
— Мы, Борзеевич, победили! — ответила она весело.
Борзеевич поднялся, опираясь на свой лук, как на посох, и застыл у окна, недоверчиво взирая на охваченные пожаром окрестности. Лицо вытянулось, а глаза разом ожили. 
— Что же, и правда победили?!
— Пойдем, Хоттабыч, мой неразумный последователь идейного проблеска, которому отсутствие оного скажется еще... — Дьявол, похлопал его по плечу и потянул за собой. — С теми, кто выживет, разберемся, но после ужина.
Старик утвердительно кивнул, и вдруг сердито поднял голову:
— Мы ж тут головы могли сложить! — с обидой воскликнул он.
— Так пока семь шкур не спустишь и семь потов не выбьешь, воевать не научишь, — равнодушно пожал Дьявол плечами. — А теперь опытные бойцы! — жестом смерил он старика. В голосе его прозвучала гордость.
Борзеевич с осуждение покачал головой и промолчал, позволив увести себя. Манька проводила их взглядом, прислушиваясь к заскрипевшим половицам.

Без Дьявола так красиво стрелы врага не разили, видимо, каким-то образом он направлял их. «Ну что ж, — подумала она, — если с ним получилось, то и без него смогу!» После сорок пятого выстрела пришла уверенность. Каждый убитый оборотень увеличивал шансы выжить, и она не чувствовала ни угрызений совести, ни злобы, успокоившись, как на тренировках.
Но вскоре крики прекратились…
Натянув на себя сырую зимнюю одежду, они невредимо покидали опасные участки леса. Кто-то оперативно организовал спасение палаточного городка и оружия, расположив новый лагерь на берегу озера. Увидеть, что там творилось, не получилось, место защищали скалы. Кроме того, стало темно, земля  освещалась только отблесками пожара и костров на крыше избы.
Манька решила не рисковать, оставаясь на страже, до восхода полной луны и трансформации оборотней было еще далеко, а в теле людей они были опасны, как люди. Борзеевич принес теплое одеяло, потренировался стрелять с закрытыми глазами. Извел кучу стрел, не сразив ни одного бойца.
— Это потому что у меня пространства своего нет, — усомнился он в своих способностях.
— Я тоже так сначала думала, — Манька убрала стрелы. — Вот восстановим справедливость, если останутся, научу… Мне тут, знаешь ли, есть что терять.

Ужинали на чердаке. Наставлениями Борзеевича,  изба приоткрыла для себя завесу кулинарного искусства, познав, что не только пироги да шаньги могут украсить стол. Канопе с икрой, зеленью и тонкими ломтиками лосося, желе с ломтиками грибов и прожилками сметаны, запеченные кусочки овощей, суши и тушеный картофель с галетами. На огонек заглянул водяной, воспользовавшись тайным ходом.
— Идите за стол, — позвал Дьявол Маньку и Борзеевича. — Мы их так завели, что им теперь не жить с вами на белом свете, куда они денутся?
Борзеевич тут же забыл об оборотнях.
— Я не надеялся, что кто-то найдет во мне ценные качества, — завел он речь, обращаясь к гостю. — Абы как обо мне мудрствуют. А мудрость — вот она, — Борзеевич раскрыл ладонь, показывая водяному четыре разноцветные горошины. — И кто съел, тот стал мудрее!
— Да уж, куда ни повернись, на мудреца наскочишь, — с сарказмом поддержал водяной. — Горох горохом, а купили тебя подвохом. Одно имя забыто, второе духами забито, а третье хоромы, в которых нечисть мечет громы, — усмехнулся он.
— Без вас, водяных, не обошлось, — обиженно ответил Борзеевич. — Раздели, разули, спалили.
— Сублимация сумасшествия в насилие, — дал определение Дьявол. — Пришел человек в мир, пожил наудачу и канул в лету. Людей миллиард миллиардов было, а кто помнит? Выше коллективного разума не прыгнешь. Мудрый там ищет, где другие спотыкаются; и не мудрый был, а пройдет век, другой — и стал мудрым. А народ удивляется, чем он мудрее, если народ в одну сторону, а он в другую. И так намудрствуют, о чем мудрец и не помыслил бы.
— Это от лукавого, — поддержала Манька.
— Мы тебя любить не обязаны, — ответил Борзеевичу водяной. — Мы Небесным Царствием повязаны.
— Все суета сует, — примирила их Манька.
— Старые обиды, — махнул Дьявол. — Духи процессами управляют, а Борзеевич изучает. А когда люди о духах забыли, духи мозги ему помыли.
— Ну, промыли… — заступилась она. — И ты, Дьявол, стал не нужен человеку. Люди своей жизнью живут, и ты для них зло. Когда ты пытался помочь, там, у зеркала, никто не остановился.  Так что нет у тебя власти над их умами и сердцами.
— Горшкам свойственно себя переоценивать, иначе теряют смысл существования. Я, Маня, существо бесплотное, и мысли у меня, как овечки на пастбище. Встала передо мной, только и остается, что отделить пестрых от однотонных. А неработи и овец не пасут, и зверей не отгоняют, — перевел он стрелки. — Но когда человек зверем одержим, сознание отдыхает — тут только делами судят.
— У людей земли мало, а торгуют, будто вселенная. У демона размера нет, он заполняет собой все пределы, — вмешался водяной. — Примет Дьявол душу человека нечистого, и все мы под демоном ходить будем.
— Дьявольскую землю ногами не измеришь, — поддакнул Борзеевич, — а махонькая мена у нее. Ступил не туда — и без земли остался.
— Вот-вот! — ответил Дьявол. — И у вселенной начнутся проблемы.
— У нее уже проблемы, — не удержалась Манька. — Вон она, твоя болезнь, меряется с нами силой.
— Это раковая опухоль, — вынес диагноз Борзеевич. — Метастазы уже пошли.
Водяной хихикнул, взглянув на Борзеевича снисходительно:
— Да не расстраивайся так. Каждый раз люди думают, нельзя потерять то, что имеют, и каждый раз теряют. Кто раздевал тебя, и сам разделся, и потомков своих раздел.  Но ты, Борзеевич, оказался не умнее. Мудрствовал иероглифами, а иероглиф каждый по-своему понимает.   
— А вот я понять хочу, — спросила Манька, — как ты так ровненько оборотень к оборотню уложил? Что же, дураки совсем?
— В горохе сила! — весело ответил старик. — Словил, и слезы ручьем — жить захотелось. Отошел в сторонку, чтобы не мешать, лег среди мертвых, чтобы встать, когда заварушка закончится. 
— Так они живые? — опешила Манька. 
— Зверя-то не обманешь, — грустно ответил Борзеевич. — По приказу вампира он в бой рвется, команда «фас» у него, тут они и разошлись во мнениях. По закону, который на скрижалях высечен, человек сам за себя, за ближнего, за тех, кого приручил. На этом строят вампиры идеологию Спасителя. И больших людей в этом списке нет. А если человек объяснить не смог, что он и не он вовсе, разве ж против зверя устоит?
— Ну, в жизни все наоборот… А что за горох? — поинтересовалась она.
— Хе-хе, — усмехнулся Борзеевич, — съела ты одну, когда к оборотням засобиралась. «Богато они устроены», — подумала ты. Но оглянулась, и все на свои места встало. А не все оглядываются. Мне горохом сподручнее, но пока я одного горохом закидал, твои стрелы десятерых нагоняли, — польстил он.
— Мы хоть и разные, но одним коромыслом воду носим, — по-дружески похлопал Борзеевича водяной.  — Дело у нас одно и источники те же, только он в одну сторону, а мы в другую — мечтает на небо подняться. Вот ужо и нано технологиями до вакуума достал…
Водяной сунул старику кукиш:
— А нету там неба!
— Как же не достал? — заступился Дьявол. — Ты, Борзеевич, всегда на небе: крона здесь, а корни в раю.  Весь мир твоей головой думает, а ты головой мира.
— Цивилизо-о-ованный! — съехидничал водяной.
— Ни фига не поняла, но суть уловила, — Манька закончила с ужином, возвращаясь на сторожевой пост. — Мы с тобой, Борзеевич, на коне — подлизываются, а если бы оборотни тут сидели, так они бы им дифирамбы пели.
— Они бы нас не заметили, — напомнил Дьявол.

Несмотря на позднее время, со стороны лагеря доносился стук топоров и визг пил. Строительство не прекратилось, даже когда поднялась полная луна. И оружие еще осталось: по избам снова палили, но издалека. Дьявол и Борзеевич тоже прислушивались, многозначительно переглядываясь.
— Ну, вот и славно! Ох, не люблю я современные методы борьбы, — Дьявол расслабился, довольно потирая руки. — То ли дело рукопашная! Могли бы уже почетные грамоты и награды во дворце получать, — похвалил он врага. — А то все норовят из-за спины в глазик плюнуть.
— Что делать-то будем?! — Манька обеспокоенно обратилась к Борзеевичу, который стал мрачнее тучи. 
— А на что подсказал? — расстроился он, заподозрив Дьявола в измене.
— Я смотрю, победа вам легко дается, а звания в честной борьбе заслуживают, — заявил Дьявол.
— Сегодня не успеют, скоро луна взойдет, — обернулся старик, успокаивая. — По лестнице зверем не сподручно, а ночью еще сколько-нибудь упокоим. Слышь, Отче, чувствую себя, как на переправе.
— Ты и есть тот старик, — ухмыльнулся Дьявол. — У каждого есть тот, кто везет его в царство мертвых. Другое дело, в царство живых, на такое только я способен.
Он достал из-под полы новую бутылку вина и откупорил, приложившись к горлышку. Собрав обильный урожай, он не жадничал, Борзеевич припрятал парочку в сундук, а водяной унес целую дюжину.   
— А если он мне весло отдаст? — спросила Манька.
— Сама будешь править,  — ответил Дьявол. — Но лодка по воде плавает, а рай на земле.   

— Ой, ты мне на ногу наступил, — услышала Манька снизу.
— Тихо! Тихо! Услышат! — одернули взвизгнувшего оборотня.
— Поможет ли?! Тут волшебство какое-то.
— Прикрой сзади! Давай, лестницу поднимай…
— Как?! Кто меня прикроет?! 

— А ты говорил, не нападут, — развеяла Манька надежду Борзеевича.
Она выглянула в окно, поднимая лук: несколько оборотней, спрятавшись под деревянными щитами, притащили лестницу, пытаясь наставить ее на амбразуры, которые осталась на месте передних окон. Один из оборотней, приготовил связку гранат.   
— Мань, кинь горошину, пусть мужественно погибнут, — Борзеевич передал ей маленькую радужную горошину.
— А как, мыслью или как-то по-другому? — спросила она.
— А кидай и все! — весело ответил Борзеевич.
Манька прицелилась и бросила. Горошина провалилась в щель, и на мгновение оборотни замерли, нарушив защиту. В рядах начался разброд и шатание.

— С чего нам прятаться? — громовым голосом проговорил один, сбрасывая щит, — он гордо встал, осматривая стену.
— Держите его, он нас всех подставит! — пропищали из-под щита.
— Посмотри, сколько трупов вокруг, дурак! — пара рук втащила его обратно.
— Отпустите меня!
— Мы даже не знаем, с кем воюем… Пусть войска посылают, а то понабрали мужиков с вилами.
— Мы все вымрем в этой глухомани, не хочу я умирать, — еще один сбросил щит.
— А мы кто?! — наехали на него.
— Но он прав! С какими-то избами не можем справиться. У нас что, холостые патроны? На кой черт мне вознаграждение посмертно? Мы в деревянные избы снарядами палим, а им хоть бы хрен. Я начинаю подозревать, что это учения, а мы лоханулись.
— Держите щиты, вам говорят, держите щиты!
— Поговорите мне!

— А ты какую горошину съела?! — съязвил Борзеевич.
«И среди оборотней есть трезвенники», спохватилась Манька, услышав за спиной хохоток — оборотни уже восстанавливали защиту. Она прицелилась и выстрелила — оборотень свалился замертво, в плотном ряду сомкнутых щитов образовалась щель. Через восемь минут возле избы лежало десять трупов. На озере внезапно оборвались все звуки, было слышно только журчание воды и треск падающих сгоревших деревьев.
— Обнародовали плохую весть, — сделал Борзеевич вывод.
— Теперь точно не сунутся, — облегченно вздохнула Манька.

Ночью все еще пылающий местами лес выглядел зловеще. До самого восхода луны ни один оборотень не рискнул приблизиться к избам, и ночью звери нападали вяло. Немного поспать удалось, спали по очереди, и в свое дежурство Манька видела, как они сбрасывают своих в реку. Мимо изб, покачиваясь на волнах, проплывали трупами на плотах — в стане врагов начался мор. Обожравшись кровью и плотью, они уже не рвали своих, но выли, провожая в последний путь.
Плоты Маньку и Борзеевича не обрадовали. Оборотней оставалось не так много, как вначале, но силами превосходящими, и нападать они собирались со всех сторон. Борзеевич предложил подключить водяных, но Дьявол запретил даже думать об этом. Не сегодня-завтра человек вымрет, слепить его, раз плюнуть, а водяному требовалась новая материальная основа. В открытой схватке им было не место.
Водяные у Дьявола были посчитаны и к важному делу приставлены.  Реки без них текли бесхозные и беспризорные, обрастая консервными банками и ржавым железом, и рыба гибла. Размножались они  яйцом, а в яйце одни русалки, и толку никакого: поливали деревья, кусты, траву, помогали выплодовке рыбного хозяйства, поднимали водяным настроение — но как заставишь водяного отложить яйцо, если редкий представитель водяных выживал в экологически неблагоприятной обстановке: не успел слово вымолвить — пересох, избавленный от воды запрудою или плотиною, а то живьем в землю закопали.
— Изб вообще не останется, — обратила Манька внимание на уникальность изб.
Но Дьявол только руками замахал.
— Это человеку добро, а на что они, если человек не нуждается?
— Я нуждаюсь, — обиделась она.
— Я две избы на водяного не променяю! — отрезал он.
— Ну ладно, — устало вздохнула Манька, взглянув на Борзеевича. Он не нашел, что возразить, познания относительно изб у него были слабые, хоть и дружил с ними, когда Баба Яга оставляла их надолго одних. Бывало, приносил воды из колодца, или выносил из подвала и закапывал парочку мертвецов, чтобы разило чуть поменьше, поддерживая их в их заключении. — Тогда, пожалуй, если совсем худо будет, попросим избы встать.
— Не помню, говорил ли я тебе, что у земли есть своя военная доктрина? — обескуражил их Дьявол. — Если изба встанет, вам не день простоять да ночь продержаться, а все время, пока оборотень будет в углы загонять. Надолго ли их хватит без живой воды, не знаю, — протянул он с сомнением. — Там за горами и лесами, страшно удивились, что оборотни не умничают как обычно. И по Ее Величества хотению, по Его Величества велению, собралось сюда войско малюсенькое, но современное и обученное копать могилу человеку, — сообщил он.
— Какое войско?! — испугано вытянулись лица у обоих.
— Летят сюда птички-невелички, и несут в чреве не сомневающихся в себе опытных бойцов, которым велено вызнать, что могло так напугать горе-вояк, и тактические умные головы, которые обязательно найдут способ разнести избы в щепу. Через день-два свора будет здесь. И раньше послезавтра избы ноги из земли достать не смогут, ибо руководят процессом изучения трансформации оборотней в зверей и обратно и изготовления вакцины, которая, если не убьет зверя, то хотя бы сделает безопасным.
— ??? — Борзеевич и Манька ждали продолжения, затаив дыхание. 
— Видите ли, неугасимое дерево и избы, как два близнеца, который думает, что он думает, а на самом деле думает другой, а по отдельности они как избы и дерево, — поведал Дьявол. — Вот, прошла по твоему телу болезнь, а потом у него своя хитрость против болезни появилась. Так и земля.
— А они точно чего-то надумают? — заметив сомнение Борзеевича, спросила она.
— Не могу знать, — ответил Дьявол. — Болезнь, знаешь ли, по части выздоровления бывает иногда непредсказуемой.
Манька и Борзеевич расстроились в конец. Стрел оставался еще целый арсенал, но не сказать, чтобы много. И оба понимали, что если из-за гор подтянуться оборотни, которые были уже в пути, оружия им не хватит.

Оборотни оживились, когда солнце было уже высоко. Видимо, они тоже уставали. Борзеевич разбудил к обеду, заметив оживление. На сей раз стрелы раскладывали поровну в обе избы, кинжал Дьявола Манька повесила на бедро, а карманы Борзеевича оттопыривались заполненные его собственным оружием.
Коротая время, она показывала чудесный камень-кристалл, а когда заметила, как загорелись его глаза, и как неохотно он выпустил камень из рук, завернула его в старую газету, перевязала алой лентой, нацарапала чернилами пожелание и вручила как подарок к Новому году.
Борзеевич долго восхищался камнем, сравнив его разве что с плащом Дьявола, только круче. Плащ показывал свое, а камень-кристалл рисовал в красоте неописуемой собственные мысли, которых у Борзеевича было много, но уж слишком оторванные от жизни. Потом он послонялся по чердаку, заглядывая в каждый угол, выбрал в сундуке книжку со сказками, перевязал той же лентой и вручил как подарок, поздравив с Новым Годом ее. После пили чай с печеньем и медовым земляничным вареньем. С праздником опоздали, но об этом не вспоминали. 
Празднование прервалось на самом интересном месте, когда Манька, неожиданно для себя открыла, что можно вот так, без головных болей посидеть в добром здравии, не думая о том, что разваливается печка, нет дров и назавтра нечего будет есть.  Могла ли она мечтать о такой жизни? И о чем бы ни подумала, все было исполнимо. И ей хотелось показать кому-нибудь из прошлой жизни, как хорошо ей стало, поделиться своими впечатлениями, рассказать о том, что Дьявол только по разговорам злодей, а на самом деле добрый, а Борзеевич…
Дьявол испортил обедню:
— Поделись, Маня, поделись! Покажи, — проскрипел он сварливо. — Вон она, идет к тебе твоя прошлая жизнь! 
— Мы предупреждаем, вы окружены, выходить с поднятыми руками! Сопротивление бесполезно! Сдавайтесь! Вы находитесь на территории суверенного государства, мы предупреждаем…  Их Величества обещают помилование всем, кто сдастся добровольно!
Громкий голос шел отовсюду.
— Они что, больные? — опешила Манька. — Пришли, нагадили, полегли... И нам же сдаваться?
— Надо посмотреть, не крадется ли кто сзади? — встревожился Борзеевич.
Манька бросилась к окну на реку.

Оборотней было больше, чем ожидали увидеть, но вполовину меньше, чем вначале. На этот раз Манька приготовилась к открытой схватке: голову защищал чугунок, грудь и спину — железные караваи. Тяжелый довесок не облегчал задачу, но так она могла биться в открытую. Пожар оборотней обезоружил, стреляли реже, но метко. Борзеевича стал похож на решето. кровь из него не лилась, но он очумело тряс головой,  щупал себя, а чудо-горох сносил мозги не только оборотням, но и ей.
Дырки, скорее, пробивали ему память.
Очень скоро оборотни обложили избы со всех сторон. Облепив избы, как муравьи, они заняли позиции на гребнях. Двери рубили топором, к стенам приставили лестницы, с реки подогнали связанные на веревках плоты. Только теперь она оценила уроки Дьявола, перебрасывая оборотней через себя и с одного удара ломая им челюсти. Лук висел за спиной, в ход пошел железный посох и железная обувь. У железного посоха обнаружилось чудесное свойство: он притягивал пули, точно магнит, защищая тело, но крови она потеряла много. Поливая ее живой водой, Дьявол украдкой смахивал слезу. Его притворное сочувствие словно возвращало ее в мирное время, и она в мгновение открывала в себе второе дыхание.
— Поверь, та я была просто душка! — цедила она сквозь зубы, разминая отекшие от напряженной работы ступни, примериваясь к челюсти следующего оборотня. — Ха! — прыжок, разворот, нога, посох — два оборотня летели в гущу своих собратьев, сминая строй.
— Ряху отъел, мозгам места не осталось… — Борзеевич горстями бросал горох, и оборотни внезапно забывали о битве. — А истину знает только Бог! — наставлял он, перед тем как махнуть посохом, чтобы учинить неторопливую расправу.
У старика имелись свои способы защиты и нападения. От каждого его взмаха оборотни разлетались, как одуванчики, вокруг сразу становилось пусто. Лук его снова стал посохом, и он обращался с ним уверенно. А когда застрявших на крыше трупов и раненных копилось много, избы, повернув гребни вокруг оси, раскатывали тела в сочень, обнаружив в себе ярость. Крыша стала скользкой от крови и плоти.
Дьявол метался между воюющими. После каждого попадания он рассматривал проткнутые места,  поправляя свой плащ, и зловеще грозил кулаком, о чем-то беседуя с воюющей стороной, или крестил,  перед тем, как в очередного оборотня втыкалась стрела. Наконец, сообразив, что он лишний, завис чуть в стороне, молясь то перстом, то щепотью, то складывая руки перед собой, то поднимая их к небу и падая ниц, кощунственно выставляя в небо мягкое место и громко пуская газы.
— Че те надо? Звали тебя? — кинжал наносил удары сам, увлекая ее за собой. — Я ж не умею готовить!.. Борзеевич, тот накормил бы… — еще один оборотень летел вниз.
— Чисто ангелы… — старик ловко проскальзывал между оборотнями, словно пританцовывал, втыкая стрелы налево и направо. От гороха бойцы на мгновение замирали, удивленно озираясь, словно забывали о битве, открываясь Борзеевичу.
— Прорвемся! — в государстве полагались на богатырскую силушку и косую сажень в плечах, задрать ногу выше пояса считалось жестом неприличным, и Манька хладнокровно выбивала почву из-под врага, без труда ломая коленные чашечки носком своих железных обуток.
— Костьми ляжем! — воинственно кричал Борзеевич. — Вали их!
— Нам отступать, Борзеевич, некуда! — вопила Манька, перекрикивая орущих врагов.  — Позади избы, впереди бандиты!
— С нами Дьявол!!!

Чувствуя преимущество, оборотни дрались отчаянно. Удержаться на крыше было нелегко. Немногим удалось добраться до гребней, и еще меньше взобрались на них. Манька чувствовала, что и ее силы на исходе. Один удар ножом пришелся в предплечье, второй в бок, она истекала кровью, одной рукой зажимая рану. Борзеевич отбивался на другом гребне. Наверное, он не рассчитал с горохом. Оборотни сцепились между собой, и в пылу разборки топтали его ногами.
Манька испугалась. Борзеевичу досталось прикладами автоматов.
Внезапно Борзеевич оказался внизу, повиснув на перекладине. Его тут же схватили за ноги снизу, стаскивая с пролета. Он отчаянно брыкался, пытаясь освободиться, но силы были не равны. На помощь к оборотням бросились те, которые остались наверху, добивая его по пальцам.

Мысль пронзила ее, как озарение. Манька метнулась к Борзеевичу.
— Дьявол! Пусть избы подожгут хворост! — крикнула она.
Перепрыгнув через перила и оказавшись позади навалившейся на Борзеевича толпы, она несколько раз махнула посохом.  Старик рухнул на ее руки, и тут же вскочил, готовый к драке.
Дьявол мгновенно оказался рядом.  Он был спокоен, как будто его не интересовали ни оборотни, ни то, что происходит вокруг. Помогать он не собирался, с едва заметной усмешкой смерив Борзеевича взглядом.
— Пусти стрелу! — посоветовал он.
Манька скрипнула зубами, подавая старику тетиву. Удерживаясь на тонкой бечевке, скатилась к краю, пробивая дорогу через толпу.
— Гори! — напутствовала она стрелу, бросая вниз.
Огонь взвился мгновенно, пожирая лестницы и тех, кто не успел отпрыгнуть. Очистили крышу быстро, позволив избам самим разобраться с врагами. Скаты снова крутанулись, на этот раз, качнувшись влево и вправо, сбрасывая оборотней, и сразу завибрировали доски крыши, стряхивая их по скользкому скату. Манька вонзила в доски нож, ухватившись за рукоять обеими руками, Борзеевич удерживался на воткнутых стрелах.
На крыше стало пусто…
Манька скатилась на чердак, прильнув к ковшику с живой водой. Боль постепенно стихала. Следом ворвался на чердак радостный Борзеевич. Манька хохотнула, прильнув к чердачному окну, неспешно отстреливая одного оборотня за другим. Враги поняли, что избу огнем не напугаешь, и, перестроившись, торопливо отступали к лагерю.
— Какие же мы с тобой дебилы, — грустно вздохнула она, рассчитывая повиниться перед Дьяволом. Слезы брызнули из глаз от едкого дыма, но и дым казался ей благодатью.
— Мы, Маня, самые умные, — ответил Борзеевич, отступая к оконцу на реку, не забыв прихватить с собой пирог.
— Сами бы вы еще в первую ночь на том свете каялись за всю вашу жизнь, — усмехнулся Дьявол. — Никто, кроме меня, в огне не прячется.
— Мог бы промолчать, — в сердцах бросила Манька. — Вон сколько трупов… Что же, без нас бы лежали?
Рот сам растянулся от уха до уха в широченной улыбке: в битве полегло не меньше половины оборотней — она не могла поверить, что избы удалось отстоять. И даже Дьявол, который тут же напомнил, что помогал не ради изб и каких-то бомжей, а исключительно подвига Благодетельницы, которой непременно решил предоставить шанс наказать вероломных христопродавцев, не испортил обедни. Борзеевич победой был ошеломлен не меньше. Он вытащил обрезок шланга, высунул на улицу,

Потушить пламя, поддерживаемое неугасимым древком, удалось не сразу. Пришлось выйти наружу и разыскать стрелу. Полнолуние еще не наступило, и звери были в образе человека. Как человек, оборотень имел немногим больше, чем Манька, и она решила рискнуть. Сидеть в избе, поджариваясь, не хватало никакого терпения. Привычной в последнее время к огню Маньке еще ничего, а Борзеевич начал терять и терпение, и сознание, худея на глазах от потери жидкости. Кожа у него снова стала желтая и сухая, как пергамент. Того и гляди начнет шелушиться. Стрелу долго высматривали с крыши. Она лежала недалеко от дверей, не доставая земли. Попробовали выйти через дверь, но сразу отказались от этой мысли. Патроны оборотни больше не экономили, видимо решив потратить все запасы. Вспомнили про выход через подвал. Манька нырнула вниз и вынырнула со стороны реки, проползла по земле, повалявшись в грязи для камуфляжа, быстро обогнула избу, достала стрелу и вернулась тем же путем. Хворост на всякий случай затушили водой, чтобы разжечь на следующий день, если оборотни повторят попытку взять избы штурмом. Проверили дверь/ Lверь была основательно изрублена, но уже заживала. Дьявол полил ее живой водой: живая вода действовала на избу так же, как на Маньку. Борзеевича в воду погрузили на четверть часа. 
— Они столько долбились и не смогли прорубить?! — рассматривая рубцы в досках, поразилась Манька. 
— Это не простые избы, — ответил Дьявол загадочно. — Сколько берут из земли, знаешь?! А там железо, там разные металлы, которые топора тверже. Древесина у избы крепкая. Что ж я врать буду? У нее гарантия ни на одну тысячу лет!
Дружным строем пришли к столу и поели.
По очереди сходили в баню, смывая с себя остатки крови, копоти, и усталость. Она помылась быстро. Другое дело Дьявол и Борзеевич...
На этот раз, впервые за все время, Дьявол, выбрав самые большие махровые полотенца, тоже пошел в баню, составив компанию Борзеевичу. Оба вернулись усталые и разморенные. Мылись они долго, Манька успела развернуть подарок Борзеевича  прочитать от корки до корки, изредка заглядывая в кристалл, который уже принадлежал Борзеевичу. Чудесный камень-кристалл умел повторить все мысли, которых даже в голове не было. Она всласть полюбовалась красавицами и чудовищами, замками и неведомыми зверями.
На ночь Дьявол оставил их одних, отправившись устрашать человека и нечисть самым предсказуемым образом: где поставит стеной волну, где шуганет вулканом, где пронесется смерчем, вздымаясь от земли к небу, или благословит горячую точку…

Манька проснулась, когда луна взошла на небосклоне.
Дьявол умел разбудить ее из далека. На этот раз он ее не пнул, а крикнув прямо в ухо:
— Оборотней проспите! Подъем!
Оборотни-звери Маньку уже не пугали. До крыши чердака им не допрыгнуть, в другом месте в избу не пролезть. Зеркало выставили, но улов был не таким большим, как в предыдущие ночи. Оборотни избы обходили стороной.
Но странное дело, сами они будто стали закадычными друзьями луны, выползая и воя на ночное светило. Некоторым из них во чтобы-то не стало приспичило спариваться, и они очередью ставали к сучке, обрабатывая именитое место языком, будто не замечая, что по ним палят и валят одного за другим. Даже радовались, что конкурентов осталось меньше, и очередь идет быстрее.
И уж тут Манька собирала урожай, пока не устали руки.
Борзеевич потерянно переходил от одного оконца к другому и пытался понять, каким местом оборотни думают. Манька уже ничему не удивлялась, понимая, что природа и у оборотней берет свое. Но и она испытала те же чувства, что были у Борзеевича, когда луна скрылась за горизонтом, показался край солнца, а оборотни продолжали охранять место возле самки, не собираясь трансформироваться назад в человека.
— Так, надо звать Дьявола, — Манька судорожно сглотнула слюну, понимая, что с оборотнями происходит нечто необыкновенное.
— Я понял, — сказал Борзеевич, — это им человека в уме убрали… Избы и неугасимое поленье дерево… Но как?
— Может, живая вода? — не отрываясь от совокупляющихся оборотней, предположила Манька.
— Ой, не знаю, но думаю, лучше добивать их, чем звать Дьявола. По головке он нас не погладит! Не забыла, тут скоро снова будет жарко!
Манька одумалась. Выпила живой воды. И поразмяв пальцы, принялась вычищать землю от скверны.
Последних оборотней добивали по замыслу Дьявола прицельными одиночными выстрелами, выискивая на таких расстояниях, о которых раньше не подумали бы. Как дикие звери, оборотни надеялись на лес, и на стволы, но стрела умела искать себе дорогу. Манька научилась чувствовать оборотней вокруг себя на необъятном расстоянии земли, и где бы не находился, могла его достать.
На четвертый день вокруг изб было пусто, кроме разбросанных по всему периметру вражеских тел. Это были человеческие тела, но она так привыкла видеть в них зверя, что тела ее не смущали. Последние убитые оборотни так и остались зверями, на радость Борзеевича, который, заметно повеселев, принялся изучать анатомию зверя.
Хоронить их не стали, заметив, что земля сама поглощает останки.

Птичка невеличка потеряла управление, как только пересекла черту, за которой началось лето. Все оборотни выжили, но было их не так много.
Выползли из вертолета самыми настоящими зверями. Ничуть не страшнее остальных. И оставили о себе на добрую память превеликое множество разного полезного имущества.
Сама птичка-невеличка пострадала, запутавшись в ветвях деревьев. Борзеевич предпринял попытку объяснить Маньке ее физиологическое строение — ничего сложного в ней не было. Он признался, что птички-невелички летают и падают, а Дьявол остается… Имущество, свалившееся с неба, подобрали, саму птичку разобрали. Борзеевич пообещал, что вскоре и у них загорится электрическая лампочка, и заработает радио — и не только в голове, но и снаружи, а если получится, то и посмотреть смогут на то, что творится в мире.
— Зря так оборотни обо мне, — обиделась Манька на оборотней, вспомнив слова Дьявола, обрадовавшись, что Борзеевич так много знает обо всем. — Мы тоже лампочки зажигать умеем…